Smalltown Boy

— Колись, ты проиграл, — Аарон заявляется на пороге комнаты, как обычно, без приглашения с воинственно выставленной вперед зубной щеткой. — Ничего подобного, — Эндрю роется в вещах и поднимает голову на брата. — Дай фартук. Аарон уходит и возвращается через пару минут уже без зубной щетки, но вместе со скомканным фартуком, который не глядя бросает на пол. — Вас не было целые сутки. — И что? — Кто знает, чем вы там занимались! — Слушай, уймись уже, а? Даже если мы бы потрахались: а) ты бы об этом не узнал и б) это никак не относится к пари, поэтому захлопнись. — Аарон, сложив руки на груди, вздергивает бровь. — Серьезно, ты заебал. — Кстати, там на днях Деннис с маяка заходил, потребовал бесплатную выпивку, потому что ты ему разрешил. Держу в курсе, ты торчишь мне тринадцать баксов. Уже на улице Эндрю сталкивается с Нилом, который, как по расписанию, возвращается со своей утренней пробежки. Эндрю старается не заострять внимание на разгоряченном после бега лице, прилипшим ко лбу и вискам влажным волосам, приоткрытых губах и блядской капельке пота, издевательски медленно стекающей по шее к вороту футболки. Миру срочно требуется петиция, которая запретит Нилу Джостену разгуливать по улице в таком виде. Эндрю подпишет ее в тысяче экземпляров. — Привет, — Нил приветливо улыбается, будто вчерашнего разговора между ними не случалось и, заметив напяленный поверх обычной одежды фартук, хмурится. — Я думал, твой брат работает в пабе? — Мы меняемся. Неделю он, неделю я. Так что сегодня я занят до девяти. — Вот как… — Нил заметно меняется в лице, точно ему действительно жаль, и это не его очередной дружелюбно-вежливый жест. — Мы завтра уезжаем после завтрака, так что формально сегодня мой последний день здесь. Я думал, может… Но, раз ты занят, то ничего. Вчера они больше не говорили на животрепещущие темы. Тихо вернулись домой и разошлись по комнатам. Они ни о чем не договаривались и, честно говоря, Эндрю даже не думал, что после вчерашнего открытия Нил вообще захочет проводить с ним время. В конце концов, смысла в этом ноль. Но сейчас, глядя на заметно погрустневшее лицо, Эндрю зачем-то выпаливает: — Можешь зайти ко мне после того, как я закончу. Улыбка, озаряющая веснушчатое лицо, делает гораздо приятнее, чем должна. — Тогда до вечера? И мы зайдем с мамой на ужин. Эндрю молча отворачивается и идет в паб, пряча идиотскую улыбку на собственном лице. Блять, он совершенно точно в конец ебнулся. Паб пока закрыт, но на кухне уже во всю кипит работа: Мария вместе с Энди, тридцатилетним полным поваром, готовят завтрак для постояльцев. Лютер выходит из подсобки мрачной грозовой тучей, и Эндрю совершенно точно не хочется выслушивать любое нравоучительное дерьмо, которое он готовится из себя извергнуть. А он совершенно уверен, что Тильда успела хорошенько нажаловаться и наверняка попросила поговорить с ним «по-мужски». Эндрю скользит за пока еще пустующий бар и достает из выдвижного ящика под стойкой, где хранится всякий нужный и не очень хлам, бейджик со своим именем, цепляет на фартук и сбегает через заднюю дверь дожидаться поставщика со свежими продуктами. Пока ждет — закуривает, усаживаясь на лестнице маленького крыльца. Сегодня пасмурно и, кажется, должно полить через пару часов. Поставщик задерживается на двадцать минут, которые Эндрю с удовольствием тратит на ничегонеделание и принимается за работу. За бар неохотно подтягивается Келли с обычным пресным выражением на все кое-как размалеванное ебало и, конечно же, как всегда угашенная. Ее взяли месяца два назад вместо уволившегося Тома, и Эндрю не очень понимает, как Хэммики до сих пор не поняли, что за все это время она появлялась трезвой на работе от силы пару раз. Вероятно, считают ее умственно отсталой или в их дыре просто очень туго с желающими работать за почти минимальную ставку (или бесплатно). Лютера получается избегать до перерыва. Людей днем мало, но Эндрю всячески изображает бурную деятельность: принимает и разносит заказы, с показным усердием протирает столы и даже убирается в туалете. Когда Эндрю почти доедает свой сэндвич, который ему вручает Мария со словами «только быстро», дверь сзади натужно скрипит не смазанными петлями. Лютер не садится — спускается с лестницы и встает прямо перед ним, намекая, видимо, что разговор неизбежен. — Мне уже и поесть спокойно нельзя? — Эндрю засовывает в рот остатки сэндвича и запивает стыренной из бара баночкой колы. Затем демонстративно вытаскивает пачку сигарет и закуривает, наблюдая за все более мрачнеющим лицом Лютера. К сорока он обзавелся двумя огромными залысинами, выпирающим дряблым животом и десятком изрезавших лицо морщин. Он тоже носит отвратительные клетчатые рубашки, которые застегивает под самое горло, брюки блевотного цвета и ужасные туфли с тупыми квадратными носами, которые были в моде лет так двадцать назад. — Сколько раз я говорил тебе завязывать с этой дрянью? — За последний год, кажется, двадцать шесть. О, нет, это двадцать седьмой. — Хватит ерничать, — Лютер пытается выглядеть грозным родителем, но получается у него откровенно хуево. Потому что он для Эндрю ни разу не родитель и потому что на самом деле ему плевать. Но он в этой социальной ячейке общества единственный взрослый мужик, поэтому приходится делать вид, что он соответствует своей роли. — Тильда мне все рассказала. — Правда? Откуда она знает, во сколько я вчера дрочил? — Про твою вчерашнюю выходку, — Лютер начинает всерьез злиться, но Эндрю этого и добивается. Каждый их «серьезный мужской разговор» проходит примерно так. Лютер приходит доебаться, потому что «Тильда так сказала», а потом уходит ни с чем. — Ты исчез, ничего никому не сказав. Заставил ее волноваться. — Единственное, о чем она волнуется — довольны ли ее постояльцы сервисом. — Это не так. — Думаешь, знаешь мою мать лучше, чем я? — Эндрю, давай начистоту, — Лютер упирает руки в бока и вздыхает. — Ты не мой сын, и я никогда не имел на тебя должного влияния. Расти без отца и без нормального воспитания сложно, но твоя мать делает все, чтобы вы с братом могли жить в хороших условиях. Она изменилась в лучшую сторону ради вас двоих, работает целыми днями, и последнее, чего она заслуживает — твоего неблагодарного отношения. Посмотри на Аарона. Парень старается, помогает семье, хорошо учится и не влипает в неприятности, не устраивает показательных бунтов в отличие от тебя. Даже удивительно, что вы близнецы. — Твои попытки в воспитание очень херовые, — комментирует Эндрю равнодушно. Песнь стара как мир: бери пример с брата, он же не такой мудак как ты. — И он не позволяет себе так грязно ругаться. Ну разумеется. А еще срет радугой и на досуге подрабатывает матерью Терезой. — Грязно ругаться, Лютер, это если бы я послал твое ебливое хрючело с твоими хитровыебанными поучительными речами на хуй. А так я очень культурно выражаюсь, — Эндрю делает последнюю затяжку и щелчком пальца отбрасывает сигарету прочь. Поднимается и показательно смотрит на запястье. — Судя по моим часам, мой перерыв подошел к концу. Хорошо поболтали. Отсалютовав от виска пальцами, Эндрю скрывается за дверью, оставляя Лютера под начинающимся дождем с перекошенной от злости рожей. Маленькое помещение постепенно наполняется под завязку прячущимися от дождя туристами, и Эндрю бездумно продолжает заниматься рутинной работой: принять, пробить, заказать, принести, рассчитать, убрать. Время ползет со скоростью сраной улитки, а стена дождя за окном будто бы не собирается заканчиваться. Вечером, когда дождь все-таки заканчивается, и часть посетителей перебирается на террасу, Нил, как и обещал, приходит с мамой на ужин, и Эндрю невольно ловит флэшбэки с их первой встречи. Это было всего неделю назад, но Эндрю кажется, что с тех пор прошло минимум пара месяцев. Только тогда он сидел вместе с Джостенами за столом, рассказывал им про Пасифик Гроув, пускал слюни на красавчика-постояльца и довольно наивно размышлял о том, что у него есть шанс устроить ничего не значащий перепихон с парнем-на-девять-с-половиной. Сейчас он с видимой усталостью на лице принимает у них заказ, выслушивает воодушевленное щебетание Мэри, полное благодарностей за то, что не оставил ее сына скучать, и ловит на себе молчаливые взгляды Нила, который уже завтра укатит восвояси. Внутри от этой гнетущей мысли что-то тошнотворно переворачивается, и Эндрю, наверное, наконец стоит признаться себе в том, что за эту чертову неделю успел сделать то, чего ни в коем случае не должен был. Он начал привязываться. Совершенно глупо и иррационально. Эндрю никогда не считал себя гением, но и тупым не был. Здесь же он умудрился совершить самую тупую ошибку в своей жизни. Ну, одну из. Самой тупой было родиться. Время закрытия наваливается облегчением и вымученной усталостью. Приходится задержаться, чтобы собрать огромные мусорные мешки и выкинуть их в стоящие за пабом баки и занести с террасы стулья, а еще Мария не отпускает его, не накормив ужином. Он вспоминает об утренней договоренности, только когда натыкается на Нила, ошивающегося у двери, соединяющей гостевую часть дома с пристройкой. Если честно, Эндрю готов послать его в номер, потому что у него нет сил, и ему совершенно не хочется растягивать неизбежное еще парой часов совместного времяпрепровождения. Но он все равно отпирает дверь и, прося быть тише, ведет Нила наверх, надеясь, что Аарон очень сильно занят чем-нибудь в своей комнате, и не станет к нему лезть. Эндрю оставляет Нила в спальне, а сам скрывается в ванной с комом чистой одежды, где с наслаждением стоит под душем минут пять. После приходится потратить время на то, чтобы обработать бровь. Когда Эндрю возвращается в комнату, Нил стоит у стеллажа с его коллекцией DVD и перебирает пластиковые коробочки, внимательно изучая корешки. — Не думал, что кто-то еще ими пользуется. У тебя даже проигрыватель есть, — он кивает на дряхлый DVD-плеер, стоящий под чуть более современным, но все еще довольно старым телевизором. — Бабкино наследие. В свое время она пиздила их из видеопроката. У нее это было типа хобби. — Правда? — Ага. Некоторые здесь купленные, но как минимум больше половины точно спизженные. Нил оглядывает забитый от пола до потолка узкий стеллаж и присвистывает. — И часто ты их смотришь? — Раньше — да. Сейчас почти нет. — Какой твой любимый фильм? Эндрю подходит к стеллажу и бегло оглядывает ряды разноцветных пластиковых корешков. Вытаскивает диск и вручает Нилу. — «Семейка Аддамс»? — Классика. — В детстве меня пугал этот фильм. Особенно тот загримированный мужик, который притворялся братом отца. Хотя ты бы туда вписался. — Когда я посмотрел его в первый раз лет в десять, мне всерьез казалось, что мне нравится Уэнздей. Но потом я понял, что мне нравился ее образ, а не она сама. — Хочешь посмотреть? — предлагает Нил, и Эндрю, недолго думая, соглашается. Они устраиваются на полу на ковре у дивана, скинув с кровати одеяло и пару подушек. Эндрю выключает верхний свет и запускает диск на проигрывателе. Хотя он знает весь фильм практически наизусть — в свое время он запоем смотрел его десятки раз, делать это не одному (не просто не одному, а вместе с Нилом), оказывается удивительно интригующе. Нил периодически вставляет свои комментарии, смеется с преувеличенной нелепости отдельных сцен, а еще сидит очень близко, из-за чего они почти касаются плечами. Полтора часа пролетают незаметно, и вот уже на экране бегут финальные титры. Эндрю выключает телевизор и тянется к тумбочке, чтобы включить лампу. — Ладно, соглашусь, фильм классный, — говорит Нил, положив голову на диван, о который они опираются спинами. — Несмотря на все их очевидные странности, здесь здорово раскрывается тема семейственности. Они все поддерживают друг друга в трудную минуту и как будто против всего мира. Повисает молчание, и Эндрю замечает, что Нил теперь пристально смотрит на него, так же как в пабе. — Ты пялишься на меня весь день. — Я все думаю о нашем вчерашнем разговоре… — Нил садится прямо и обхватывает руками колени. — Ты так и не ответил на мой вопрос. — Какой? — Эндрю напрягается. Почему ему вообще приспичило опять поднять эту тему? Давайте просто дружно забудем о том, как он проебался. — Как ты понял, что я тебе нравлюсь? И почему я? — Я уже сказал. — Нет, не сказал. — Зачем тебе это? — Я просто пытаюсь понять. Для меня это важно. — Завтра тебя уже здесь не будет, и мы никогда больше не увидимся. Что такого важного здесь может быть? Я просто скрашивал твои будни в захудалом городишке на противоположном краю страны. — Это не так. Ты мой друг. И я бы хотел общаться с тобой дальше. — За неделю друзьями не становятся. Нам не по пять лет. — А почему нет? — Нил говорит так серьезно и искренне, что у Эндрю не остается сомнений — он в самом деле так считает. Что они, блять, оказывается, друзья, и… он правда хочет общаться с ним, а не просто забыть, как очередное мимолетное знакомство? — Ответь на вопрос, пожалуйста. Только нормально. — Еще б я знал, что тебе ответить. — В смысле? — В прямом. Я понятия не имею, почему из всех людей это именно ты и как это происходит. Вот совершенно не ебу. — А как тогда понять? — Кому-то хватает увидеть, кому-то — пообщаться, кому-то нужен физический контакт. Люди могут потрахаться и только потом понять, что они друг другу не нравятся. У тебя слишком сложные вопросы. Молчание. Эндрю кажется, что на этом очередной дурацкий разговор закончен, но Нил вдруг говорит: — Ты можешь меня поцеловать? — Эндрю застывает, думая, что ослышался. Это ведь не может происходить в реальности, да? Совершенно, блять, не может. Но Нил смотрит прямо на него, и в полумраке комнаты из-за затопившего радужку зрачка глаза кажутся почти полностью черными с бледным отблеском тусклой лампы. Он смотрит так, будто ждет ответа, и добавляет: — Или это тоже слишком сложный вопрос? — Если ты делаешь это из жалости, — Эндрю чувствует, как увесистый ошметок нервов где-то там безжалостно выкручивается, будто намеревается продырявить дырку в его бренном тельце и сбежать ко всем хуям, — то лучше не надо. Или если это что-то из разряда «попробовать в жизни все». Не нужно со мной играть. — Нет. Я хочу проверить. — Что? — Просто скажи да или нет. С другой стороны, что Эндрю в данной ситуации теряет? Что бы там Джостену не взбрело в голову проверять. Похуй. — Ты точно этого хочешь? Я украду твою целовательную девственность. — Фу, это звучит просто ужасно, — Нил фыркает и тихо смеется, и его смех мигом разряжает накалившееся до предела напряжение. — Точно. Получив официальное разрешение и зеленый свет, Эндрю делает то, что ему очень хотелось сделать с первого дня их знакомства — целует. Разумеется, не так, как хотелось бы, приходится сделать скидку на то, что Нил никогда прежде не целовался. Губы касаются губ осторожнее, чем могли бы, но Эндрю не упускает возможности задержаться чуть дольше и мимолетно мазнуть кончиком языка по верхней губе. — Это… странно. — В хорошем смысле или в плохом? — В хорошем. Разве сейчас не должна как в каком-нибудь сериале про подростков заиграть романтическая музыка, чтобы зрители затаили дыхание от восторга? — В жизни все гораздо скучнее. Проверил, что хотел? — Еще не решил. Мне нужно еще разок. Эндрю вновь наклоняется к его губам, целуя верхнюю и нижнюю, чувствует несмелую руку на затылке и попытку ответить, от которой в животе все сворачивается в узел. Голова совсем идет кругом, когда Нил между поцелуем повторяет его маневр с языком, неуверенно, но с энтузиазмом, и единственное, о чем сейчас получается думать, только чтобы это не заканчивалось никогда. И плевать, что завтра все исчезнет, падет перед натиском расстояния и времени, сейчас ему позволено целоваться с парнем-на-девять-с-половиной, что еще сегодня утром казалось совершенно немыслимой фантазией. Реальность оказывается лучше фантазии. В ней Нил дышит ему в губы и не отстраняется. В ней он так близко, что Эндрю чувствует запах его кожи и тепло тела. В реальности, которая всегда казалась чудовищным местом, Нил сам целует его, обхватывая руками лицо, будто его маяк наконец заработал правильно и приглашает потерявший всякую надежду корабль пристать к берегу. Словно это возможно. — Я проверил, — говорит Нил севшим голосом, когда они наконец отстраняются друг от друга. — Думаю, это значит, что ты мне тоже нравишься. — Ты думаешь? — Я уверен настолько, насколько могу в данной ситуации. Только, — Нил поднимает палец, прерывая открывшего рот Эндрю, — не говори ничего про бессмысленность, мой отъезд или концепцию отношений, в которую ты не веришь. Давай оставим все как есть и будем решать проблемы по мере поступления. — Я хотел сказать, что хочу спать, но ладно. — Можно я останусь здесь на ночь? Если… ты не против. — Я не против. На полутороспальной кровати оказывается теснее, чем на полноценной двуспальной, на которой они спали у Нокса, разлегшись по разным сторонам. Сейчас Эндрю вжимается спиной в стену, повернувшись на правый бок лицом к Нилу, который лежит на левом и натягивает одеяло до груди, оставляя руку поверх. Эндрю, хотя действительно хочет спать, просто не может закрыть глаза, изучая лицо Нила с такого близкого расстояния будто впервые. Его щека до сих пор заклеена парой пластырей, только теперь один из них синий, а другой — оранжевый. В правом ухе поблескивает металлическая бусина сережки, и Эндрю понимает, что ему безумно нравится, как она там сидит — потом, когда прокол заживет, он мог бы мягко оттянуть ее зубами и… хотя какое «потом» может быть? — Ты даже спишь с ними? — тихо спрашивает Нил, и Эндрю переводит взгляд на свои предплечья, на которые по привычке после душа натянул повязки. Учитывая, что Нил уже видел то, что под ними, скрывать там больше нечего, и, извернувшись, Эндрю стягивает черную ткань с рук, отбрасывая куда-то на пол. — Когда ты начал носить их? — Когда стал резать себя. Потом вошло в привычку. — И как отреагировали на смену твоего стиля? — Так же, как и на все остальное: спросили зачем, я послал их на хуй, и больше эта тема не поднималась. — Никто не знает, что под ними? — Мать думает, что я там прячу наркотики и скрываю уколы от игл. Лютер и Мария, вероятно, считают меня ебанутым антихристом. — А твой брат? — Ему просто похуй. Ники как-то пытался узнать, что я прячу и, может быть, догадывается. — Ники — это?.. — Мой кузен. — А, тот, который в отъезде. Точно, — Нил тянется пальцами к руке и зависает в паре сантиметров, поднимая взгляд на Эндрю. — Можно? Эндрю вытягивает руку на одеяле, поворачивая ладонью вверх, и этот самый обычный в любой другой ситуации жест сейчас кажется настолько интимным и обезоруживающим, что у него невольно спирает дыхание. Потому что никогда прежде он не чувствовал себя таким уязвимым и открытым, как сейчас. И перед кем? Перед парнем, которого он знает буквально неделю? Но которому успел открыть две свои главные тайны и что-то еще, чему сложно дать хоть какое-то внятное описание. Подушечки пальцев касаются кожи мягко, почти невесомо, проходят по всему предплечью до сгиба локтя, как мимолетный поток ветра. Это место, по сравнению с кистями и кусочком выглядывающего из-под футболки бицепса, заметно светлее, отчего кажется беззащитным. Большой палец возвращается к запястью и теплом ложится на неровную поверхность из череды белеющих на светлой коже полос. Некоторые из них тоньше и почти незаметны, другие встречают прикосновение грубо сросшимися тканями, уродливо расползаясь по коже. А потом Нил приподнимается с подушки, наклоняется к руке и касается шрамов губами. Как понимание. Как сожаление. Как обещание. И Эндрю кажется, что вот это уж точно не может происходить в реальности, но Нил ложится назад на подушку, смотрит ему прямо в глаза, мягко обхватывая запястье ладонью, и говорит: — Спасибо, что ты остался жив. Хотя здесь, наверное, эти слова должен говорить вовсе не он, но Эндрю не может выдавить из себя ни звука. Он чувствует себя настолько потерянным, совершенно обескураженным и даже, кажется, забывает дышать, потому что в его сраной маленькой жизни не может происходить нечто настолько большое и значимое. На него не могут смотреть с такой теплотой в глазах и просто принимать, благодарить, говорить, что «он тоже нравится» и делать это с искренней маленькой улыбкой, которую хочется медленно сцеловывать с губ. — Ты, блять, вообще реальный? — хрипит Эндрю, и Нил тихо смеется. — Может, я сейчас валяюсь где-то без сознания и просто галлюцинирую. — Я не галлюцинация. Если только наша жизнь не одна сплошная коллективная галлюцинация. — Определенно. Эндрю не замечает, как проваливается в сон. Как кто-то выключает свет, укрывает одеялом до плеч и продолжает держать за руку. Эндрю спит и видит перед собой голубые глаза, непослушные рыжие кудри, веснушки на носу и щеках, дурацкие пластыри и розовые губы, и чувствует себя в безопасности. Он чувствует себя так, будто наконец оказался дома.