новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

В тот год в Улан-Удэ ночью было холодновато. Сафраилов взял одну джинсовку, карман на груди которой был весь измазан чернилами ещё со школьных практик. Он практически не вырос с тех лет, а девушки всё хотели, чтобы их кавалер всегда был выше их. Ту Машеньку, которая смотрела на него так, что он всё руки то в штаны, то в джинсовку прятал, он практически не помнит. Её нет ни в отчётах, ни в заметках — а память у него каждый год обновляется, иначе к новому репортажу места не хватит. В тот год было так, что и концерт «Хора турецкого», и снос «Октября», и раскопки на Гуннском городище — а он едва после собрал всё листки с фамилиями. Кто за что отвечал, кто что распределял — его всё никак не хотели пускать на территорию, а профессора скрывались по кабинетам, подсобкам и этажам. Машеньке было так мало лет, что Сафраилов боялся и руки тянуть, и переспросить. Она и школу закончила, и поступила, и сигареты могла сама, без местных алкашей за сдачу, покупать. Только всё равно была ниже и на всё ему говорила, что раз не верит, то может за сказку считать. А он считал. Долго считал. До одного. До двух. А потом сбился, когда листков, фамилий, имён, наименований стало слишком много. Машенька смеялась и сама тянула руки с короткими пальцами к нему. По-юному ласковая и не верящая, что где-то там, за тысячи километров, есть вся такая из себя чужая Москва. Такая же нервная, как Сафраилов. Машенька сама когда-то хотела стать журналисткой и порывалась выдрать у Сафраилова блокнот, чтобы и там себя оставить. Как будто ей мало того, что весь Сафраилов остался в ней — и до сих пор Москву вымазывает. Когда вспоминает, конечно. У него каждый день — себя не забудь. Не забудь, в какую папку что сохранил. Не забудь, когда отправить надо. Не забудь. Не забудь. Не забудь. А Машеньке уже там, где не верят в Москву, больше двадцати. Этой то ли агротехнологу, то ли фармацевту, которая рассказывала Сафраилову, как сама бы стала называть статьи, если бы работала с «Коммерсантом», и кто по каким лабораториям сидит. Только вот было у неё что-то, что то ли забыли положить в Сафраилова, то ли отняли. И Сафраилов даже через пять лет — десять, пятнадцать и все двадцать — не назовёт почему. Сафраилова как-то спросили, верит ли он в сегодняшний журфак. Всё-таки лет немало прошло, а у нас, как известно, что ни год, то новое счастье в системе образования. У них в редакции некоторое количество практику проходило, а Сафраилов врать не привык. Потом долго ещё его цитировали на всевозможных неясных сайтах, что он ляпнул про бедных детей. Мол, лучшие журналисты выползают из тех, кто по-особенному нищеват и делит по утрам амбиции с неврозом. Про одну мадам, которая уверяла его, что в Корее живут корейки, он решил не упоминать. Как и про, как долго искал в себе, студентах, стажёрах, абитуриентах что-то забытое, отнятое, настоящее, слишком юное, машинское. Прохоров говорил про склонности, способности, социально-мировоззренческую позицию, возможности, знания, опыт, ответственность — ни слова, ни слова, ни слова про то, что осталось от по-бурятскому влажной ночи. Оно до сих пор размазано по всей джинсовке, впиталось в рукава и карманы так, что не отстирывается. Чернила выводятся, пятна от вина высветляются, разводы от водки оттираются — Сафраилов всё старался не касаться рук Машеньки, когда она вручала ему пропуска и заверенные бумаги. Это не помогло — влипло, но им самим так и не стало. Он ведь тоже когда-то учился связывать слова в предложения так, чтобы и все, и всё поняли. Журналист, к которому ему сначала привязали, Саша Лигурский, и вовсе ему сначала заявил, что лучше бы ему податься в продюсеры или дизайнеры. Тогда ещё Сафраилов верил в творчество в профессии. Мама говорила ему, что лучше бы он отучился на историка, но Сафраилов убеждал её год за годом, что получает фундаментальное образование и сегодня это куда ценнее. А она всё поджимала губы и только спустя несколько месяцев читала его статьи. Читала ли их Машенька? Фалеев как-то сказал ему, что хотел бы написать роман. Да, конечно, карьера физика у него в приоритете, но ещё в пятом классе он отправил на литературный конкурс свой первый рассказ, а про Фарадея узнал только в седьмом. Сафраилов заставил пообещать его любимого первокурсника, что он будет первым, кто этот роман прочтёт. На груди Фалеева, под рубашкой с короткими рукавами, под фетровым бежевом пальто, под его слишком детским и живым чувством к жизни, под плотной мембранной курткой он видел разметку — через пару лет там будут вмятины. Как у него. На груди, на пальцах, на затылке, чуть ниже живота. Может, Машенька родилась с ними? несостоятельная гипотеза — нехватка данных и фактов, постарайтесь больше не вспоминать Ему снова отказали в командировке для третьего проекта. Сказали, что он ещё пока тут нужен, что пусть тут работает. Редакции всегда было нужно здесь и сейчас, она вечно голодная, прожорливая, и у неё текут слюни, пока она смотрит на него с третьего, пятого, четвёртого этажа. Смотрит, как смотрели бы родные ступени журфака, как мама после поданных документов, как Машенька в последнюю встречу. И он швыряет ей перепутанные листки с не теми фамилиями — выигрывает себе пару секунд, чтобы вздохнуть. Его ужасно давно не ловили на улицах, не рвали кожу костями, а день уже на восемь минут каждый раз всё длиннее. Он всё чаще ложится, когда уже светло, и ещё это вечно о чём-то напоминает. Он никак не может уснуть и включает в наушниках открытые судебные заседания. Засыпает под бесконечных потерпевших, подсудимых и серо-московские рассветы. Вчера — хищение в сельхозах в особо крупных размерах. Сегодня — преднамеренное убийство за отказ молчать. Он сегодня на Вилюйской, на Выборгской, на Шоссейной, на Панфилова. Завтра — на Лефортовском, Силикатном и всюду, где его не пустили сегодня, вчера и весь прошлый год. То ремонтные работы, то санитарный день, то кого-то слишком важного привезли. На него слепо смотрит пункт 24.12, у 90.1 вываливаются зубы на затоптанный кафель. Сафраилов его тоже топчет-топчет-топчет — наверное, пункты ждут, что однажды он не будет предъявлять удостоверение, а станет его на сухую жрать перед ними, чтобы наконец что-то доказать. Рекомендация комитета с её пунктами ведь оттуда, там они русский не знают, вот и адаптируются, как могут. Сафраилов топчет кафель, ступени и бесконечные кабинеты потных начальников. Он поднимает голову на Бабушкинской, Балтийской, Марьино — и видит в пяти на пяти сантиметрах «ну, что, доигрались?». Его родные ступени, Машенька, мама, редакция не знают об этом. Или слишком хорошо молчат, пока он всё только договаривается и уговаривает, показывает удостоверение и даёт себя проверять от копчика до темечка. Все тридцать три позвонка, все пять слоёв голосовых связок — чтобы получить очередной отказ. Заходите завтра, через три вторника, восемь переносов судов и четырнадцать обедов. И пишите себе на здоровье, мы только за. Вы не мешайте только ни нам, ни взгляду. Сафраилову уже вот как год снятся толпы запутанных изоляторных коридоров, где он бы и сам никому никогда больше не помешал. Сафраилов возвращается домой так поздно, что небо сереет, а у его подъезда уже никого. Выдохлись и переморозили горло. Он сам звонит Фалееву, ещё в обоих ботинках, ещё с папкой в руках. Он её отпустит — и ни одного листка. Ни одной записи на диктофон. Ни одной фамилии. Он без ботинок останется без него, без голоса, навсегда будет заперт, как в камере, ему не удастся даже рук вытянуть до соседней стены. Он будет горбиться в паре квадратных метров без точного числа и вспоминать-вспоминать-вспоминать. В первые сутки. Двое или трое. Пока есть ещё время. И гудки в трубке. Сафраилов сползает чуть дальше, всего пара сантиметров, плитки и скоблит пальцами по папке. Он бы не дал Машеньке даже коснуться её. Его за день, что уложится в десять гудков, не пустили ни по одному адресу. А от начавшегося звонка тянет заляпанными снегом окнами, в которые не видно рассвет, эксгибиционистами в электричке без обратного билета, высохшими лапами мёртвого кота, косого, глупого, с неправильным обменом веществ. От звонка слышно, как сипло дышит Фалеев. И Сафраилов понимает, что сам не верит в то, где тот вдруг оказался. — Я не понимаю, — Фалеев всхлипывает, а Сафраилов представляет, как тот примёрзшими мартовскими пальцами сжимает телефон и возит от уха до шеи. — Просто не понимаю. В трубке шумит едва успокоившийся город и изредка кашляет, не прикрывая рот.