новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Машенька была умной, Машенька ему сразу сказала, что по тому, как тот лыбится и пальцы перед ней крутит, всё уже ясно. Машенька только одно попросила — не держать её за дуру. Она уже всё про него знала, когда его к ней направили — ему нужен был человек с факультета, который всё знает, и Машенька садилась прямо на ступени, пока курила в обеденные перерывы. Смеялась и говорила, что всё равно рожать ей нескоро, поэтому сейчас можно всё. Она собирала коротковатые, до плеч, волосы в хвост, позволяя вечерним холодам ласкать её выбритый затылок, и не хотела всё так сразу показывать. А у Сафраилова для подкупа была только ручка из редакции и собственное изгаженное выхлопами сердце. — Давай так, — сказала Машенька на третий день, вытягивая руки к удушливо спокойной Селенге. — Если ты обыграешь меня в карты, я тебе всё покажу. А если нет, то, извини, приезжий красавчик. Сафраилов усмехнулся, смотря, как она выуживала из-под коротенькой для него джинсовки колоду и грела в ладонях, пока в её темноватые глаза пялился закат. — По рукам. В дурака? — Переводного? — Давай в переводного. Сафраилов выдернул из колоды всех джокеров и с туза до пятёрки. Сафраилов перемешал карты, липнущие к рукам. Сафраилов разложил по шесть на траве и помнил, как в десятом классе переиграл историка на зачёт по странам Азии и Латинской Америки в тридцатые годы. — Крести, — Сафраилов подпихнул шестёрку под колоду и подтащил к себе свои карты. — Первый ход уступаю даме. — Не сыграла бы твоя самоуверенность против тебя. — Не сыграет, ты не волнуйся, дорогая. Машенька улыбалась, и Сафраилову хотелось, чтобы на кону стояли не подвальные лаборатории и закупка оборудования на слишком крупные для этого суммы, а этот свет. Который перебивал закат, который налипал на фаланги, шею, локти, который отрывался от её губ и полз по траве к нему. И полз всю дорогу сюда, когда Машенька сказала, что не собирается под стенами этой коробки с ним всё это обсуждать. У него на руках два валета — пики и крести, две восьмёрки — пики и бубны, десятка с семёркой — тоже бубновые и что-то ужасно позабытое. Ещё с университета, ещё со старшей школы, дворов, вокзалов, подъездов и проваливающихся в землю лавочек. Они щекотали волосатые спины чертей, а Сафраилов всё вспоминал о чём-то, когда Машенька кидала ему восьмёрку пики. Здесь — как в любви. Нужна стратегия, а не мышечная память. Если не думать, а просто запоминать выбывшие карты, дальше красных от помады щёк не уйдёшь. Право первого хода важно, но Сафраилов не зря столько лет под партами и кафедрами раздавал колоды. Умел кое-что — и перевёл бубновой восьмёркой. Ему надо избавиться от некозырной мелочи и покрепче в ладонях сжать этот свет, чтобы было под чем идти домой в холодной промозглой темноте. Машенька улыбалась, дёргала плечами, по которым, должно быть, волочилось столько рук, а его, сафраиловские, так непозволительно далеко, и отбивалась королем с тузом. Они кидали на горящую траву то шестерки, то семёрки, скидывали в битое, тянулись в толстоватую колоду, мяли в руках пышных дам и тощих валетов. Семёрки, десятки, валеты, короли — Сафраилов помнил, что жизнь коротка, и нужно любить и играть в карты. У него осталась дама. Чёрная, гордая, отстраняющаяся от рук, и Машенька вздохнула, когда Сафраилов положил её перед ней. — Доволен собой? — Безусловно. — Хорошо, так и быть, я тебя проведу. Но только если ты со мной сходишь выпить. Сафраилову легче было язык в глотку затолкать, чем отказать, а в баре оказалось душно и узко. Машенька показала паспорт и быстро чмокнула Сафраилова в щёку. Сказала, что так точно пустят, потому что охраннику нравится подсматривать за парочками, когда те сбегают к кабинкам. В городе полно только выпустившихся вчерашних школьников, и все ломились по кабакам, пока у Сафраилова щёку жгло по форме тонковатых женских губ. Лето бесновалось за барной стойкой, а у Сафраилова не помещались колени, и он сидел боком, лип пальцами к стакану и думал, что Машеньку почему-то не портили ни низкие потолки, ни слишком высокие порожки на входе. Едва рождающийся июль полз ей на колени. Хватал за джинсовку, ластился к рукам, снова ничего не оставляя Сафраилову. Просто он знал, что, когда играют двое, лучше бить карты, чем переводить, а что ей сказать — почему-то всё не знал. Почему-то возил пальцами по сырой стойке, смотрел на оборванные листки с мерками и не знал, что в жизни-то он любил всего два раза. Любил свою долговязую и нестройную журналистику и ту девочку, которая каждую перемену подкрашивала губы и привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до его щеки. Любовь не ошивается в подобных местах. Ей нет места ни тут, ни на всей этой земле, вымотанной и червивой. Сафраилов это знал, помнил и всё думал, что раз не оставит себя ни в ком, то хотя бы в очередной проекте, который будут пытаться скрыть, спрятать, помять и отложить выпуск. Он уже и в первый раз всё это проходил. Выиграл сотни раз в свои чёртовы карты, а наутро снова оказался с полной колодой шестёрок в руках. — Боря, а, Боря, ты ведь мечтаешь о чём-нибудь? Или в твоей Москве уже не осталось места для мечты? Машенька говорила так легко, как будто это лето не давило ей на горло, не душило, не тыкало пальцами в глаза. Как будто всё всегда было так просто, а он просто не заметил. Пропустил. Ошибся. Или просто выпил слишком мало. — Почему же не осталось? Она ведь расползается, как тараканы по подъезду. Тут, скорее, проблема в том, что я уже устал мечтать. У нас только работа и часы в редакции котируются, а мечты — валюта неразменная, — он усмехнулся так, чтобы и она поняла. Только он не умел это делать так легко, так просто, так очевидно. И слова прилипали к стакану, пока Сафраилов всё надеялся, что она поймёт. — Я бы просто хотел, чтобы мне спокойно давали работать. — А в детстве? — В какие игры я играл, и ловил ли я бабочек? Машенька засмеялась, и Сафраилову не то чтобы стало легче. Просто это холодное лето вдруг перестало ощущаться последним. Или очередным. — Да ладно тебе. Не мог же ты не мечтать. Ты же пишешь, а писать без мечты внутри нельзя. Пресно будет и без запала. — Откуда ты то знаешь? Машенька смотрела на него — проще некуда, — и Сафраилов показался себе таким глупым. Глупым-глупым проигравшим победителем. — Я стихи в своё время писала. — Дашь почитать? Когда в его руках оказывался её телефон, где набросано несколько строк, — лето, всё, целиком, разом, со всеми холодно-сырыми днями, накренилось. Рухнуло. Раскололось. Оставило после себя что-то голое, новорождённое, тянущее к нему свои руки. Она ведь тоже знала, раз пишет. Знала, что и кому даёт. Когда он начинал писать свои первые заметки, Сафраилов долго не давал их никому читать. Писал в стол, сам перечитывал один, два, двадцать раз. Они копились, ящики раздувались, а первые публикации в университетской газете были нескоро. Он прятал и прятался — к тому, что важнее не красиво, а вовремя Сафраилов не сразу пришёл. Это стало ясно после суток без сна, холодных без солнца дней, когда руки коченели так, что почерк менялся. Только сейчас года складывались в половины секунды на вдох, чтобы опустить глаза и прочитать, пока на спину и лопатки давил едва научившийся стоять ровно июль.

Любовь всей моей жизни учит играть меня в покер.

У него квартира на сто шестом этаже — общается с богом:

Болтают о том, о сём, обо мне — о многом.

Бог отвлекается и карты подсказывает, когда не работает в сельхозблоке.

Его кольцо налезает мне только на безымянный,

Пережимает артерии, я задыхаюсь, цепляюсь за карты.

Я знаю, где в его доме заварка и где я оставила душу,

Не молись обо мне, не скучай и ни слова больше не слушай.

Они вдруг оказались такими гладкими на вкус, что Сафраилову нужно запить, смочить горло, чтобы слова плавали, а не налипали, не давили, не резали, не брыкались. Ведь есть что-то важнее этих самых слов, ритма, рифмы — и это не уместится ни в этом баре, ни в этом городе, ни в сафраиловской душе. А в машеньковской как-то устроилось. Должно быть, разорвало, смяло, выпотрошило — а потом оставило, и она повзрослела. Быстро, в пристающем к рукам и ступням холоде. А между ними — всё равно три пропасти и столько сыро-квадратных сантиметров. Километров и лет. — Это ты так любила? У Сафраилова голос глуше и тише — а он ведь никогда не любил стихи. Учил в школе Маяковского и Гиппиус, а потом вытравливал Стругацкими и Ивановым. И вечно что-то опускал, смотря, как та красноротая девочка плакала над тем оркестровым предложением жить вместе. — Было дело. Мечтала о многом, вот и вышло. — Хочешь, я опубликую? Наверное, сейчас он начинал понимать. Потому что этот, со сто шестого этажа, вдруг прилип к потолку и вылупился на него. И обыграл — не то что в покер. У него ставки побольше — сразу на всё. Кроме жизни, потому что сафраиловская жизнь никому не сдалась. Как и любая другая — в неё не влезть другому. Вечно в плечах будет жать и рукава слишком короткими будут. Он смотрел на Сафраилова и тыкал на Машенькины руки. Без кольца. И Сафраилов думал, показала бы она, где в его доме она зачем-то оставила душу. Не оставила, нет, забыла. Так торопилась, что обронила. Случайно, глупо — а Сафраилов её притащит, пусть Машенька только скажет, откуда. Он заберётся на этот сто шестой, отодвинет Бога и найдёт. Выходит, отмоет и вложит в её светлые пальцы. — Нет, это я только для себя. И для близкого окружения. — Я в него так быстро вошёл? — Ты особый случай. Когда они закурили около скрипящей воющей двери, Сафраилов всё смотрел на вдовью луну. Она высвечивала его лицо, пряталась за разреженной вуалью и гремело, покачиваясь. Как будто кто-то снова толкал дверь слишком сильно, и она скрипливо ударялась о стены и холодную тоску. У неё не было календаря, и она не знала, что сейчас лето. Она уже давно перестала следить за жизнью — и, кажется, даже ничего не упустила и не проиграла. А Сафраилову хотелось слушать, скучать и, если бы он умел, молиться. — Он мне недавно снился, — Машенька курила медленно, в затяг, травя себя и город. Охранник палился на них, как со сто шестого, а сам никогда не играл в покер. — Сам просил себя поцеловать. Я в то утро просыпалась несколько раз, а вспомнила не сразу. Только, знаешь, раньше это было как будто у меня вместо сердца шар для сноса зданий, и он колотит мне по рёбрам. А сейчас это всего лишь кто-то ленивый или умирающий меня в грудь толкает. Поэтому и писала я тогда, а не сейчас, понимаешь? Это вдруг оказалось таким сложным — сказать, что он понимает. Да разве он понимает? Он знал стратегии, карты, комбинации — а здесь ведь не так. Нет выигрыша, нет колоды, нет блокнота и баз данных. Ничего нет — только Машенькины слишком светлые для этого места руки и быстро отрастающие на затылке волосы. Он ведь всегда понимал в другом — писал, ошибался, узнавал и понимал. А сейчас? Перед вдовой и Машенькой. Охранником и замотанным в ночь городом. И пока он представлял, как стал бы расчищать перед лёгкими место, где по блоку в год стал бы налепливать подъёмный кран, Машенька повернулась к нему, упуская дым. Да что он вообще понимает? Наверное, это должно было произойти. После всех этих игр, стихов, бокалов и вдовьих советов. Машенька ведь ужасно умная девочка. Она знала, чего хочет от этой жизни. Что ей причитается и что ей позволено. Она всё прекрасна знала и, приставая на цыпочки, накрывала сафраиловские губы своими. Горькими, суховатыми, тонкими, живыми и настолько настоящими, что Сафраилов бросил под ноги сигарету и больше не знал, куда ему можно деть руки. Куда деть всё в груди, что мешает начать стройку. Где-то там, далеко, замерла его бездушная, безмечтная Москва. Где-то там ломались чьи-то судьбы, визжали заключённые, кто-то вписывал в документы вовсе не то, что на самом деле. А Сафраилов всё тянулся, тянулся, тянулся к этим губам и зачем-то всё не мог без них. Какая ужасная глупость. Он обещал себе, что всё поймёт, и прикрывал глаза. Оставались только губы. Тонкие и горьковатые. Сафраилов не вспомнил бы сейчас, как выискивал счёт по официальным закупкам чашек Петри на десятки миллионов, учитывая их копеечную стоимость, несостыковки в количестве и стоимости пипеток и носиков, перепутанные адреса и сроки. Его всего-то дёргал, скоблил и вспарывал вопрос, как остаться хоть в одной строчке и не будить её редкими забытыми снами. Это ведь проще, чем понять? Из их истории и так не выйдет ничего хорошего — ему уезжать через пару недель, ей — оставаться и не верить, что память о ней влезет хоть на одну улицу, хоть в один замурованный чердак, хоть в один снесённый ларёк. У них есть, чем заняться, есть, чем забивать сердца, если они снова не пропустят ежегодную чистку аорты от спама. Они проснутся завтра, через месяц, через год, если повезёт, если самолёт не протаранит брюхом полосу, если уставшие мышцы продолжат сокращаться, если оторвавшиеся тромбы продолжат проскальзывать, если гастрит однажды не станет раком желудка — они проснутся и едва почувствуют касание в груди, даже если сейчас это двести ударов шара в минуту. За это время вряд ли вдова успела переодеться и снова взглянуть на эту грязную забытую землю. Только у Сафраилова под ребрами вакуум. Плотный и холодный. Как лето в Улан-Удэ в том году и её руки, ищущие его раскалённее солнцем пальцы. И плевать, что в той партии выиграл не он. Всё равно Машенька — чёртова победительница. Ей не нужен ни туз, ни козырь. И она первая отстранилась, улыбаясь и выдирая что-то до ужаса важное. Важнее, чем его записи в бледных блокнотах. Важнее запала и мечт в восемь лет, когда он так хотел, чтобы мир оказался с ним заодно. Важнее его одиночества и жалости, которая жрала изнутри и капала на ступени факультета. Ночь тыкала ему пальцем под рёбра, нащупывая разбросанные блоки. В его хостеле не было ста шести этажей — едва ли четыре наберётся. Там не было Бога с его сельхозблоком, не было колец и фишек. Только оставленная за пару кварталов до Машенька с обещанием ждать его у памятника на ступенях завтра в девять, попытки начальства вернуть его быстрее, не идущее на контакт руководство лабораторий и его записи-записи-записи. Сафраилов знал, что это всё пройдёт. Даже если он однажды поймёт — и не забудет. Среди переполненных коридоров, питающихся временем и его запасными секундами сна, на это не будет ни времени, ни сил. И ночь глазела на него, вываливая обнажённую луну, похожую на картёжную даму, под его окна. Только спустя много лет, слушая, как всхлипывает и позволяет выпотрошенному сердцу замерзать Фалеев, он всё ещё чувствует, как подъёмный кран медленно замахивается и на пару секунд замирает в своей крайней точке.