дерьмово, пьяно и тепло
6 июля 2023 г. в 23:13
Королёв не знает, что он тут делает. У него в руке неудобный бокал и пара десятков сожалений о том, что он разрешил Жабину всё это тут устраивать. У него теперь вся квартира забита чужими голосами и подошвами. Он и половины не знал, хотя вроде и учатся вместе. Возможно, стоило чаще на учёбе появляться.
Жабину теперь девятнадцать, а Королёву как будто все девяносто. Иначе у него нет объяснения, почему у него нет сил даже бокал до рта дотянуть. Жабин ещё с утра сказал ему, что надо просто хорошенько нажраться, тогда отпустит.
Ага, как же. Он пьёт часов с трёх, и к восьми ему теперь не только дерьмово, но и нетрезво.
Фалеев пришёл ещё полчаса назад и всё крутится вокруг своего чёртового Белова. Что там говорил Жабин? Они поговорят? Как же. Если только через его нового хахаля. А тройные диалоги Королёв никогда не переносил.
Ему что-то снова плещут в бокал и снова просят не пить до первого тоста. Размечтались. Если бы не эти чёртовы бесполезные руки, он бы назло залпом выпил.
Королёв понятия не имеет, как в эту крохотную кухню вмещается столько человек. Может, половина их них притащились за ним из ада за все грехи мира и на самом деле не имеют физических тел. А, может, у него просто уже двоится в глазах. Если бы все так не вопили, он бы слышал, как под черепом и за глазными нервами гудит.
— Первый — традиционный, — воет чей-то чужой голос с чужими подошвами за его спиной. — За знакомство.
Королёв куда-то наугад суёт руку — они как будто в чёртовом средневековье и надо так бить по бокалам, чтобы все выплёскивалось и перемешивалось. Он бы с удовольствием сплюнул в чей-нибудь стакан душу, чтобы она расплескалась по всей этой кухне и стала гнить уже не в нём, а в десятке голосов, под посудомойкой, на чьих-то подошвах.
Он, черт возьми, так устал.
Он устал выискивать глазами Фалеева, видеть, как подстилка Жабина уселась ему на колени и опять пытается несмешно пошутить, а этот идиот ржёт, потому что ему надо. Он устал видеть, как Белов наклоняется к Фалееву и втирает что-то очевидно мерзкое в это беленькое хорошенькое личико.
Не ради этого он столько ссорился с мамой, чтобы его сюда отселили.
— Смотри, Жабин, это тебе, — Королёв слышит писк, визг, вопли и поворачивается. — Мы его ещё не назвали, так что сам давай включай фантазию. Мы даже корм принесли.
На стол, уже липкий и мокрый, чьи-то выросшие из подошв руки ставят котёнка. Королёву так дерьмово, что это уже становится смешным.
— Живодёры хреновы, вы где его откопали?
Эта, как там её, то ли Дагонова, то ли ещё как-то, которая сидит на коленях Жабина, смеётся и тянет к котёнку ручки. У неё когти длиннее, чем у этой трясущейся пушистой мелочи.
— Обижаешь, мы его спасли вообще-то. Сдох бы на улице.
— Вы бы хоть у Королёва спросили, не моя квартира всё-таки.
Королёв пьёт залпом — ему жжёт горло. Или душу. Какая разница. Ему смешно.
— Да ладно, жабка, воспитаем, чего ты.
— Как у тебя всё просто, Королёв, я поражаюсь.
Котёнок вцепляется в ладонь этой когтистой суки — хоть что-то хорошее за день.
— Выпьем за это.
Королёв заливает в себя всё, что осталось в бокале, и впихивает его в чьи-то руки в обмен на бутылку. Его так отчаянно матерят, когда он не начинает подливать этим разбросанным подошвам, а, отдавливая их, плетётся в комнату.
Наверное, Жабин подумает, что он просто его послушался, когда именинник хренов сказал ему, что надо бы уже прекращать. Сначала советует нажраться, а потом такое — не то чтобы Королёв удивлён.
Между пустыми стенами по черепу даёт отчётливее, но у Королёва, когда он падает на кровать, особо нет сил реагировать. Морщиться, там, отыгрывать. Он даже свет не включил, и его уже обляпали мартовские сумерки. Закрыть бы дверь — и он бы стал самым счастливым замурованным.
Он слышит это не сразу.
Сложно концентрироваться на конкретном диалоге, когда из кухни вопят десятки. Все такие мерзкие, шумные, счастливые, только Королёв зачем-то узнаёт голоса за стеной. Там раньше спала бабушка, а теперь их с Жабиным склад того, что им лень разгребать и до мусорки донести. Ну, или это бабушка просила оставить, а он вроде как всегда пытался играть роль хорошего внука.
Ему бы больше понравилась версия, что весь этот хлам просто обзавёлся разумом и сейчас строит план, как тут всех перебить без особых затрат. Королёв уверен, что не стал бы сопротивляться — он тянет бутылку ко рту и проливает на себя больше, чем глотает. Похоже на очень дерьмовый синтетический ликёр. Он даже понять не может, с чем он.
Как будто ему есть какое-либо дело до этого. Как и до голосов. Таких знакомых, что хочется уже сейчас, а не перед сном, блевать пойти.
Такой беленький голосок. Который так хотел с ним у Бутлерова встретиться.
И ещё один. Который всё продолжает втирать что-то очевидно мерзкое.
— … знаешь…
Нет, блять, я не знаю, и ничего знать не хочу.
— … так давно…
Так давно я стал мудаком, забыл тебе рассказать. Так давно я здесь замурован, но мне никогда не была нужна твоя помощь, потому что тебе всегда было плевать на меня.
— … а ты?..
Да, давай, расскажи всему свету, а что ты? Выверни перед этим ублюдком душу, только не запачкай кровать, я тебе этого не прощу. Как будто на тебе мало непрощённых грехов висит.
— … наверное…
Давай, сомневайся, чтобы тебе там не было так хорошо. Может, хоть раз в твою светлую голову придёт умная мысль не только по твоей сраной физике.
Так очевидно, что происходит потом. У Королёва уже язык гниёт от этой синтетики — наверное, дерьмовой было игрой пытаться на слух определить и за каждый поцелуй выпивать.
Он так устал. Наверное, это было бы неплохой проверкой на действенность его плана, но, черт возьми, не так рано. Не сейчас, когда ему хочется пойти туда и то ли Белову по лицу дать, то ли разрыдаться перед ним. Не сейчас, когда он уверен, что каждый его вдох без губ свердловского ангела зазря. Не сейчас, когда его надежда танцует на кухне в неглиже.
Не сейчас, когда он готов самолично на глазах каждого разорвать себя до атомов, лишь бы его счастная любовь посмотрела на него, а не убегала с другим в соседнюю комнату.
Они там так дышат — задыхаются. Друг другом, местом, собой. Выжирают друг друга и не давятся, когда им в глотки упираться комплексы и жалкие мыслишки друг друга.
Со свердловском хотя бы было легче. Он был где-то там, а эта она — где-то ещё дальше. А не в чёртовой соседней комнате.
Королёв практически по нему скучает.
Он же его, черт подери и всё тут сожги к своей матери, не любит. Он ведь может просто закрыть дверь в свою комнату и больше не слушать, как его бывшая счастная любовь становится животным с одним единственным инстинктом — жадностью до чужих губ.
Не его. Чужих. Это важно.
Он может, он всё может. Только Королёв продолжает сидеть, пялиться на этой идиотский темнеющий март и слушать.
Лучше бы он оглох. Лучше бы он сюда не поступал. Лучше бы выбрал не химию, а что-то другое, желательно подальше от физфака. Например, фундаментальную медицину или экономику. Там нет никаких Фалеевых и Беловых, там нет Жабина с его идиотским днём рождения, там нет необходимости пускать кого-то в свои соседние комнаты, чтобы они там изображали любовь и пачкали притворством все простыни и стены.
Он выкинет всё белье завтра. Такое не отстирывается. Только если кислотой. Серной, желательно. Концентрированной. И не эти жалкие девяносто восемь процентов — все сто.
Как жаль, что в бутылке было так мало, а эти ублюдки даже и не планируют заканчивать. Вся игра насмарку, и Королёв отшвыривает бутылку. Видимо, попадает на кровать, раз она шлёпается так глухо. Он ещё неплохо держится на ногах, даже может ориентироваться в квартире и находит стул, на который все бросали куртки.
Королёв запускает руку в чужие карманы, и выуживает свои любимые за двести сорок.
У него нет сил пропихиваться на квартирный балкон, и он вываливается на мороз за мусоропроводом. Его гнилая душа, кажется, воспламенилась, и ему уже тепло. Дерьмово, пьяно и тепло. И это ползёт по нему, расползается, наполняет и давит на горло. А потом так мучительно тонет в джине, пиве, ликёре — что он ещё там успел в себя залить.
Королёв закуривает и отталкивает это низкое тёмное небо тощим дымом. Не хватало остаться тут им погребённым. Наверное, фонарное небо не слишком сладкое на вкус, когда рвёт глотку.
Он был бы готов остаться с ним один на один. Со всеми облаками с выхлопной пропиткой, тремя алкашами, промахнувшимися мимо лавочки, сдохшими под сугробами колымагами. С мусоропроводом, в который кто-то наблевал пьяным, и почерневшим бортиком балкона в отсутствии пепельницы.
И ему было бы так хорошо.
Только кто-то хлопает балконной дверью, дёргая мороз на себя, и становится рядом.
Вот дерьмо. Надо было закрыть дверь в квартиру, чтобы никто больше оттуда не выполз. А если начнётся пожар, наводнение или бедный комок шерсти озвереет от всех дружков Жабина, то с пятого этажа можно и в сугроб сигануть.
Лучше бы это чёртово небо всё-таки рухнуло на него — он всё равно бы ничего не почувствовал. А сейчас почему-то должен чувствовать, как драная душа жмётся к желудку и трясётся, когда видит Фалеева так близко.
Снова.
Опять.
Весь план к чертям собачьим.
Да сколько можно.
Королёв жуёт фильтр и выплёвывает это первым. Потому что он, черт возьми, устал. Жабин там что-то вещал ему про то, что надо им поговорить. Вот, разговаривают, пусть возрадуется. Личный подарок на день рождения от него.
— Ну, и как?
— Ты о чём?
Фалеев весь такой белый в этой ночи. Белее их снега, белее, чем выгоревшее от бессонницы и фонарей небо, белее его сигареты, белее всех зрачков на свете. Даже своих собственных. И в этой белости всё никак не умещается его вылазка на этот балкон. Здесь нет ни Лебедева, ни Бутлерова — они как будто впервые один на один.
Интересно, а в бабушкиной комнате он тоже был самым белым? А когда ему в рот полезла эта скотина?
— Ну, этот твой, Белов.
— Отвечу, если ты скажешь, почему ты вдруг начал меня избегать.
Конечно. Очевидно. Вот зачем он пришёл. Ему как обычно мало, ему нужно, чтобы Королёв опять перед ним всего себя вывернул и плюнуть позволил, чтобы потом это всё бережно собрать и хранить до гроба. Конечно.
— Я не избегал.
— Ты игнорировал все сообщения, звонки, перестал приходить в перерыв. Что я должен был думать?
Королёв вдруг вспомнил ту валентинку, и ему так ужасно захотелось спросить про неё. Да, он читал все сообщения от Фалеева и ни в одном не было ничего про тот день. Как будто того четырнадцатого числа не существовало и вовсе. Как будто Королёв всё это сам и выдумал. На пару с Лебедевым.
Только это совершенно не входило в его план — он прописал там пункт про прошлое. Что оно уже прошло и всё такое. Не к чему уже возвращаться.
И разве имеет значение, что прописал вот сейчас, пока заново раскалял бетон под их ногами искрами и пеплом?
— Времени не находилось.
— Почему?
Нет, абсолютно никакого. Даже если бетон расплавится, и они рухнут в недостаточно белый снег. Будут в нём барахтаться, забивать им рты.
А сверху обязательно стукнет по макушкам без шапок небо.
— Не знаю, Зар, всё занят был. Да и зачем тебе я, когда есть Белов.
— Не называй меня так. И я не понимаю, при чём тут Гавриил. Мы ведь… Я не знаю. Ты ведь мог просто сказать. Хотя бы через Жабина, если так не хотел со мной говорить. Я ведь тоже человек, я переживал за тебя, когда ты пропал, когда перестал на факультете появляться. Я бы всё понял.
Интересно, а обида тоже плавит бетон? А если искренняя? Фалеев как будто правда обижен. Как будто после всего он ещё может предъявлять Королёву. Злиться, требовать объяснений — а потом опять пойдёт к своему новому хахалю, чтобы осквернять бабушкину кровать. Нет, лучше Королёв будет позволять пушистому отродью кусать себе руки, чем Фалееву — заново тыкать своими быстро остывающими пальцами в своё сердце.
Что-то хлипкое, что он так сильно чувствовал к Фалееву, вдруг стало таким неказистым на этом балконе. Наверное, это гидролиз в органическом растворителе или что-то вроде того. Нерастворимость в воде, но зато в спирте — вполне.
— Ладно. У меня полный порядок, так что можешь не волноваться.
Фалеев пыхтит, вздыхает, хохлится — но больше ничего не говорит. Королёв просто слышит, как мороз снова искривляется, и он остаётся один на один с хлипким дымом и обшарпанным балконом.
Вот и поговорили.
Его тлеющая душа тушится о джин, а сигарета — о бортик.
Пункт плана «поговорить» можно считать успешно завершённым. Даже несмотря на то, что это был пункт лично от Жабина.
Хлопая за собой дверью в квартиру, Королёв вдруг понимает, что он ни разу не посмотрел на Фалеева, пока они говорили, а Фалеев — даже не попросил стрельнуть ему. Это ему Белов, что ли, проповеди про здоровый образ жизни читать начал? Или воздушно-капельным передал?
Он едва успевает скинуть один ботинок, когда на него начинают орать. Кажется, даже именинник. Какой почёт для него в этот чудесный день.
— Мудачье ты сраное, ангелочек твой попёрся чёрт знает куда, — Жабин вопит, рычит, возмущается. Как будто ему правда есть дело до Фалеева. Хотя он же не Королёв — не пытается его забыть. — Либо ты сейчас идёшь за ним, или я отправлю за ним Белова.
— Ну, отправляй, мне-то что.
Жабин вздыхает где-то там, над головой Королёва. Потом вздыхает у него перед лицом, когда Королёв выпрямляется.
— Всё, пиздуй. Я тебя одного в квартиру не пущу. И сигареты отдай.
Королёв знает, что спорить бесполезно.
Ну, и ещё кое-что.
— В мою же квартиру, Жабин, я балдею.
Когда на ладонь Жабина падает полупустая пачка, Королёв уверен, что Белов получит зеро очков в этой новой игре. У Королёва будет оправдание «я пошёл тебя искать» и свидетель в лице Жабина, а у Белова — ничего. Он сделает это не ради Фалеева, не ради того, чтобы потешить его самолюбие или что-то ему доказать. Ему просто надо, чтобы Белов проебался, и он говорит, что пойдёт искать, только куртку возьмёт.
Только берёт он ещё и бутылку водки. Не целую, но какая разница. Что бог послал, с тем и работаем. Он так устал, что заслужил это.
Лифт вышвыривает его уже в двух ботинках на первом этаже рядом с объявлением, что какие-то твари опять курят что-то на балконах и травят бедных детей. Королёв понятия не имеет, чью куртку утащил, но она ему велика. Ни сигарет, ни зажигалки не оказывается, и он решает, что заслужил небольшой отдых на ступеньках около лифта. Рядом с объявлениями про то, что полиция защищает, графиком уборки и списком должников.
Ему почти смешно, что напротив каждого окошка в графике стоят галочки и росписи, даже с фамилиями, а на ступеньках всё равно грязно. Королёв решает выпить за это и прислоняется головой к облезлым перилам.
Наверное, водка греет не хуже чужого сердца. Просто, увы, его сердце размазано тонким слоем по этим ступеням, за которыми никто не следит. Королёв жмурится, пока висок жжёт металлом и чем-то ужасно тоскливым.
Если правда пойти за Фалеевым? Отобрать его у этого чертового района, который когда-то наизусть знала его бабушка?
В чужой куртке холодно, как будто его снова швыряют в снег, как на школьных переменах, потому что он рыжий и педик. Если бы они встретились тогда, он бы успел занять в жизни Фалеева место поважнее Свердловска? Важнее Белова? Важнее всего, чтобы ему не приходилось жечь дерьмово разведённым спиртом горло и слизистую?
Что если бы полчаса назад он бы не стал тыкать в небо окурками, а извинился, как того хотел его чертов свердловский ангел?
Королёву хочется сплюнуть, только тогда придётся открыть рот, и ему непременно между зубов влезет эта затхлость. Он и так в ней весь и не отмоется никогда. Такого не было в его плане. Там ведь должен быть пункт, когда ему вдруг становится так легко и хорошо, а перед ним не следует изгвазданный его же разочарованием подъезд. Он вспомнил, как мама говорила его сестре, которой он не звонил больше года, что нельзя сидеть на холодном.
Будь ступени тёплыми, она бы ей разрешила? А ему? Он бы спрятал под этой чужой курткой бутылку. И всё про Фалеева — там же.
Королёв вдруг замечает, что у него кружится голова и он не может больше ни о чём думать. Только о том, чтобы не уронить свои кисти, иначе придётся собирать их по всему подъезду. Чтобы голова не прилипла к перилам ноющим виском, а то он ведь только утром отодрать сможет. Чтобы кто-нибудь не пошёл сейчас по лестнице, а то его опять раздавят чужие подошвы.
И это оказывается так легко, так хорошо. Чтобы думать об этом, даже не надо отдыхать. Можно даже глаза перестать держать открытыми.
Сейчас ему можно всё, и это, черт возьми, хорошо.
Подъезд всё кружится, падает ему на колени, размазывается рядом с его сердцем по ступеням. Горячие внутренности, лёгкие, горло, кишки, плотно обволакивают его и куда-то всё тянут так, что место у виска перестаёт ныть. Как будто чужая куртка перестаёт замораживать его изнутри.
И он обнимает нависшие перила, как того самого, и закрывает глаза. И ему вдруг почему-то становится ужасно тепло, даже теплее, чем на балконе, как будто уже всё свершилось, как будто он всё-таки дозвонился до сестры и успел поговорить обо всём с бабушкой до похорон.
Как будто он наконец там, где он бы хотел остаться.