новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Белов ловит его между вторым и третьим этажом, между сорок восьмой и девятой минутой. Они замерзают вместе с Фалеевым, припечатываются к ступенькам и смотрят как-то затравленно. Белов хватает за руку — как будто ещё и за душу цепляется и пачкает пластичной смазкой, которую что смывай, что не смывай. — Радость моя, хватит бегать от меня. — Снова будешь уверять меня, что Михалыч угробит моё будущее? Какие там силы, чтобы бежать, — дожить бы до пятьдесят второй минуты. — Если так пожелаешь, то всегда могу ещё раз попытаться. Белов скалится ему, так зелено на фоне этих стен. Даже там, где остался скотч от плакатов. Этот зелёный вечно молчит о чём-то родном, которое ни словами — ничем. Только взглядом за спину и мимо глаз. — Тогда почему такое внимание ко мне? Я же знаю, что ты что-то хочешь от меня. Я ведь прав? — У тебя в этот перерыв ведь ничего не запланировано? Отобедаете со мной? Угощаю. Белов всё не отпускает его руку, пачкает душу и улыбается так, как будто не шёл сегодня от метро по грязной от мартовских морозов дороге. Какая за сегодня эта улыбка? Кому он ещё лезет туда, за грудь и рёбра, до того как помоет руки после практикума? — Дам лучше своих угощай. Дожив даже до пятьдесят восьмой минуты, Фалеев думает о том, что ведь у химиков тоже есть лекции по физике в этом семестре и что Королёв мог тоже разваливаться за этими партами. Если бы посетил хоть одну пару, конечно же. Думает о том, что тот вряд ли сдаст физику, которую отродясь не учил, думает о том, что он не сможет объяснить, какой физический механизм лежит в основах методов исследования, не сможет решить ни одной задачи и не получит зачёт в зачётную неделю, которую у них на факультет отменили. Думает и рукой, которую так отчаянно-лестнично держал Белов, сильнее сжимает ручку. Он уже давно не звонил Жабину, целых два вечера, не пытался снова выяснить. Как будто у него рот забит перемёрзшим снегом, ноют зубы от холода, а он всё сжимает телефон в руках и набирает-набирают-набирает один и тот же номер. Он не хочет это представлять, но думает о том, что если бы это был его последний звонок, то Королёв бы снова не ответил и даже не узнал бы об этом. Скоро месяц, как Бутлеров отобрал у него его химика. Несчастного и рыжего. Фалеев сжатой слишком сильно ручкой переписывает основные положения МКТ и жалеет о том, что в тот день не обернулся, когда уходил от него на факультет. Вместо следствий из уравнений ему бы понять, что случилось за те полгода, за те шесть месяцев, за десяток перекуров и слишком холодную зиму на фоне тех родных зелёных стен. — Ты составишь мне компанию у Жабина? Белов спрашивает у него на перерыве, после того, как Фалеев запрещает ему платить за себя. Поделённая стульями и квадратами столов столовая ковыряется в зубах и едва слушает их. — Ты думаешь, он будет рад меня увидеть? Это ведь ты, а не я, с ним дружбу водишь. А ещё я периодически достаю его вопросами о том, где его сосед и почему он решил, что можно однажды уйти в промозглый февраль и исчезнуть. — Он разрешил мне позвать кого-нибудь с собой. Я решил выбрать тебя. Столовая звенит, лязгает, и Фалееву становится ужасно смешно. Как будто он снова слушает все те рассказы о похождениях Белова от его коллег-лаборантов. И ведь никто ему не сказал, что он будет следующим, раз Белов так упрашивает его сменить Михалычевские магнитные наночастицы на его квантовые системы. — Я могу узнать, по какой причине? — Солнце мое, разве нужна конкретная причина, чтобы позвать тебя? Врёт, врёт и не стесняется того, как столовая сдвигает стулья и квадраты ближе к ним, чтобы узнать, чем там всё дело кончится. Она ведь каждый перерыв жрёт слухи и всё никак не может от лишних килограммов избавиться. Даже когда ползает от одного сытого угла к другому. Только вот эта ложь на пару слогов созвучна с тем, чтобы оказаться ближе к Королёву. Не только через парты на лекциях. — Буду верить в то, что ты таким образом не пытаешься насолить Михалычу. Белов был ужасно старше его на три года и обгонял его в четыре раза на «Истине», если всё же брать во внимание ту статью, которую сейчас вычитывал рецензент. У Белова были всегда чистые белые руки, и он умел слишком быстро печатать — Фалеев редко успевал вставлять и свои комментарии в их переписке. Сафраилов как-то сказал, что в рейтинге знакомых и друзей Фалеева Белов делит место с Королёвым. А когда тот перестал отвечать на звонки, то Белов несколько вырвался вперёд. Хотя Фалеев считал, что если их и сравнивать, то только по тому факту, что они оба подпирают потолок факультета и могут по лысине хлопнуть что Лебедеву, что Бутлерову. Наверное, это всё же неплохая возможность поговорить с Королёвым лично, если тот продолжит его избегать. Вряд ли он сбежит из собственной квартиры — Жабину всё равно больше негде праздновать. Он думал об этом после того ночного разговора, такого обыденного, что Жабин даже не удивился, только всё дымил где-то там, за своей трубкой. — Представь себе, он вчера до университета дошёл. — Почему ты мне сказал? Я бы хоть с ним поговорил. — Вот на праздновании и поговоришь, в чём проблема? Звонок рассыпается ему на стол, колени и въелся в ладони. Как въедается смазка от старых установок в практикуме. Ему снились руки. Руки и кровь. На них и вокруг. Когда он разворачивал студенческий перед охраной, Фалеев всё ещё боялся, что от этих рук останутся следы на его шее. Синие и темно-красные. Механическое давление, неизбежное и со слишком большой приложенной силой. Он скажет потом Белову, что всё в порядке. Просто плохой сон. Под домом опять ремонтные работы то ли по ежегодной перестановке бордюров, то ли подъезд по частям разносят — вот и снится под этот шум чёрт знает что. Не о чем беспокоиться. Как обычно. Всё как всегда, и Фалеев сам не замечает, как его ладонь оказывается вложенной в чужую. От метро до дома, адрес которого знает только Белов и который пару раз повторил ему Жабин, всего минут десять и пару троек вариаций, как переплетаются пальцы. Фалеев не думает об этом — разрешает себе в кои-то веки. Просто греется, пока холодный тяжёлый март пинает его под коленными чашечками и играет в ночные гляделки. Это не становится неожиданностью. Это чем-то похоже на то зелёное молчание. В этом ведь нет ничего плохого. Даже хорошо, что не надо одному по чужому району плутать. Или не совсем чужому — это зависит от того, что ему скажет Королёв. Фалеев стесняется даже перед собой признавать, что он может даже говорить с ним не захотеть. Он просто не знает, а что потом. Что потом? Однажды у них с матерю сдохла рыбка в аквариуме, и они всё собирались её достать. Столько собирались, что её уже успели сожрать оставшиеся. Объедали по частям, и Фалеев помнит, как её маленькая размякшая челюсть под безглазьем болталась туда-сюда. А потом и её съели. Они их с матерью кормят, просто это нормальный ход вещей. Они знали, что так будет — не первый раз. Просто дальше случилось именно это, и они не говорили больше об этом. А у Королёва пока вроде ещё живые ужасно целые глаза. И руки, наверное, такие же теплые и не пропускают голодный ночной ветер. Такие же, как у Белова в плане. Не у рыбки ведь. Лаская подошвами грязно-снежные ступени в подъезде, Фалеев думал, что, может, хоть этот кафель, весь в сколах, поможет ему понять Королёва. Расскажет ему что-то, о чём пока он не подозревает. Только потом, когда они останутся один на один. Белову вряд ли эти разговоры понравятся. Белову, который в узком почти одноместном лифте с одним узким зеркалом, прижался большими тяжеловатыми руками к его плечам, попадая на мысли о Королёве, зелёном и телефонных звонках. О пальцах, районах, рыбках и лекциях. И в этом зеркале отказывается вдруг все слишком хорошо видно. Нет, не как будто он голый — как будто у него кусок души вывалился. Даже не тот, за который хватался Белов. И этого уже хватает, чтобы все понять — как по грязи из-под ногтей жертвы. Так очевидно, что об этом даже вслух сказать будет стыдно. О том, что так хорошо уместилось в прямоугольник, меньше метра на метр. В заплёванном и пыльноватом. И в которое каждый день смотрит Королёв, отражаясь таким же пыльным и заплёванным. А что он думает, когда читает объявление про борьбу с курением наркотических веществ в доме, из-за которого дым ползает по этажам и травит детей-дошколят? Пятый этаж отвернулся от них, а зеркалу вдруг стало плевать, когда Белов убрал свинцовые руки. Как будто он вмиг тоже расхотел столько думать о Королёве. Фалеев выдохнул и потянулся к звонку той самой квартиры, пока плечи проминались от оставшегося теплого касания.