***
Стояла зима. Снег скрипел вместе со сжатыми от мороза зубами. Нос замерзал уже через пару минут вне тепла комнаты, но что Минги, что Юнхо выбрались на рынок, чтобы купить к вечеру лунный пирог и сливовое вино. Когда на улице стемнело, весь народ, даже герцог, даже самый последний лакей находились в кругу семьи. У Юнхо с Минги рядом не было никого из близких кроме друг друга, поэтому каждый год праздник Лунного обновления они справляли вместе. Но не в этот раз. Юнхо пробовал подойти к Минги с вопросами, однако тот, едва завидя, что к нему идут, спешил скрыться с глаз. Оставив любые попытки к примирению, Юнхо ушел в свой угол. Пирог, хоть и был вкусным, но не лез в горло. Юнхо облокотился о стену и с тоской в душе хлебал вино из чашки. Захмелев после первой кружки, Юнхо подумал, что это все же неправильно, после второй — решил, что добиться внимания Минги нужно все-таки во что бы то ни стало, с третьей — он уже шел к нему, словно забывший все происходящее за последние пару месяцев. Он снова был тем наивным Юнхо, который разглядел слезы на лице Минги, в ту далекую ночь. — Праздник. А мы не вместе, — прошептал неуверенно Юнхо так, словно эти слова должны были разъяснить все. Однако Минги поднял на него дико смотрящие глаза. Юнхо сделал еще пару шагов. Минги встал. — Может, ты хочешь?.. Румяное лицо Юнхо, треск поленьев в их небольшом камине, холод и тоска на душе, вино, обволакивающее сознание, — Минги было тяжело думать. Может, ты хочешь?.. Может, я хочу?.. Может, все не так страшно?.. А может, он не сможет предать семью? Может, это эгоизм? А может это все он виноват? Может, все-таки неправильно, что Юнхо стоит со следом от ладони на щеке? Минги потом будет винить и прыгающий теплый свет, и холод, и хмель, но удар останется ударом. Он не сможет его объяснить, потому что гордость и упрямство не позволит признать свой страх, и в тот вечер он так и не сумел что-то сказать. Ошпарив Юнхо ударом, Минги застыл на месте и стал ждать. Юнхо предлагавший только свой пирог, так и не поймет, что же такого он сделал, чем вызвал такой ответ. Но тогда он вжал плечи и, склонившись, прошептал механическим голосом. — Про-сти. Я тебя. По-бе-спокоил. Когда он поднял глаза и посмотрел на Минги, то сразу ощутил себя меньше, слабее, беззащитнее, чем когда-либо. Они с Минги были примерно одного роста и телосложения, может, Юнхо даже был слегка крупнее, однако именно с этого момента — Минги наверняка почувствовал тоже — то количество места, которое они занимали в пространстве, резко изменилось. Юнхо едва доставал до края стола, Минги же подпирал собой крышу. Не подними Юнхо глаза, этих перемен бы никто не ощутил или, по крайней мере, они не наступили бы так скоро. Юнхо ушел, но жгучее чувство несправедливости горело сильнее, чем след от удара. Ощущать подобное он будет впредь часто. Каждая оплошность будет подкрепляться не только шквалом оскорблений, но и пощечинами, толчками, грубым хватанием за руки, плечи, шею. Первое время, пока Минги будет искать оправдание своим действиям, побои не будут слишком жестокими, но затем, когда Минги сможет сказать себе, почему он так поступает, ситуация станет хуже. Его насильственная ярость будет разрастаться до тех пор, пока однажды Минги не швырнет Юнхо в подсобку, и тот, влетев в инструменты, не порежется о сетку, края которой запросто могли бы и ослепить его, но отделается он лишь парой тройкой царапин на щеке. После этого Минги не опомнится, но в своей агрессии не будет переходить черту, за которой все, что может причинить страдание и боль Юнхо, это он сам. Для Юнхо же жизнь станет если не адом, но медленным томлением на адской сковородке. Он не будет понимать, за что Минги так с ним, откуда в нем столько жестокости и бессердечности. Однако он быстро привыкнет ко всему. Удары станут для него чем-то будничным, однако вопросов не уменьшиться. За что его бьют? Почему его бьет Минги? Как так вышло, что теперь он не может сказать ни слова, если оно не содержит извинения? Он ведь работает усердно и продолжает стараться улыбаться, что не так? Раньше, когда он был ребенком, его били за плохую работу, а хвалили за хорошую. Почему же теперь он все еще выполняет свою работу отменно, но все равно ходить с синяками и ссадинами? Нет, Юнхо не понимал. И чем больше он не понимал, тем больше хотел все исправить. Застав как-то Минги в середине февраля, когда воздух на улице был студеный, а тьма непроглядная, когда ветер завывал с такой силой, что не было слышно даже своего голоса, Юнхо все же умудрился в двухсекундное затишье словить ухом жалобное тихое подвывание из подсобки. Сердце ухнуло в груди, Юнхо стало плохо — ему всегда становилось плохо, если он видел, как кто-то страдает, — и он аккуратно приоткрыл дверь. Внутри, при свечке сидел на лавке Минги. Тело его словно выкручивало от нестерпимой боли, зубы были плотно сжаты, однако губы, на которых местами пенилась слюна, — судорожно открыты, руки, вцепившись в бедра, периодично надавливали на них сильнее и отпускали, а лицо, залитое слезами, было обращено вверх. Юнхо было отпрянул, но заставил себя остаться. Видеть такого Минги было невыносимо. Пусть он обращался с ним жестокого, пусть бил, пусть иногда с такой силой, что у Юнхо, как в этот день, пошла кровь носом, но Юнхо не мог спокойно смотреть на эти слезы и страдания. Пусть он сам никчемный и, наверное, глупый, раз ничего не понимает, но это ведь не значит, что он не может помочь? Спустя секунду он все же шагнул внутрь, однако Минги его скорее всего не заметил. Юнхо подошел ближе и, набравшись смелости, тронул вздрагивающее плечо. Минги отшатнулся и умолк тут же, однако развернувшись всем корпусом и увидев Юнхо, который тянул к нему руку, скорчил гримасу, будто пытался что-то сказать, тут же закусил губы и ударился в еще большие рыдания, теперь только беззвучные. Его горло, губы, живот сводило от боли, однако он не позволял больше ни одному звуку вырваться наружу. Юнхо же содрогнувшись от того, какую он вызвал реакцию, подхватил Минги и прижал его к себе. Тот пытался было оттолкнуть его, однако сил у него не было, поэтому он сдался и обхватил себя руками, позволив Юнхо прижимать себя ближе и держать, приговаривая: «Это ничего, я здесь». Злой ветер продолжал завывать, мороз — пробираться в щели, а Юнхо все думал, куда делось то время, когда они дожидались друг друга чтобы лечь спать и таскали угощения с кухни, чтобы сны были слаще. Минги замолк через полчаса, изнуренный, обессиленный, опустошенный, а Юнхо, боясь его потревожить, кое-как облокотился о стену, зарылся носом в шерстяной жилет и уснул. По пробуждению конечно никого рядом он не обнаружил, а Минги вел себя так, словно ничего не произошло: он отругал его за то, что тот проснулся позже и буквально ткнул носом в оставленную с ночи телегу с сеном. Единственное, что было не так — Минги отказывался смотреть на Юнхо больше обычного. Юнхо и сам старался не пересекаться с ним взглядом, однако теперь, когда тот провел весь вечер в рыданиях и снова сбежал, Юнхо ждал какого-то объяснения, даже если понимал, что не имеет на это право. День проходил, ничего не менялось. К Минги возвращалась грубость и жестокость. Вчерашний вечер увещевал Юнхо, побуждая также подловить Минги и прижать его к себе, что есть силы. — Минги, — робея позвал Юнхо, когда они уже были у себя. — Минги, — он повторил жестче, когда ответа не последовало. — Чего еще? — шлепнулся в вечернюю пустоту вопрос. — Ты вчера плакал. Даже если он и среагировал как-то, то виду не подал. — Ты плакал вчера, — настоятельно повторил Юнхо и встал. — Ты вчера плакал, — он повторил снова и шагнул, прибавляя уверенности. Минги развернулся и натянуто процедил: — Да что ты заладил, как дурак? — Почему ты плакал? — Юнхо был похож на раненную птицу, которая, стоя перед хищником, еще сохраняет мужество смотреть ему в глаза. Он все наступал и был уже на расстоянии одного шага от Минги. — Не лезь ко мне, — кривясь уже шипел Минги, отклоняясь назад. Следующие мгновения произошли сами собой: Юнхо инстинктивно затушил лампадку — единственное, что освещало их комнатушку — и подался вперед, так крепко хватаясь за Минги, чтобы тот не мог сделать ничего, а затем прошептал: — Почему ты плакал, Минги? Юнхо казалось, что его обязательно ударят, пихнут, хлестнут ладонью, однако вопреки всем его ожиданиям, Минги стоял, безвольно свесив руки, и не двигался. То, что это правда Минги, что это человек, было понятно по птичьему стуку сердца, которое Юнхо так хорошо чувствовал своим телом. Он стоял, сжавшись от страха первые несколько секунд, а затем почувствовал, как салютом внутри взрывается и радость, и обида, и недоумение, и негодование — все, что скопилось у него за эти месяцы рвалось наружу, но не находило выхода. Ещё одна вспышка случилась, когда Юнхо почувствовал на своем плече влагу. Все это казалось фарсом: темнота, холод, слезы на плече — совсем не то, что ассоциировалось с Минги. Они бы простояли так ещё долго: Юнхо — не зная, что сказать, чтобы добиться ответа от Минги на все свои вопросы; Минги — молча капая слезами на рубаху, если бы в их дверь не постучал мальчишка-подмастерье. — У Авроры выжеребка начинается! Едва дверь вздрогнула первый раз от удара, Минги отпрянул, шагнул в одну сторону, развернулся, схватил лампадку и побежал к двери. Юнхо прикусил губу от неожиданности, тут же кинувшись следом. Роды проходили нормально и когда кобыла разродилась прекрасным белым жеребенком, здоровым и крепким, Минги, обтирая малыша улыбнулся и засмеялся, глядя на Юнхо. Пока Юнхо обтирал лошадь и проверял ее состояние, Минги возился с жеребенком, высушивая его, и менял всю мокрую и испачканную подстилку. Каждый улыбался самому себе, наблюдая за тем, как глупоглазый малыш, пытается подняться на свои тонкие неустойчивые ножки. Минги настолько засмотрелся на это, что не удержался, сидя на корточках, и завалился набок одновременно с тем, как жеребёнок, попытавшись подняться, плюхнулся в солому. Остаток ночи был таким же сумбурным и непонятным. Оба дождались момента, когда жеребёнок встанет и выпьет свой первый глоток молока, убрали денник и измученные ушли спать, больше не сказав друг другу ни слова. Были ли это совпадением или судьбой, Юнхо не знал, однако после рождения жеребенка Сонхва заходил чаще осведомиться о кобыле, а с ней и осмотреть остальных лошадей в конюшнях. Вечные ссадины и синяки на теле Юнхо естественно не могли остаться незамеченными, а потому Сонхва начал отчитывать Минги. Наполовину скованный герцогскими выговорами, он уже не так часто поднимал руку на Юнхо, лишь мрачнел день ото дня и предпочитал избегать какого-либо общения с кем бы то ни было. Прислуга за глаза шепталась, что ему выдали сверх оклада за здорового жеребенка и быстро оправляющуюся кобылу, и он зазнался так, что теперь считает всех плебеями. Юнхо пытался прервать эти сплетни на корню, однако пусть даже к нему относились лучше, верить не спешили, потому что он был таким же конюхом, как и Минги. После той странной ночи Юнхо ещё несколько дней ходил в мыслях о том, что может значить поведение Минги. Ему было сложно понять перепады его настроения, сложно совладать самому со своими ощущениями. Ему хотелось ясности и определенности, которую Минги не спешил проявлять от слова совсем. — Я все сделал хорошо. — Что? — Мне кажется, здесь переделывать ничего не надо, — Юнхо дрожал и еле выговаривал слова, он боялся Минги, но впервые решил посмотреть, может ли он дать отпор. — Тебе кажется, что здесь нечего переделывать? — он оглянулся, остановив свой взгляд на ведре с мусором. — По-моему, — ведро опрокинулось, вся грязь разлетелась по полу, — здесь все ещё ужасно грязно. — Он развернулся и пошел к выходу, но остановился уже буквально через шаг — к его ногам прилетело ведро. — Если тебе кажется, что здесь все ещё грязно, то сам и убирай, — Юнхо разозлился по-настоящему, первый и последний раз в своей жизни. Раскрасневшийся, с ознобом в теле, выйдя из денника, он побежал прочь к просеке и провел там около часа, коря себя. Возвращаться было стыдно, поэтому на обратной дороге он свернул к сарайчику и, закрывшись, до темноты точил тяпки и лопаты, чтобы хоть на что-то отвлечься. Когда чувство вины притупилось, он побрел в денник, где к сожалению для него работы не осталось. Подсыпав соломы, он вышел на улицу и столкнулся с кузнецом. — Юнхо, ты где был? Минги тебя обыскался. Он чувствовал себя ужаснее некуда. Гнев, так не свойственный его характеру, взялся мертвой хваткой за совесть и душил самобичеваниями. Как он мог заставить волноваться Минги? Юнхо спешно шел домой, желая побыстрее успокоить Минги, ведь он так волновался; вот мелькнули мимо конюшни и пристройка, ручка двери оказалась в руках и только он зашёл, как на пороге уже возникла знакомая фигура, Минги я… Пощечина. Юнхо осел. Конечно пощечина. Чего он ещё ожидал? Тело его сползло по стене и оказалось на лавке. Не поднимая головы, он стащил обувь и скинул меховой жилет, под которым выступили широкие, но костлявые плечи. — Прости… я заслужил, — он почувствовал, как устал за день; и сразу захотелось лечь и уснуть. — Ты заслужил гораздо больше этого, — Юнхо уже было поднялся и двинулся дальше, когда Минги подхватил его за грудки и встряхнул. — Пожалуйста, давай не сегодня. — Юнхо накрыл руки Минги своими и заглянул ему в глаза. Ярость которая бурлила в них, казалось, сейчас готова вылиться во что-то большее, чем пощёчина. — Пожалуйста. Он склонил голову и надавил на руки и те безвольно обвисли. Но вдруг, не успел Юнхо сделать и шагу, снова вцепились в одежду и толкнули спиной вперёд. Минги кинулся на Юнхо и стукнул об стену. Пальцы его то сгибались, то разгибались, а взгляд бурил Юнхо насквозь. Сердце Юнхо выскакивали из груди, а сам он стоял, онемев от страха. Минги, казалось, готов порвать его на части и, если бы решился, то Юнхо вряд ли смог бы дать ему отпор. Он был способен только стоять и смотреть на Минги, который не сейчас так через секунду выбьет из него душу. Юнхо не хотел, чтобы это случилось, ему было страшно, он готов был молить о пощаде, лишь бы не чувствовать боль, только не от рук Минги. Их лица находились на расстоянии пары сантиметров, так близко, что Юнхо даже чувствовал дыхание, горячее и прерывистое. — Извини, — прошептал он и схватил руки, которые все еще держали его одежду. — Извини, пожалуйста, я виноват, я знаю. Если хочешь я сейчас же заново уберусь во всех стойлах или отполирую все седла, или что угодно, только не нужно… не нужно… Дрожа от страха, он не заметил, как их руки опустились, и Минги смотрел на них, а не в глаза. А затем секунда, очередная глупая непонятная секунда, значений которых Юнхо не понимал, и вот уже Минги прижался к нему сам. Спокойнее не стало. Предательски близкое тепло только начало расшатывать нервы — казалось, что лучше уж было перетерпеть удар. Юнхо становилось невмоготу, но и двинуться с места возможным не представлялось. Кое-как Юнхо отодвинулся, и наткнулся на хмурый, напряженный, потерянный взгляд. В этот момент в голову вдруг пришла мысль: если он сам не понимает от чего к нему так относятся, то может и Минги не понимает? Может, ему самому невдомёк, что его разозлило и как на это реагировать? Юнхо сам иногда не знал, что чувствовать и как эти чувства проявлять, поэтому в основном он смеялся. Часто, особенно в детстве, всем это казалось странным, особенно когда его били: от боли уже текут слезы, но плакать он не хочет и лишь хохочет. С возрастом стало яснее от чего люди плачут, а от чего смеются, и его чувства срастались во что-то более понятное и ясное. Юнхо не знал, думает ли Минги также. Со стороны казалось, что тому вообще не нужны эмоции, и он справлялся вообще без них, намного упрощая жизнь Юнхо. Но теперь, когда он отказывался сказать, что не так, все становилось в разы сложнее. — Ты меня ненавидишь? — спросил Юнхо в лоб. Минги тут же оттолкнулся от стены, вздернул голову, его глаза широко раскрылись на секунду, а взгляд, скользнув по лицу напротив, заметался. — Нет, я тебя не ненавижу, — Минги цедил сквозь зубы, слова ему давались с трудом. Казалось он говорил их сквозь огромный душащий ком в горле. — Может, я тебе противен или надоел? — Нет. — Тогда скажи, почему ты так часто меня ругаешь? Ругаешь! Столько ударов, пощёчин, оскорблений и все, в чем он может его обвинить — ругаешь! Как он может сказать, почему? Почему, почему почему… Почему он его не ненавидит до сих пор, после всего, после всех тех вещей, которые творили его руки. Минги стоял и тупо смотрел вниз, представляя, как его ладонь давит и крошит молот на наковальне. Это все неправильно. Рука поднялась вверх, занеслась и рухнула на лицо Юнхо, который только зажмурился, но не попытался увернуться. Наконец Минги смог встретиться глазами, неистовыми, дикими и испуганными, с глазами Юнхо, которые слезились от удара. — Мне очень больно, Минги. И мне было больно каждый раз. У Минги заиграли скулы и сжались кулаки. Он ещё раз глянул на Юнхо и ушел.***
А затем началась бесконечная череда тщетных попыток что-то выяснить, безуспешных стараний узнать, в чем дело. Минги хоть и не молчал, однако отвечал скудно, отвечал фразами, у которых не могло быть продолжения. Юнхо изматывался, но не опускал рук. Каждый раз Минги позволял больше и становился все менее и менее неприступным, однако за каждой попыткой сблизиться следовала череда дней, когда агрессия Минги обострялась и к нему было не подступиться. Минги был словно наступавшая весна — днём звенела капель и грело солнце, но затем ночью снова ударял мороз и земля покрывалась инеем. В ночь после праздника весны впервые температура не упала ниже нуля. Утро ещё не собиралось наступать, но Юнхо услышал шорох и заметил, что Минги, нацепив вещи, выскользнул на улицу. Спать больше не получалось, да и в постели лежать стало слишком жарко. Юнхо, взьерошив волосы, встал, неспешно оделся и прибрал в комнате — вчера они оба рухнули, скинув вещи на пол, после скудного ужина. Открыв сундучок со своими немногочисленными вещами, Юнхо метнулся взглядом к янтарю. В груди сразу запекло, а сердце, замерев на секунду, забилось снова быстрее. Рука потянулась к камню, взяла его, погладила рисунок — вещица, как будто из прошлой жизни. Под янтарем в тряпице оказались ещё пару мелких кусочков сахара — удивительно, что их не съели мыши. Юнхо вздохнул, протер янтарь от пыли и сунул его к себе в карман вместе с сахаром, а сундук закрыл. Настроя работать, какой обычно одолевал Юнхо с утра, не было, хотелось лежать в постели и дремать до обеда. Однако, как ни хотелось лениться, Юнхо вышел на улицу, зябко потирая плечи. На улице стояли сумерки, вдалеке горела лишь луна и маленький огонек в герцогской комнате. Хотелось постоять в тишине с лошадьми — такое раннее утро единственное время, когда это можно сделать. Хоть в конюшне уже и был Минги, Юнхо намеревался пристроиться так, чтобы его не было видно и выкроить себе пару минут единения. Проскользнув в дверь, он прошел вдоль стойл и уже был у несущего столба, когда Минги заметил его, и Юнхо успел разочароваться в своем желании — теперь ему найдут работу. Однако Минги молча прошел мимо и стал возиться с инструментом. Юнхо колебался: он не мог стоять без дела, пока работал Минги, но и делать что-то конкретно сейчас не было никакого желания. Минги тем временем сложил инструмент и выложил коробку с лентами и бечёвкой для заплетения гривы — сегодня нужно было расплести всю ту красоту, что была на лошадях во время праздника. Пока он перебирал старые украшения, укладывал их заново, что-то выбрасывал, пока доставал гребни, пока готовил специальную смесь для гривы и хвоста, Юнхо рассматривал каждую его черту. Страх куда-то ушел, и Юнхо думал только о… Только не снова! В груди опять запекло. Ему хотелось сказать Минги три слова, ему хотелось почувствовать тепло его тела своим. Янтарь, казалось, стал невероятно тяжёлым в кармане и давил на душу. Все месяцы недомолвок, злости, обид и избиений разом навалились на Юнхо, и он чувствовал, что больше так не может. Чаша терпения после всех попыток добиться нормального разговора переполнилась. Пусть Минги наконец решит, что ему нужно или Юнхо сам решит все вместо него. — Минги! Он остановился, почти зайдя в стойло, но разворачиваться не спешил. — Заняться нечем? Юнхо вздохнул и подошел ближе. — Минги, я так больше не могу. Несколько дней назад ты сказал, что не можешь видеть, как я страдаю, а вчера макнул меня в воду за, то, что я оставил ее на улице. Несколько дней назад ты сказал, что тебе сложно что-то делать без меня, а затем отругал, когда я попытался тебе помочь. Несколько дней назад… мне дня не хватит, чтобы рассказать все, что было несколько дней назад. Тебе так нравится надо мной издеваться? Но ты не раз говорил, что не презираешь, не ненавидишь меня, тогда за что? Ты лжешь? Минги, ответь наконец, что я тебе сделал? Если ты не ответишь мне человеческим языком, я попрошу молодого господина перевести меня на кухню или к домашней прислуге, или в лакейную, потому что я так больше не могу, Минги. — Куда ты денешься из конюшни? Ты же без лошадей не протянешь и недели, — кисло усмехнулся Минги. — Я с тобой не протяну больше и дня. — Тогда уходи, — словно лед вонзили в сердце. Юнхо выудил из кармана янтарь, поднес его к глазам и спросил: — Зачем ты купил это? — Что это? — Янтарь с ярмарки. Ты подарил мне его на праздник урожая. — Я тебе никогда ничего не покупал и камень этот уродливый вижу впервые. — Рисунки из твоей деревни уродливые? Минги сразу поменялся в лице, рассвирепел. — Да, что ты от меня хочешь? Разве ты не понимаешь? Я у своей семьи один, и я не могу ее подвести никак. Мне нужна и эта работа, именно эти барские конюшни. Мне столько больше нигде не заплатят, а мне нужно кормить семью. И если я вдруг лишусь этих денег, этого дома, то я не знаю, что мне делать. — Я разве когда-то просил тебя сделать что-то, что могло бы подвести твою семью? — Ты правда не понимаешь? Юнхо если мы… Если нас… Ты правда не понимаешь? Юнхо старался понять, что имеет ввиду Минги, силился додуматься, но связать причины и следствия он никак не мог. Разве он сделал что-то, что могло подставить Минги перед герцогом? В своей жизни он подставлял только себя и то в детстве, когда не понимал, что нельзя говорить правду в лицо всем подряд. Но теперь, что же он сделал не так? — Я этого в жизни больше не скажу, поэтому слушай внимательно: если кто-то когда-то случайно или специально увидит нас вдвоем, нас, когда мы будем рядом, смекаешь? Нас выгонят из поместья под хвост и мы никогда не сможем сюда вернуться. Спроси кого угодно — это ненормально, и я не могу подвести семью. Ненормально? Что же в моей любви ненормального? Но раз Минги говорит, то так оно, наверное, и есть. Наверное, то же было и между старшим герцогом и кухаркой, когда я был ещё маленький и увидел их в комнате прислуги. Тогда мне здорово досталось, язык от кипятка неделю немой был. Наверное, мою любовь такая же и о ней нужно молчать? — Ты думаешь мне легко? Хочешь знать всю правду? Пожалуйста. Я люблю тебя, — голос его дрогнул так, будто он сказал самую страшную свою тайну, — только что с того? Я купил тебе этот янтарь, потому что он напомнил мне о доме, понимаешь? Я не могу разорваться между ними и тобой, потому что мне есть что терять. Тебе же терять нечего, поэтому ты и не понимаешь ничего и продолжаешь лезть ко мне. Да если нас кто-то увидит!.. Ты же наивный ничего не понимаешь, думаешь, что все вокруг хорошие. Только раз так, чего у тебя вся спина в шрамах от розги? Думаешь, это от доброты душевной тебя так? Да если нас кто-то заметит, дай бог вообще целыми уйти, потому что знаешь, что делают с такими как мы? — он недвусмысленно провел ладонью, словно ножом, ниже живота. — Я все надеялся, что ты наконец поймёшь или хотя бы… Да тебя же сколько не бей, тебе все равно, будешь улыбаться и возвращаться, как верный пёс. Возвращаться, а мне смотреть на все твои раны и думать, что это все из-за меня, — его голос снова дрогнул и он замолчал. Юнхо смотрел на янтарь и думал. Внутри среди обломков боли и пепла страха копошилось одно маленькое, беззащитное чувство, которое рвалось наружу. — У меня есть что терять, Минги. У меня есть только ты. Минги замер, свёл брови, опустил глаза — его разговорчивость на этом кончилась. — И я прошу только одного… Чтобы ты только мне сказал, только мне, Минги, нужен я тебе или нет? — он всё-таки взял Минги за руку затараторил. — Я ведь правда не понимаю. Наверное, я и правда дурак, каким меня все считают, но ведь есть вещи, которые я знаю точно: я никогда не предам молодого господина и никогда не оставлю тебя. — Он остановился перевести дух, а затем наклонился так, чтобы видеть лицо Минги, положил вторую руку на плечо и продолжил. — Только если ты мне скажешь. Поэтому скажи Минги, пожалуйста, скажи наконец, что тебе от меня нужно? Минги смотрел вниз, на их руки, на янтарь, который они держали вместе. Он долго молчал, прежде чем сказать одними губами, так, что если бы Юнхо не смотрел ему в лицо, то и не понял бы, что он что-то произнес. — Поцелуй. Сердце Юнхо ухнуло в пятки, но он так боялся, что Минги передумает или снова оттолкнет его, что подался вперёд, к его сухим и жарким губам. Минги сжал своей ладонью руку Юнхо и потянул на себя. И хоть сам он не двигался, губы Юнхо он ласкал так нежно и отчаянно, словно это был их последний раз. Засвистел ветер, хлопнули ставни, зафыркала Сокровище, Минги показалось, что он умирает. По коридору к ним спешила фигура молодого герцога. Не в силах что-либо сделать, он только напрягся, готовый принять на себя любой удар. Вот только Сонхва не спешил их стыдить и бранить, он вовсе делал вид, будто не видел их, но это было невозможно. Даже если он не слышал разговора, — поцелуй их он видел как ни крути, потому что так быстро от входа до них герцог бы не дошел. Минги старался совладать с собой — как ни крути, а сейчас во всем виноват он. Тем не менее Сонхва впряг свою лошадь и вышел из конюшни. — Отец не знает, что я уезжаю. Если не вернусь до их пробуждения, и вас придут спросить, отвечайте, что меня не видели. Я вас тоже. Минги, словно ястреб впился глазами в лицо герцога, но понять специально была добавлена последняя фраза или нет, он так и не смог. Герцог ускакал, а Юнхо, бледнее снега, повернулся к нему. — И на глаза мне сегодня не попадайся, — рявкнул Минги и, хлопнув ставнями конюшни, ушел внутрь.