Подарок недовольным

— А я говорил, что лучше бы мне было отправиться с тобой, — сказал Торквемада и перекрестился. Кухонная печь доминиканского монастыря пылала драконьим огнём. Иногда она давилась собственным дымом, и его клубы расплёскивались об и так уже весьма закопчённый потолок. Лязгали вертела, звенела посуда, шипели на сковородках постные, но от того не менее изобильные яства. Двое поварят скребли ножами метрового катрана. Более мелкие дары Чёрного моря, на берегу которого приютился монастырь, помешивал в чугунном котле костлявый дылда с ослепительной тонзурой. Усатый послушник-грек выковыривал из канделябров догоревшие свечи и заменял их новыми. Я в привычном облике яцхена сидел на тяжёлой колоде и ковырялся когтем в садовой груше. А Торквемада пёк блины. Он держал сковородку голой рукой и плескал туда тесто из маленького серебряного половничка. Блины шипели, кулинар отвечал им тем же.  — Угощайся, брат Олег, — отложил десяток готовых блинов в отдельную тарелку великий инквизитор. Всё блюдо давать мне он опасался — повидал мои аппетиты своими глазами. Я грустно забросил блин в пасть. Питаться нормальной едой у меня получалось с пятого на десятое. Путём несложных экспериментов я выяснил, что отвращение у меня вызывает только мясо и рыба… всё, что когда-нибудь самостоятельно перемещалось. Даже горсть муравьёв, набранная по случаю в соседнем лесу, отдалась во рту тошнотворным запахом старого войлочного сапога. Но и с вегетарианской кухней всё было не так просто — я чувствовал вкус, даже, можно сказать, наслаждался, но сытости это не приносило. Желудок упрямо требовал демонятины даже тогда, когда я интереса ради убрал у себя пищеварительную систему вообще. Поэтому и грустно. Грустно, что никак нельзя наесться досыта такими вкусными блинами, которые выходят из рук смиренного брата Фомы. Что-что, а печь и жарить он умеет непревзойдённо. Худенькая фигурка, дрожащая сейчас в уголке, тоже прекрасно это осознаёт. А я молча ломаю голову над тем, зачем на кухне мужского монастыря понадобилась девица… нет, фигурка определённо женская, вот только лицо зачем-то замотали куском шёлка. Одни глаза торчат. Видимо, так монахи берегут себя от искуса.  — Эта тварь находится под моей защитой, — сказал Торквемада, когда я спросил, — Чернь в Мангалии хотела сжечь её по обвинению в колдовстве. У меня глаза полезли на лоб. Торквемада, защищающий приговорённую к аутодафе — это что-то сродни пчёлам, воюющим против мёда.  — Чему ты удивляешься? — приподнял обугленные брови великий инквизитор, — Она не ведьма. И даже не пыталась стать ею, копируя ритуалы, присущие чёрному колдовству. Она просто уличная плясунья. Девчонка часто-часто закивала. Похоже, она от страха вообще мало что соображает. Сидеть подле Торквемады — уже изрядный стресс, даже несмотря на то, что дело происходит не в суде, а в поварне, а тут ещё и шестирукий демон. С кедровым крестом на полгрудины, правда, но тем не менее. А я всё равно ничего не понял. Скоморошество всякого вида считается в этом мире позорным занятием, верно, но смертью всё же не грозит. Артистам даже принято подавать щедрую милостыню — ведь жалко же, когда талантливый человек докатится до жизни такой. Конечно, средневековой толпе дай только повод…, но всё же выбор жертвы довольно странный.  — При ней был папский петух, обученый человеческой речи, — объяснил Торквемада, вглядываясь в поверхность блина, точно в глаза еретика, — Пока хозяйка танцевала на площади, он влетел в кафедральный собор, обгадил образ Богородицы и громко поносил местного дожа.  — Ну дела… — протянул я, доедая блины вместе с тарелкой, — И что же дож?  — Он в это время принимал у себя епископа, поэтому песен не слышал. Епископ тоже узнал о происходящем только от меня, а потому не мог урезонить толпу. Кто-то признал в девице хозяйку папского петуха, её хотели убить, но она бросилась вон из города и попалась мне, когда мы с братией только в него входили. Я привёл её сюда на ночлег — пусть переночует с паломниками, а потом уйдёт из города насовсем.  — А этот… петух?  — Да вот же он, — махнул рукавом Торквемада. На связке чеснока, висевшей у печи, и в самом деле сидел упитанный серый попугай с ярко-красным хвостом и внимательными глазами Березовского. От взмаха инквизиторской руки он захлопал крыльями и попытался спрятаться за связку целиком.  — Дорррога дрррянь! — сообщил он, шелуша чеснок, — Милорррд — кррабовый панцирррь! Милорррд ворррует! Мажорррдом ворррует! Рррогалдрррон поберрри!  — Вот видишь? — развёл руками Торквемада и протянул хозяйке птицы тарелку с угощением, — Отведай и ты блинов, тварь.  — Я… уже сыта, авва[1], — пролепетала девица. Кому она пытается врать — с запелёнатым ртом-то?  — Отведай, — с нажимом повторил Торквемада. Артистка кое-как высвободила из-под тряпки рот — губки у неё оказались довольно милые — и принялась за обе щёки уплетать инквизиторскую стряпню. Попугая, слетевшего ей на плечо, тоже угостить не забыла. А вот сам фра Томмазо к своим блинам не притронулся. Даже пальцы не облизнул. Сегодня пятница, постный день, и монахи сидят на сухом пайке. Вот завтра, в день поминовения усопших, к столу подадут и печёную тыкву в два обхвата, и мёда целый бочонок, и уже виденного мной катрана в компании соплеменников… Трапеза будет такая, что и яцхен досыта наестся. Настоящий яцхен, не бывший. Правда, их, настоящих, на белом свете уже не осталось.  — Рррогалдрррон поберрри! — выразил мои мысли святотатец-попугай. Тебе-то что, зараза, ты сытый… Я забросил в пасть измученную грушу и побрёл во двор, на который уже накинула полог рачительная хозяйка-ночь. Тепло светились келейные окна, монастырскую стену обходил дозором приземистый плечистый монах, а где-то вдали шипел прибой Эвксинского Понта — так зовут здесь огромное солёное озеро, отсечённое Гелгефирским перешейком от Мраморного моря. На месте этого перешейка на Земле-2007 плещется пролив Дарданеллы… Я попытался напрячь то чувство, которое привык называть Направлением — Креол однозначно заявил, что Нъярлатхотеп ориентироваться по ауре умел, а значит, и у меня получится. К новообретённой тушке я постепенно начинаю приноравливаться и всё чаще замечаю за собой прелюбопытнейшие вещи. Многие из них я и сам не понимаю до конца… ёлки-палки, да у меня до сих пор голова кружится от самой возможности обозреть окресности на триста шестьдесят градусов! Но шумерский экс-покойник носится со мной, как лейтенант Глазычев с Мухтаром, не оставляя надежды выдрессировать меня на оружие массового истребления демонов. Харчами одарил, хазой снабдил, бригаду колдунов-тренеров ко мне приставил… А мне попросту некуда от него деваться — войди я даже в полную Нъярлатхотепову мощь, этого всё равно будет маловато, чтобы самовольно впереться в какой-нибудь Тёмный мир и устроить там молчание ягнят. И как прикажете кормиться? Брать в заложники демонолога и разыгрывать перед ним чуковское Тараканище? Принесите ко мне, маги, ваших демонов, я сегодня их за ужином скушаю… И где же мне найти такого альтруиста? К тому же с демонологом, которому под силу призвать кого-нибудь действительно питательного, мне, пожалуй, не совладать… Вот и приходится работать за еду. Уж где-где, а в Лэнге её будет навалом, да и сейчас Креол периодически меня подкармливает. На соцпакет грех жаловаться — особенно ценны, конечно, уроки владения архидемонским наследством. Достаточно того, что в тот мир, где я сейчас нахожусь, я переместился сам, и весьма уверенно… А вот с чутьём аур глухо, как в бочке. Впрочем, если верить Шамшуддину, этот фокус некогда и самому Креолу дался с превеликим трудом.  — Устав предписывает в этот час идти спать, брат Олег.  — Да ладно вам, падре… — махнул я крылом, — Время-то детское. Я, может, обороты набираю перед взлётом. Сами же знаете, что мне не спится.  — Куда ты собрался? — подозрительно осведомился Торквемада.  — Бдительность сохранять. А то на земле вы молитесь, под землёй молитесь, а в воздухе не молится никто. Надо исправить!  — Тогда лети с Богом, — перекрестил меня великий инквизитор. Вообще-то никуда лететь я особо не собирался — сказал по привычке первое, что пришло на ум. Но у монахов порядки строгие: коли получил благословение, то будь любезен идти и выполнять. Так что я подпрыгнул, поймал восходящий воздушный поток, сделал прощальный круг над монастырскими башенками — и поминай как звали.  — Раба… — начал я по привычке, осёкся, матюгнулся и загрустил. Печально, но мне больше никогда не скрасить долгий перелёт познавательной лекцией об истории и географии мира, что расстилается подо мной. Вообще, летать стало труднее — тело чуть что норовит испустить из себя миллион новых органов, от этого смещается центр тяжести, и я периодически падаю в воздушные ямы. Сохранять постоянный облик даже во сне я худо-бедно научился, а вот с контролем внутренностей пока не всё так гладко. Когда в пятке у тебя неожиданно прорастает голодный желудок, под мышкой слюнная железа, а на затылке мочевой пузырь, это не слишком способствует безмятежному парению. Я бы с радостью отрастил себе антигравитационный орган — давным-давно Рабан рассказывал, как им пользуются драконы — но устройства его не представляю себе совсем. Приходится порхать к цели, намеченной мною ещё в Иххарии, на своих двоих. Если настоящий Нъярлатхотеп испытывал все те же неудобства, я ему искренне сочувствую. Поскольку голоса в голове у меня больше не было, а полёт наедине со свистом ветра — удовольствие ниже среднего, я действительно начал молиться. Громко, с расстановкой, подстраиваясь под ритм крыльев. Вряд ли меня слышали на земле… подумав так, я от души заржал, представляя себе лица местных пейзан, на которых с ночного неба льётся хриплое и немузыкальное «Ave, Maria». Интересно, что бы я сам подумал на их месте? Уж точно не стал бы грешить на своего соплеменника, которому вдруг вздумалось прошвырнуться за тридевять земель… Скоро сказка сказывается, да нескоро в протокол заносится. Я успел несколько раз охрипнуть окончательно, заткнуться и снова завести свою шарманку, когда в свете пузатого полумесяца показались очертания знакомых стен. Хотя не таких уж знакомых, надо сказать — я ещё никогда не видел Дваглича ночью. Спит город, спят предместья, спит королевский дворец. Даже казармы, вотчина воеводы Влада, спят чутким сном хорошо натасканной легавой. Я, конечно, хам не из последних — в этом Аурэлиэль, тоже наверняка дремлющая где-то внизу, тысячу раз права. Я бы не постеснялся посреди ночи вломиться во дворец, разбудить монаршую фамилию и потребовать срочного накрытия поляны. Раскланяться с Его Величеством и Её Высочеством, постучать ендовой с Сигизмундом и воеводой Владом, потискать Вискаса, познакомиться с обещанным Сигизмундовым отпрыском… От всех этих мыслей как-то очень горько защипало поясницу — так и есть, там тукает невесть зачем проросшее сердце. Кто бы мог подумать… Но всё это терпит до утра. Сейчас же я вишу над городом, внимательно изучая паутину улиц, а потом бесшумно планирую вниз. Когти смыкаются на перилах, что обрамляют тесный балкон, прилепившийся к одной из дворцовых стен. Закутался в крылья, уставился на спящего в комнате за балконной дверью человека и совсем не выделяюсь в темноте. Выгляни сейчас какой-нибудь дотембриец в окно — решит, что какая-нибудь шальная горгулья принесла хозяину почту в неурочный час, да и только. Говорят, что опытный человек всегда чутьём определит, когда на него смотрят, даже если соглядатай невидим. Так случилось и на этот раз. Минут через двадцать ворочанья с боку на бок могучая фигура, сопевшая на голом топчане под моим немигающим взором, села и завертела головой. Я помахал рукой. Фигура осенила себя крестным знамением и решительным жестом омоновца распахнула дверь.  — Олег? — изумился кардинал дю Шевуа, озадаченно опуская пудовый кулак. Наконец-то в Двагличе хоть кто-то запомнил моё имя — раньше с подачи Магнуса Рыжебородого величали просто Яцхеном.  — Здрасьте вам через окно, падре! — хриплым шёпотом поприветствовал я, спуская ноги на пол, — Извините, что без стука.  — Двери епископского дома, тем паче кардинальского, не дозволяется даже охранять собаками, ибо сие есть нарушение христианского странноприимства, — назидательно пробубнил кардинал, пропуская меня в комнату, — Вижу, что тяготеет над тобой беда и нестроение, разрешить которые ты не в силах.  — Прозорливец вы, — сказал я и сам не понял, пошутил или нет, — Вообще-то да, у меня дело интимного характера.  — А на голове почему рога?  — Какие ро?.. Действительно, покуда я разминал крылья, мою черепушку опять окаймил ряд кривых хитиновых шипов, похожих на корону. Почему-то когда я принимаю облик яцхена, они всё время норовят заменить собою привычный гребень. Такую же регалию носил на голове прадедушка Ноденс, чья сила принадлежит мне, как последнему из яцхенского рода. И этот довесок к не до конца освоенному телу Нъярлатхотепа изрядно действует на нервы. Своего злобного двойника я благополучно проглотил, но признаков отравления с тревогой ожидаю до сей поры. Что может случиться, когда в обыкновенной человеческой (мне безумно хочется в это верить) душе одна архидемонская мощь наложится на другую, даже Креол не сможет предсказать. А ещё гибель Рабана. И проблемы с Эсумоном. И скрутившая кишки жажда демонической крови. И несчастье в личной жизни. Куда ни кинь — везде блинский блин. Остаётся единственная надежда.  — Да хрен с ними, с рогами, — тяжко выдохнул я, — Исповедаться бы мне. Свести мысли к общему… этому самому… — здесь я с пресловутых мыслей и сбился. Кардинал понял всё. Он грузно присел на свой топчан, утёр лицо бородой, смоченной в рукомойнике и приготовился слушать, а я уже привычно преклонил колено. За спиной у меня, не выдержав, запузырились новые конечности, но дю Шевуа даже бровью не повёл — пастырский долг этот Робин Гуд на пенсии ставит превыше всего. Его самообладание передалось и мне. Аллё, телефонная станция? Соедините с Иисусом Христом. Мне перед ним за столькое надо повиниться… [1] Отец (греч.)