***
Они въехали во двор и повели уставших, взмыленных лошадей в конюшню. — Юнхо? — у ворот конюшни мерещилась длинная фигура с двумя ведрами воды, — ты чего здесь? Парень тряхнул головой, поставил ведра, расплескивая холодную воду, и повернулся. В волосах у него запуталось сено, а глаза были красные, то ли от того, что он не спал, то ли от того, что плакал. — Да вот, снова не спится, Ваша Светлость, — только и хмыкнул он, натягивая на лицо широкую улыбку. — Батюшка ваш рвал и метал весь вечер, все заходил справляться, куда лошадей вы взяли. А почем мне знать. — Правильно, держи, — улыбнулся ему герцог и подкинул еще одну монету в его карман. — Не стоит, Ваша Светлость, — конюх схватил монету и протянул ее обратно. — Вы давеча мне уже пожаловали золотой, а я человек простой — много иметь мне не кстати, — он склонился, но смотрел перед собой боязно, страшась, что монету ему все-таки оставят. Сонхва изогнул бровь, осмотрел его еще раз, — рубаха его была потрепана и чем-то измазана, на правой щеке красовалась ссадина — забрал монету и, не сходя с места, заглянул внутрь. В глубине коридора покачивалась еще одна вытянутая фигура с метлой. — Минги! — Ваша Светлость! — Юнхо встрепенулся, подался вперед, но строгий взгляд Сонхва его пресек. Из конюшни, волоча ноги, вышел второй конюх. Он работал вместе с Юнхо, и до недавнего времени все было в порядке, но последние пару месяцев Сонхва стал замечать, что у Юнхо иногда стали появляться синяки и ссадины, причины которых тот не хотел называть, пока однажды вечером Сонхва не увидел, как тот выбегает из конюшни, а вслед ему летит деревянная плашка, которую запустил Минги, в тот момент выглядящий так злобно и разочаровано, что даже герцогу стало не по себе. Сонхва попытался разобраться, в чем дело, но ни Минги, ни Юнхо говорить ничего не хотели и в итоге оба получили нагоняй и предостережение о том, чтобы такое больше не повторялось. И хоть подобных ситуаций герцог действительно больше не заставал, Юнхо все равно продолжал иногда появляться с ушибленным плечом или красной, почти багряной щекой. — Вы двое опять? — устало, но злостно сказал герцог. — Опять мне лошадей нервируете? Мне что, тебя в другую конюшню определить? — повернулся он к Юнхо. — Не нужно, — быстро, но тихо пролепетал конюх. Минги яростно взглянул на него и хмыкнул, собираясь уйти. — Никто никого не нервировал, а этот полез подушки развесить, да свалился на инструмент, вот и ходит теперь. — Минги уже не было видно за дверью конюшни, а Сонхва слишком устал, чтобы дальше вести этот бессмысленный разговор. — Молчите, — горестно вздохнул он, — а ни тебя, ни его отпустить с конюшни я не могу. Кто лучше него подковы кует? А лучше тебя — каждую лошадь тут знает? Уж разберитесь с этим как-нибудь. — Да я и правду на инструмент упал… — Ну конечно, конечно, уволь меня от этих разговоров. Юнхо замолчал, а Сонхва вручил ему поводья и пошел прочь. Все заботы ночи и начинавшегося утра, вдруг навалились на плечи сильной усталостью, и он поспешил вернуться в дом, чтобы успеть уснуть до того, как проснется его папаша.***
Из-за того, что он замерз, устал и был голоден — идти на кухню по возвращению домой было чревато, поэтому герцог прямиком проскочил в свою комнату и плюхнулся в кровать — проспал он ровно до обеда. Сон его был крепок, да и уснул он быстро, кажется, под одеялом и вовсе забыв о всех волнениях, а раскрыв глаза первым делом подумал о порции чего-нибудь горячего, ароматного и сытного. Заранее подготовив себя к тираде отца, умывшись, сменив одежду, Сонхва наконец спустился в столовую, где сидели его родители, тихо о чем-то переговариваясь. Когда их сын вошел, они тут же умолкли: мать не спускала глаз с отца, а тот уперся тяжелым взглядом в сына. Сонхва поприветствовал обоих настолько вежливо, насколько только мог и, склонив голову, стараясь не издавать никаких звуков, сел на свое место. Он понимал, что до бури остались считанные мгновения, поэтому, едва приняв сидячее положение, тут же накинулся на еду, не разбирая, что он ест и какими кусками. Он был голоден, поесть было нужно, а сделать это во время ссоры он не сможет — от криков и скандалов ему всегда скручивало живот и даже глотнуть воды в такой обстановке он был не в состоянии. Сонхва успел поглотить большую часть овощей, треть куска хлеба и чуть больше половины тушеного с черносливом мяса, прежде чем его отец начал говорить. — Двадцать лет учим его как жить, а он даже есть прилично не умеет. — Милый… Но старый герцог только махнул рукой. Сонхва в свою очередь немного замедлился, но приборы не отложил, продолжая докладывать еду себе в рот по возможности. — Тратимся на него, учителей нанимаем, — он смотрел на сына испытующе, ожидая, когда того наконец возьмет за горло совесть, — и хоть бы какая-нибудь благодарность была. Сонхва уже прикрыл глаза, думая, успеет ли доесть мясо до того, как его начнет тошнить или нет. — Да ты хоть что-то чувствуешь?! — треснул по столу рукой старый герцог. Почти пустая тарелка с двумя кусочками говядины отъехала поближе к кувшину. Сонхва взял кубок и на силу опрокинул его. — Конечно, папа. Дурноту, например, — он уже встал из-за стола и задвигал стул. — Да как ты смеешь?! — Милый! — женщина обращалась сразу к обоим. — Мне искренне жаль, что я вас заставил волноваться, и мне кажется еще больше волноваться сейчас вам точно не стоит, поэтому… — Ах ты щенок! — старик метнул в него плетеную корзинку из-под хлеба, ни в кого не попал, но зато засыпал себя крошками и стал, краснея, вытирать глаза. — Ну вот, а еще мне говорите, что это я себя вести не умею. — Сонхва! — вмешалась уже мать. — Сбегаешь на всю ночь без охраны, приходишь с подраной одеждой под утро, никому ни слова, слуга твой ничего толком ответить не может. А теперь вместо сожалений, что мы от тебя получаем? Дерзости? Обессиленный тон матери впервые за все время обеда вызвали в Сонхва укол искренней вины. — Ничего-ничего. Всегда он таким был. Таким и останется, — отдуваясь и пыхтя сказал старый герцог, — мы еще от него получим подарочков под старость. — А ты чем лучше? Старый балбес! Чем его лучше?! — женщина разошлась не на шутку. — Как мне ваши препирательства надоели! — она сцепила ладони и, пошатнувшись, уселась за стол. — Мама… — Что мама? Что милая? — предупреждая обращение мужа, который уже разлепил пересохшие губы, прошипела она. — Станется с вас. Все замолчали. Было слышно только, как все еще поеживается старый герцог из-за запавших за воротник крошек. Сонхва, не отрываясь смотрел на мать, которая сначала обмахивалась платком, а затем придвинула к себе графин вина, налила полный кубок и опрокинула, не долго думая. — Значит так, — нарушила она тишину, — избавлю тебя от наших старческих придирок. Скажу сразу. На этой неделе ты должен съездить с визитом к семье Че. Они устраивают бал. Присмотришь там себе невесту. Услышал? — не смотря на сына и не дожидаясь реакции она продолжила. — Упираться бессмысленно, да и любые твои аргументы против упрутся в твою эту выходку. Сам должен понимать, что отец к этому сведет. Так что если есть ничего не хочешь больше, можешь идти. Сонхва поклонился. — И когда же мне надо навестить мою ненаглядную? — В субботу. — Я не доживу. — Доживешь, как миленький, — Сонхва дрогнул от серьезности тона, — в этот раз не соскочишь, как ни старайся. Мы повезем тебя, хоть у тебя откроется внезапная язва, хоть радикулит схватит. Будешь свои фокусы показывать там, впечатлять гостей. — И что же невесте понравится такой больной, как я? Мать подняла на него глаза и долго пристально посмотрела. — Если ты не понял, шутить мы более не намерены. Сонхва покраснел от негодования и того, что мать, не настроенная продолжать разговор, дальше принялась за еду, а отец в это время ехидно смотрел с другой стороны, активно обмахиваясь платком. — Раз уж ты не можешь держать лицо герцогского рода, так может хоть жена тебя приструнит и не позволит более позориться. И так половину душ уже считает тебя нюней. Сонхва, ошарашенный, стиснул зубы, шаркнул ножкой и вышел. Он кинулся было к Хонджуну, но остановился, повернулся и взбежал обратно в комнату. Хонджун его не утешит, нет. Он скажет, что может маменька с папенькой правы, что может надо правда попробовать кого-то присмотреть. А ему это не нужно. А как им всем об этом сказать, он не знает. Сонхва хлопнул дверью и несколько часов вел словесные баталии с родителями, придумывая все более изящные способы, как обезоружить их в разговоре. Затем, успокоившись, он решил, что раз так все серьезно, то пререкаться он не станет, чтобы не сделать себе еще хуже. Около семи он спустился в гостиную и сел за рояль, до самого ужина практикуя одно произведение за другим. В восемь он отужинал с родителями, не ответив ни на одну из колкостей, вымылся и лег в кровать. Только теперь он, укрывшись пуховым одеялом, забыл обо всем, что произошло за этот день и вспомнил, ради чего были все эти ссоры. К лицу быстро прилила краска и теперь даже в темноте было видно, как пылают его щеки. Он перевернулся на спину, пытаясь скрыться от смущения, но от этого новое воспоминание: воспоминания о том, как его прижали к трухлявый лавке и поцеловали в губы, звякнуло о краешек сознания и долго крутилось, никак не решаясь упасть окончательно. А когда Сонхва наконец разглядел его со всех сторон, и оно исчезло где-то под полой памяти, его обдало холодным потом. А что дальше? Что делать дальше с артистом? Что если он действительно придет? А что если нет? Что делать с родителями и этим никчемным балом и невестами? Что? Мысли завихрились, перепутались, завязались в огромный страшный комок, словно в моток пряжи натыкали иголок, и в конце концов Сонхва встал и налил себе чашку воды. Ему сделалось так страшно. Будущее возникло внезапно голым мерзким зверем неопределенной формы, неопределенного размера, но безусловно пугающим и страшащим. Сонхва горячо захотелось, чтобы в этой ситуации кто-нибудь сказал бы ему, что делать, кто-нибудь дал хоть какой-то ориентир. На все это он конечно наплюет и сделает по-своему, но все же у него будет от чего отталкиваться. Его затошнило, захотелось ничего не делать, лечь в кровать и ждать, пока все кончится, пока жизнь пройдет и сделает все, что ей нужно, но самому ничего не решать. Прошел час. Сонхва, скукожившись, сидел в кресле и боялся. Он рассматривал чашку, которую так и не выпустил из ладоней, таких же холодных, как и вода в кувшине. Заглянув внутрь, он долго смотрел на черное пятно своего лица, колышущееся внутри, а затем ни с того, ни с сего плеснул всем содержимым кружки себе в лицо, тут же всхлипнул, вскочил, потому что вода попала в нос, несколько раз то ли чихнул, то ли кашлянул, отставил кружку и вытер лицо подолом сорочки. Он глянул на часы. Жизнь неуемно шла дальше, не обращая внимания на временные слабости Сонхва. Что же поделать, приходилось тоже жить. Он подумал, выдохнул и решил, что все решит по порядку. И первым на очереди был артист. Что он от него хотел? Чего ожидал от их встречи? Сонхва соврет себе, если скажет, что это просто захватывающая интрига, и нужна ему только эмоциональная разрядка. Он жаждал свободы, хотя бы ее видимости, а общение с бродячим артистом вполне могло ее дать. Конечно, необходим ему был не какой-нибудь человек, ему нужен был именно этот. Почему? Потому что он нравился Сонхва. И что из этого следовало? Пока между ними было негласное пространство неузнаваемости не было никаких проблем, а что теперь? Сонхва не знал, но был уверен, что хочет, чтобы это пространство не вернулось. Он подошел к окну и обхватил плечи, но этого не хватило, и пришлось стащить одеяло с кровати, накинуть его на себя и стянуть за концы к груди. Теперь казалось, что кто-то большой и теплый обнимает за плечи, и смотреть в полуночное пустое небо было уже не так страшно.***
Будильник прозвенел тревожными колокольчиками, словно звон, мчащейся куда-то упряжки, и Сонхва подскочил на кровати с сильно бьющимся сердцем. Короткий сон, боль над глазами и головокружение не придавали ему бодрости, но он сразу встал, чтобы случайно не уснуть, и оделся. Тут же умылся, отпил ледяной воды и поморщился от того, как свело язык и губы от холода. Нужно было выходит и как можно скорее, поэтому герцог проскользнул на террасу, а оттуда на задний двор, к конюшням, крадучись так тихо и бесшумно, как только можно. Хоть и была уже весна, утро наступало поздно, так что сумерки были Сонхва только на руку. За то время, пока он шел в конюшню, герцог успел привыкнуть к темноте, поэтому легкий шорох и едва заметные движения в коридоре хоть и были едва различимы, все же Сонхва обратил внимание. Ничего удивительного, впрочем, в этом не было — скорее всего Юнхо снова остался на ночь в конюшне, однако одна фигура внезапно переросла в две, и герцог застыл, вглядываясь. Помимо движения слышен был дребезжащий шепот, однако ни одного слова разобрать было невозможно. Темнота разошлась еще больше, и едва заметный свет, просачивающийся между досок, позволял видеть больше. С Юнхо стоял Минги, высокий, жесткий, он практически не двигался, вперив взгляд то ли в пол, то ли в в грудь Юнхо. Тот же перебирал пальцы, порывался дотронуться до Минги, но каждый раз обрывал себя. Сонхва почему-то стало неловко: если они его не заметили, когда он вошел, то прерывать их разговор сейчас ему не хотелось. Тут Юнхо разгорячился, заговорил быстрее, наконец схватил ладонь Минги, сначала одной рукой, а потом полностью закрыл двумя. Минги все также не двигался, казалось, совсем застыл. Юнхо нырнул под него, заглянул в глаза и положил ладонь на плечо, сказал что-то еще, замолчал. Минги ничего не отвечал, и тогда Юнхо подался вперед и поцеловал его. Сонхва казалось, что его сердцебиение сейчас его выдаст, он разволновался, перестал дышать. На улице засвистел ветер, хлопнул ставнями и, вспушив волосы герцога, хлестнул ими по лицу. В тишине было слышно только легкое похрапывание лошадей, но вдруг одна тревожно всхрапнула и, фыркнув, зацокала копытом. «Нет-нет-нет», — подумал Сонхва. Сокровище снова всхрапнула и заржала. Минги толкнул Юнхо в грудь и оглянулся, а Сонхва уже уверенной походкой шел к своей лошади. Он сделает вид, будто только зашел вместе со свистом ветра, ничего не видел и ничего не слышал. Минги еще больше вытянулся, еще больше напрягся, сжал кулаки. Юнхо стоял спиной, но повернулся было что-то сказать Минги и дрогнул, когда увидел герцога. Его бледное лицо светилось даже от того небольшого количества света, который был в конюшне. — Ваша светлость, — на пробу сказал Минги, вкладывая в свой тон столько вопросов, что Сонхва стало еще более неловко. — Я уезжаю ненадолго. Достаньте седло, — Сонхва нарочито торопился и выглядел серьезным. Юнхо бегал глазами с Сонхва на Минги и обратно, а Минги, запнувшись на секунду, яростно взглянул на Юнхо, подставил табуретку и полез за седлом. — Что вылупился? Фонарь бы хоть зажег, — рыкнул Минги в сторону Юнхо, и тот покорно подвесил фонарь над стойлом. Сонхва не вымолвил ни слова, пока впрягал лошадь, подтягивая ремни и проверяя их тугость. Он справился очень быстро, и Юнхо открыл стойло, пока Минги стоял внутри на стуле и снимал паутину, замеченную в свете фонаря. Сокровище вышла в коридор, но остановилась и потянула носом — в кармане Юнхо лежал кусок душистого сахара. Лошадь ткнула носом в карман и отказывалась идти дальше. Парень натянуто улыбнулся, хмыкнул и не раздумывая достал лакомство под сильный хлопок калиткой стойла — Минги, будто не сделав ничего заметного, клал засов. Сонхва косо на него глянул, но Юнхо даже не подал виду и подсунул ладонь под самый нос лошади, которой было все равно на все происходившее вокруг, и она с хрустом, рассыпая крошки, съела сахар. Но даже после этого отходить от Юнхо не хотела и даже пару раз ткнула его мордой в плечо. — Все думает, что у меня еще что есть, — ступая к выходу, слабо кивнул Юнхо, пока Сонхва плотно взявшись под самые узды вел Сокровище. Минги плелся позади. — Или ты слишком много ее ласкаешь. Дай ей волю, еще посмотрим за кем бы она пошла. — Бросьте, Ваша Светлость. Они вышли наружу, и Сонхва сел верхом, накинув плащ. — Отец не знает, что я уезжаю. Если не вернусь до их пробуждения, и вас придут спросить, отвечайте, что меня не видели. Я вас тоже. Тут Сонхва заметил, как в него впился тяжелым взглядом Минги, стоящий поодаль; потянул поводья и, цокнув, пустился со двора.