мёртвым всё равно никотин не помогает
21 июля 2023 г. в 05:20
Они пили за знакомство, за их главную женщину — за двух, на самом деле, потому что там были и химики, и физики и надо было пить и за химию, и за физику, — за Жабина, за котёнка и его будущее новое имя, за март, за университет и за науку. Они всё пили, а Фалеев всё смотрел на Королёва. Он так давно не видел его.
Сегодня ведь круглая дата — один месяц. Двадцать восемь дней, двадцать восемь звонков, сорок два сообщения.
Это если не считать Жабина. Святой человек, если так посудить, только нимб на его лохматую голову не налезет.
Наверное, так действует джин, который ему всё подливает Белов. Шутит, рассказывает про то, как быстрее всех паял на практикуме по радиофизике и умудрялся всем давать списывать на контрольных по атомке.
Кажется, в последнюю их встречу Королёв не выглядел таким убитым. Он ведь сейчас хоть одно движение — и сумерки переломят его пополам. Вывернут руки, выпотрошат через горло.
И снова ничего ему не оставят. Как бы Фалеев ни просил.
Он сам дёргается, когда сумерки особенно сильно сдавливают его плечи.
Когда Королёв уходит, Фалееву хочется тоже вручить Белову стакан и попросить подождать, только почему-то его хватают за запястье и наклоняются так близко, что крадут выдохи.
Он ведь не глупый — знает, к чему всё идёт.
Фалеев улыбается, коротко и так, что сливается с серым выцветшим мартом, когда его снова все подряд спрашивают, как его хоть звать. И он в десятый раз рассказывает, что назвали его древнееврейским именем, потому что мама два десятка лет назад была помешана на сохранении культуры и всё такое, и что его не назвали Сёмочкой, потому что они не в Одессе.
Возможно, если перейти на чистый джин, он чуть быстрее сможет сказать себе, что его всё вполне устраивает. Сможет быстрее кивнуть, когда Гавриил потащит его за собой, потому что тут все пьяные и идиоты. Сможет перестать искать глазами комнату, куда мог уйти Королёв.
Сумерки едва ли замечают пропажу и усаживаются на химико-физические спины.
Белов валит его на кровать, и Фалеев зачем-то мечтает, чтобы это покрывало стало больше его в сотни раз, чтобы он мог потеряться, чтобы Белов его больше никогда не нашёл. Возил пальцами по ниткам, скрёб по узору и никак не мог коснуться его запястий.
Он закрывает глаза и думает, что сейчас, вот-вот сейчас. Ему вдруг станет так легко и просто. Просто повернуться набок, чтобы разглядывать Белова, отвечать ему, продолжать смеяться и не думать, как там Королёв.
— Знаешь, Зар, мы с тобой знакомы-то всего ничего, а я тебя уже как будто десять лет знаю.
— Так давно?
Фалеев медленно открывает глаза — как будто ничего и не изменилось. Ни порванных от спокойствия вен, ни лопнувшего в порыве лёгкости горла.
— Представь себе! Это ведь не просто так. Всё в жизни не просто так. Не просто так мы встретились, не просто мы с тобой оказались в конкурирующих лабораториях. Это судьба, ты понимаешь?
— Звучит конспирологично.
Он примеряет улыбку, смотрит, как на него всё никак не рушится потолок в этой квартире, которая наизусть знает Королёва. И Фалеев думает, что алкоголь попросту неправильно сработал — он так отчаянно швыряет ему не те мысли, всё ползает туда-сюда под кожей и не может ни на что решиться.
— А как ты сам думаешь? Если не пытаться всё подогнать под всемирный заговор.
— А ты?
Ему просто придётся взять всё в свои руки.
— Вопросом на вопрос?
— Наверное, я всё же могу с тобой согласиться.
— Позволишь?
И Фалеев сам рвёт зубами каждую артерию и дышит так, что про запас, чтобы горло воспалилось и лопнуло, пока он не может оторваться от чужих суховатых тонких губ. Он говорит себе, что в них все ответы, которые он запомнит и будет повторять наутро, через час или минуту. Там весь он, настоящий, счастливый, спокойный.
Там всё. И обо всём. Нужно только чуть приоткрыть губы и толкнуться корпусом вперёд.
Фалеев давно не целовался. Обычно он это делал, уже находясь в отношениях. И когда знал человека хотя бы больше года. Иначе это больше походило на сиюминутное желание, чем на искренность.
Он не был уверен, что с Гавриилом их несколько месяцев правда можно приравнять к десяти годам. Даже к году.
Горло медленно заживает, а сосуды наматываются на мышцы.
— Извини, мне нужно отойти.
И квартира начинает толкать Фалеева из комнаты в комнату, и всё что-то прячет от него. Играется, переставляет стены, меняет местами пол с потолком. Это её игра, а приз — один рыжий несчастный идиот.
Жабин говорит ему поискать на балконе. Который в подъезде. Вряд ли дальше ушёл. На нём всё ерзает его девушка, и Фалееву кажется, что ей уже давно хватит, но она всё продолжает выхватывать у Жабина стакан и жадно глотать вместо вдохов.
Его приз сжигает это низкое небо, травит весь дом и жмётся ближе к краю. Его приз даже не оборачивается, когда Фалеев становится рядом. Тоже вжимается в белый грязноватый край — и смотрит.
Он уже не помнит ни про Белова, ни про оставленный стакан, ни про забитую до краёв квартиру, ни про март, ни про Жабина — у него под нёбом умещается всего одно имя. Такое короткое, что легко раздавить даже зубами. Размозжить языком.
Как будто у него рот набит прозябшими сумерками и рваным нестройным дымом.
Фалеев уже не помнит, что говорил ему Королёв на том балконе, что он говорил сам. Он только помнит, что ему сначала так казалось, что он в правильном месте, что у него между пальцев теплеет, так мягко и правильно. А потом у него почему-то осталось липкое мерзкое ощущение от этого разговора, которое оставалось на всех дверях и ручках. И Фалеев был уверен, что если он сейчас останется в квартире, то она полностью и целиком им заполнится и все задохнутся прямо с бокалами в руках.
Жабин хватает его на пороге, когда он уже успевает натянуть куртку и смотрит на безнимбовое лицо, как будто сквозь сотни километров дорог, кубометры океана, небеса, галактики и сотни пустых дворов.
— Чё, ты куда?
— На улицу, мне пройтись надо.
Он как будто и сам там, так далеко, что даже своего голоса не слышит. Не видит свои руки. Не помнит своего имени. Но зато так прекрасно — чужое. Должно быть, ужасно гадкое, но весь его рот всё равно в нём.
Вот уже лет десять, наверное.
— С Королёвым, что ли, поговорили? Блять, ну, ты хоть кого-нибудь с собой возьми. Куда ты в ночи один собрался. Хоть Белова своего.
Жабин из этого тёмно-сонного далека так волнуется, переживает, хотя и не должен. Ему бы вернуться назад, усадить свою девочку на колени и получше охранять свой стакан. А не возиться сейчас с Фалеевым.
— Не волнуйся, всё будет в порядке со мной.
И он улыбается, тянет губы, дёргает плечами в куртке, смотрит сквозь дни, месяцы и года. И Жабин, кажется, понимает. Фалееву хочется в это верить, когда на него в лифтном зеркале кто-то палится, когда к его ботинкам прижимаются грязные ступеньки, когда ему свистят полицейские со стенда.
Когда ему в лицо с размаху плюёт овдовевший седеющий март.
Фалеев не знает, куда идти, и холод гонит его вниз по улице, дальше от подъезда, от того балкона, где он бросил то заветное имя, от квартиры, которая всё равно отсырела от бесконечной тоски Королёва, от стаканов, Белова, физиков, химиков, комнат — от себя. И сугробы плюют ему в след, зелёные горбатые помойки щурятся и отворачиваются, белые, как одна, машины, просыпаются и глупо на него вытаращиваются.
Всё на него, на него одного.
Фалеев не знает, сможет ли даже в конце этой чужой теперь улицы найти тот край, откуда всё пытался докричаться.
Наверное, это ужасно глупо. Фалеев падает на скамейку, тоже белую, тоже брошенную, и набирает один номер, пока пальцы ещё слушаются.
Сафраилов всегда понимает его. Через года, километры, все океаны мира и сотни пакетов с негниющим мусором. Сафраилов устало говорит ему о том, что теперь это точно конец, что это придётся принять, что так иногда бывает, но с этим ничего нельзя сделать. Только лечь с этой громоздкой липкой мыслью спать, наутро сделать и ей тоже завтрак, подвинуться перед зеркалом в ванной, чтобы тоже дать ей место, выдать что-то тёплое, чтобы не простыла, и иногда давать ей свою социальную карту, чтобы она вместе с ним смогла таскаться по всему городу и лапать его большими тяжёлыми пальцами.
Иначе никак.
Кажется, слёзы сегодня тоже белые. Они жгут промёрзшие щеки и валятся ему на колени под голос Сафраилова. Тоже уставший, бесцветный. Он просится спать, и Фалеев просит его позвонить завтра. Чтобы тот рассказал ему про свой проект, пожаловался на редакторов, разозлился на бесконечные пробки и светофоры — лишь бы не оставаться с этой уродливой искорёженной мыслью один на один.
И Сафраилов обещает ему. Всё обещает, и Фалеев может начать тереть глаза двумя руками. Он примерзает к этой одинокой лавочке, становится таким белым, что скоро его уже и не различить, он сжимается, он становится больше всей этой
лавочки, квартиры, улицы, всего этого дома, места, города. Как будто больше ничего не остаётся, как будто всё рушится, как будто эти мёртвые панельные дома по блокам разваливаются где-то между лёгкими, взрываются, ломаются, поднимают столько пыли, что едва ли можно опять вдохнуть.
Как будто это правда конец. И он забирается ему на колени и тычется в руки, чтобы Фалеев точно запомнил его, выучил и не гладил против шерсти.
У Королёва теперь полный порядок, а у него — новое обморожение под курткой. Слева где-то.
Он так давно не курил — Белов всё фыркал и говорил, что надо бросать. Вот и выходит так, что у него с собой ничего. Фалеев шмыгает, лезет в пустые карманы, щупает несгибающимися пальцами телефон и медленно встаёт. Эта улица бесконечно
длинная, и перед ним вырастает три сотни новых домов, зелёных помоек, белых машин. А он всё глупо шарит у себя по карманам и вспоминает, что забыл надеть шапку.
Наверное, это единственное, о чём его просила мать, когда его забирал чернеющий гнойный март.
В подъезде ни капли не теплее, и Фалеев устало дышит на порозовевшие короткие пальцы. Пыль в легких мешает выдыхать сильнее.
И ещё кое-что.
Такое же замёрзшее, вымотанное — только не белое.
Дорогое, родное, живое, рыжее, до асфиксии, до потери сознания, до обморожения всех степеней, до последнего весеннего снега, до негнущихся пальцев, до каждого рухнувшего дома и каждого замёрзшего вдоха.
Это как его личный ад. Как будто он умер, ещё там, на забытой лавочке, его завалили панельные блоки, вжали лицом в промёрзший асфальт белые машины и распихали по зелёным помойкам. А он теперь будет вечно молить хоть о капле тепла.
Хотя он как будто хоть на секунду когда-то верил, что в раю будет тепло.
— Тоша, Тоша, вставай. Пожалуйста.
Фалеев всхлипывает и не может удержать всё, что вываливается на колени сонного Королёва. Это ведь покатится по ступеням, подъеду, этажам, лифтам, а Фалеев так не хочет, чтобы все видели, как они вдвоём замерзают и коченеют в этом доме.
Фалеев устало валится рядом с Королёвым и, обнимая его, утыкается в плащевое плечо.
Он так устал, и него нет сил, чтобы сдерживать слёзы и не прощать. Что бы ни говорил Сафраилов. Этот сонный пьяный мальчик, который всего полчаса назад так отчаянно не хотел говорить с ним, вдруг оказывается таким важным и дорогим, что Фалеев едва ли может с этим справиться. Как будто у него отрубают палец и засовывают в мусоропровод, пока он двигает обрубком и вспоминает, как было хорошо, когда он мог держать чашку всеми пятью.
Он сидит на этих грязных немытых ступенях и как будто знает Тошу уже десять лет.
Только, видимо, Королёв его и недели не знает.
Фалееву едва удаётся поставить Королёва на ноги. Он всё продолжает умолять Тошу хотя бы попытаться стоять ровно. Суёт его в лифт, который едет полгода, жмёт не с первого раза на кнопку пятого этажа, прижимает его к серой перекрашенной стенке, сжимает куртку так сильно, что оттаивающие пальцы ломит. Он едва успевает уронить Тошу в распахнутые руки Жабина. Злого, уставшего. Он вытирает глаза и смотрит, как Королёв пытается ухватиться за ладони Жабина и как промахивается снова и снова. Он не слышит ни благодарностей, ни вопросов.
Он ведь умер, правда? А остальное уже не важно. Только если не забыть уложить эту вечно болеющую мысль спать и покормить чем-то мясным их такой несуразный конец.
Может, ещё закурить.
Фалеев говорит, что поедет домой, пока метро ещё открыто. Жабин пытается уговорить его остаться, а потом сдаётся и почти не спрашивает, нужно ли ему предупреждать Белова. Очевидно, что нет. Всё равно он уже там с кем-то обжимается.
Фалееву так всё равно, ведь Белов ещё жив, ему ещё суетиться, спасать душу, бежать куда-то, а ему уже всё равно. Он просто улыбается, когда Жабин говорит, что это всё — детсад ясельная группа, а он просто в ответ просит написать утром, как там Тоша.
И Жабин обещает ему, встряхивая Королёва, чтобы тот не упал к их ногам. А потом извиняется, потому что сигареты кончились.
Ладно, ничего. Мёртвым всё равно никотин не помогает. Это всё так, привычка.
Ночь и ещё целый час, пока поезда будут шнырять под городом и раскалять его изнутри, молча смотрят не на него. Раз Фалеев теперь мёртв, быть может, он сможет встретить бабушку?
И что-то белое, выцветшее разливается по всей улице, пока он сильнее натягивает на уши шапку.