Пропасть между нами

Фенрис внимательно перечитал строчку, пытаясь заставить слова сложиться в образы в его сознании. В отсутствие света преобладает тьма. Да, это было легко понять. Ему было достаточно просто оглядеть свою комнату, чтобы увидеть яркую иллюстрацию этой метафоры. Если не считать единственной тусклой свечи, которую он держал у кровати, с наступлением вечера остальная часть особняка погружалась во тьму. Ему нравилось чувствовать пустоту, находя утешение в изоляции, в ощущении, что мир перестал существовать и что он всего лишь сознание, парящее в пустоте, ничего не чувствующее — ни гнева, ни страдания, ни желания. Возможно, именно на это и были похожи чувства усмирённого. Не такая уж ужасная вещь, подумал он, по сравнению с Тевинтером. Он не был уверен, что Создатель действительно существовал, но он был рад, что позаимствовал у Мариан экземпляр «Песнь Света», по двум причинам. Во-первых, ему понравились стихи, и он уже решил выучить несколько отрывков наизусть, намереваясь бросить их в Андерса или Мерриль, если они начнут болтать о своих безрассудных связях с демонами. Магия призвана служить людям, а не править ими. Злы и испорчены те, Кто принял дар его И обратил против детей Его. Да будут названы они Малефикары, проклятые. Да не найдут они покоя в мире И за его пределами. Всё это звучало очень официально, по-настоящему угрожающе, и ему это нравилось. Даже если Церковь ошибалась во всём остальном, здесь у них была правильная идея. Вторым случайным последствием заимствования копии «Песни» у Мариан было то, что ему в конечном итоге придётся вернуть её, что даст ему ещё одно оправдание для того, чтобы зайти к ней домой. Фенрис чувствовал себя самонадеянным, отправляясь туда без причины. Хотя уроки чтения давали ему хорошее обоснование для дневных визитов, предлог вернуть книгу означал, что он мог заскочить в любое удобное для него время, не сталкиваясь с пугающим осознанием того, что он хотел быть там. Когда ему нужно было выполнить домашнюю работу, задать вопрос или передать сообщение, он мог относиться к визиту к ней так, как будто это была просто ещё одна обязанность, которую он выполнял по необходимости, а не что-то приятное, что-то, что, если он не будет бдителен, может стать необходимым для его счастья, а не для его выживания. Мысль о счастье сама по себе казалась ему довольно тревожной. Казалось, что чувство слишком уж походило на беспамятство, а это было опасно. Он знал этот факт так, как мог знать только страдающий амнезией. Фенрис моргнул — его глаза увлажнились от усталости — и, отложив книгу в сторону, затушил свечу кончиками пальцев. Пришло время спать — или, точнее, пытаться заснуть. Он откинулся на одеяло, которое скомкал, чтобы образовать подушку под голову, и попытался выбросить из головы события дня: время, которое он потратил на собирание своих немногочисленных пожитков, веря, что покидает Киркволл навсегда; целый час, который он провёл, расхаживая по поместью под дождём, разрабатывая стратегию и планируя речи в своей голове; как все эти добрые и благородные намерения развалились — как это бывает с хрупкими вещами, когда они намокают в воде, — как только он нашёл дорогу к двери Мариан. Ему было особенно трудно стереть из памяти выражение лица Мариан, когда та открыла дверь и увидела, что он стоит там, промокший насквозь и, без сомнения, выглядящий полным дураком. Что-то мелькнуло в глубине её глаз, всего на мгновение, и погасло, прежде чем она внимательно посмотрела на него с той же отвагой и решимостью, которые проявляла, убивая драконов разного размера. Он пришёл, чтобы получить свою долю презрения и взаимных обвинений, прежде чем покинуть город, а вместо этого получил одеяло, книгу и приглашение на вечер, на который он не должен был приходить. Всё это было довольно запутанно, и подобные тайны не способствовали его сну. Он не понимал, почему она снова предложила ему свою дружбу после того, как он причинил ей боль, после того, как ясно дал понять, что ему нечего ей предложить, кроме смятения, страха и боли. Его беспокоило, что она меньше наказала его за измену, чем он сам наказал себя. Возможно, он неправильно истолковал её чувства, и она восприняла то, что произошло между ними, как простое физическое влечение, от которого легко отмахнуться. Это не беспокоило бы его, если бы он был способен сохранять такую же отстранённость, и, на самом деле, при таких условиях он мог бы появиться за её дверью на следующий вечер, чтобы утолить взаимный зуд. Проблема заключалась в том, что пребывание с ней не было безличным обменом удовольствиями, и это было не то место, где он мог бы потерять себя, как в разгар драки или на дне одной из винных бутылок Данариуса. Быть с ней казалось ему личным, и было трудно позволить ей узнать себя, когда он сам себя не знал. Если она не видела в нём ничего, кроме плоти, тогда это просто было его заблуждением, и она, должно быть, считала его не просто трусом, а безнадёжно жалкой фигурой. Фенрис некоторое время терзал себя этой идеей, прежде чем придумал для себя новую пытку. Она хотела его. Она почувствовала тот опьяняющий, ошеломляющий прилив чувств, который испытал он, — вплоть до того момента, когда он появился, мокрый насквозь, у её входной двери, его слабость была практически написана на лице. В ту секунду она поняла, с чем имеет дело: получеловек, тело, отделённое от души, такое же мрачное и безжизненное, как железные статуи загнанных рабов в Казематах. Она видела его цепи, те, которые никогда не снимались, и любое желание, которое она испытывала к нему, испарилось, сменившись смутной «добротой» или, что ещё хуже, милосердием. Она была бы его другом, потому что у него не было ни одного. Это так обеспокоило его, что он провёл следующий бессонный час, пытаясь найти доказательства, чтобы снова и снова опровергать это. Он справился с некоторым успехом, но потом ему пришло в голову, что он был слишком обеспокоен тем, что она чувствовала к нему, и он задался вопросом, почему это должно иметь значение. После своего последнего побега от Данариуса Фенрис решил дать себе свободу не беспокоиться о том, что о нём думают. На самом деле, он начал получать особое удовольствие от затевания драк и разжигания ненависти, от постоянной уверенности в том, что никто не сможет подчинить его волю своей; и он получал особое мрачное наслаждение от своих разногласий с магами. И всё же, несмотря на это новообретенное чувство собственного достоинства, отчуждённости, он ощущал себя обязанным заслужить уважение Мариан. Возможность того, что она может перестать что-либо чувствовать к нему, была… странно неприятной. Он не знал, почему должен зацикливаться на том, что она чувствовала. Не то чтобы он мог наслаждаться этими чувствами вблизи или делить с ней постель. Он мог только попусту тратить время и терять сон, беспокоясь о своём. На следующее утро Фенрис прошествовал прямиком через Верхний город и поднялся по внушительной лестнице в Церковь. Он нашёл Себастьяна, который сидел на одной из скамей и молился. Не в силах привлечь внимание брата церкви, пока его молитва не завершилась, Фенрис бродил по зданию, разглядывая золотые статуи Создателя, иконы Андрасте, благовония, горящие в кадиле и поднимающиеся облаками оранжевого дыма, что напомнило Сегерон, хотя он и не был уверен почему. Возле последнего прохода стояла чаша с водой, и, увидев, как несколько человек окунули в неё руки, он сделал то же самое, решив, что позже получит полное объяснение этого ритуала от Себастьяна. Он осознал, что ему нравится это место, по крайней мере, с эстетической точки зрения. По сравнению с приходящими в упадок храмами Минратоса и роскошными особняками магистров попытки Церкви придать величие выглядели просто и невзрачно, и соответствующе религии, которая утверждала, что даёт утешение угнетённым. Наконец Себастьян открыл глаза и подошёл к нему. — Доброе утро. Прошу прощения за ожидание. Владычица Эльтина очень серьёзно относится к утренним молитвам. — Понимаю, ничего страшного. — Как у тебя дела? Фенрис проигнорировал неудобный личный вопрос и приступил к главному расследованию, которое привело его сюда. — Когда мы разговаривали в последний раз, ты упомянул ритуал, называемый исповедью. Какова его цель? Себастьян выглядел довольным этим вопросом — даже немного слишком увлечённым на взгляд Фенриса. Если церковный брат уже считал его новообращенным, он был обречён на разочарование. — Исповедь — это средство очищения своей души от греха перед Создателем. Признав вину и взяв на себя ответственность за проступок, проситель может приблизиться к истинному покаянию и освободиться от груза прошлого. — Хм. И ты думаешь, что разговоры — это лекарство? — Он сделал насмешливый акцент на слове «разговоры», чтобы показать, насколько абсурдно звучит этот концепт — что нечто столь хрупкое и бесполезное, как слова, должно было иметь для него какое-то значение. — Не просто разговоры. Осознание всей жизни. На мой взгляд, принятие прощения Создателя — это первый шаг к тому, чтобы научиться прощать себя, что часто бывает гораздо труднее сделать. — Я полагаю, это означает необходимость помнить каждый совершенный человеком грех. Это… несколько невыполнимо для меня. Всё, что происходило до того, как татуировки были нанесены, потеряно. Он словно заново родился на том металлическом столе в лаборатории Данариуса. На границе его сознания раздавались приглушенные слова, скрежещущие по бокам черепа, как будто его голову зажали в тиски. На него пялились лица, глаза на которых ввалились, как чёрная смородина в рыхлую плоть; ощущение затаившейся злобы и надругательства, слишком ужасного, чтобы его можно было удержать в памяти. Боль от лириума, горящие осколки под его кожей — это уничтожило всё остальное. — Ах, что ж, Андрасте знает, что скрывают сердца тех, кто приходит к ней, и она вступается перед Создателем за нас, — сказал Себастьян. — То, чего ты не помнишь, вспомнит она. В конце концов, никто из нас не может достичь совершенства в этой жизни. Самое главное — это намерение стремиться к добру. Фенрис почувствовал, как у него дёрнулся рот, и попытался сдержаться. Не стоит казаться неблагодарным. — Благие намерения имеют свойство терпеть неудачу. Себастьян пожал плечами с видом невозмутимого добродушия, которое раздражало Фенриса, главным образом потому, что он завидовал этому. Удобно и спокойно живётся, должно быть, когда имеешь ответы на все вопросы. — Плоть слаба. Вот почему за эти годы я сделал больше признаний, чем требуется. — Значит, ты просто продолжаешь совершать грехи и исповедоваться? Когда это прекратится? — Я полагаю, когда умираешь, — ответил церковный брат. — Идея, конечно, состоит в том, чтобы избегать совершения одних и тех же грехов снова и снова или, по крайней мере, возвращаться к ним чуть реже. В своей бурной юности я совершил немало грехов, поэтому мне было особенно трудно не повторить ни одного из них. Он улыбнулся на это и покачал головой, хотя было трудно понять, вспоминал он об этих временах с сожалением или же с какой-то стыдливой нежностью. — В любом случае, Фенрис, признание — это не запасной выход. Например, наёмному убийце не принесёт никакой пользы признание в дюжине убийств, а затем возвращение к убийству людей за плату. Как бы ни думали некоторые антиванские вороны. Фенрис кивнул. В этом ритуале был определённый смысл, хотя он всё ещё видел большой потенциал для злоупотреблений. — Хорошо. Предположим, я хотел бы попробовать исповедоваться. Что бы мне нужно было сделать? Себастьян указал на деревянную кабинку, расположенную в одном из многочисленных альковов здания. — Ну, тебе бы нужно было сесть в правой части исповедальни. Большую часть дня на другой стороне тебя будут ждать брат или сестра, и они терпеливо выслушают всё, что ты хочешь сказать. Или мы могли бы договориться о встрече, и я бы выслушал. Как твой друг. — Услышанное имело бы огромный потенциал для последующего шантажа. Вряд ли после этого можно хорошо выспаться ночью. Это казалось вполне обоснованным возражением, но Себастьян выглядел удивлённым. — В этом и заключается идея исповеди. Там темно, и, если ты не откроешь окно, твой исповедник не сможет тебя по-настоящему увидеть. Кроме того, если они истинные последователи Андрасте, а не просто набожные лицемеры, им и в голову не придёт злоупотреблять святым таинством исповеди. Фенрис не был большим поклонником слепого доверия. Однако очищение своей души было задачей, которая интересовала его гораздо больше, чем очевидная рутинная работа по утилизации всего мусора, оставшегося в особняке Данариуса. Идея требовала размышлений и времени, чтобы взвесить риски. Он не станет посвящать себя ей, пока не будет уверен. — Хм. Я подумаю над этим. А пока, возможно, я просто соглашусь на… мнение. Поскольку у тебя, похоже, в них нет недостатка. — Я, безусловно, готов выслушать, хотя единственный совет, который я могу порекомендовать, — это тот, что я позаимствовал у Андрасте. Когда я предоставлен самому себе, я принимаю довольно плохие решения, могу тебя заверить. — Я предупреждён, — ответил Фенрис. — Я тоже должен предупредить тебя. Я не говорю об этом… легкомысленно. Я ожидаю конфиденциальности. Не только ради себя самого. Себастьян кивнул; его лицо приняло сосредоточенное выражение сокола, кружащегося в небе. — Конечно. — У меня было затруднительное положение, и я, кхм, всё ещё, кажется, в нём нахожусь. — Этот мир полон сетей и ловушек, — сказал Себастьян. — Какой… природы это «затруднительное положение»? — Я переспал с Мариан. Это заявление прозвучало резче и громче, чем он намеревался, и несколько прихожан в рядах перед ними прервали свои благочестивые размышления и повернулись, чтобы посмотреть на него. Он ответил на эти взгляды своим особенно обескураживающим, чтобы напомнить им, чтобы они занимались своими делами. — С… э–э, Хоук? — Лицо Себастьяна вспыхнуло, и он окинул взглядом комнату, чтобы посмотреть, не подслушал ли кто-нибудь из их знакомых. — Может быть, исповедальня была бы хорошей идеей… Фенрис на мгновение окинул взглядом кабинку для исповеди, обдумывая это, прежде чем покачать головой. — Нет. Я не раскаиваюсь в этом. — Хорошо. Справедливо. Но, может быть, ты мог бы немного понизить голос? Здесь много пожилых людей, которые приходят сюда помолиться, и, что ж, мать Хоук довольно регулярно посещает службы… Себастьян ещё раз огляделся, затем вытер лоб тыльной стороной ладони и наклонился вперёд, вздыхая. По всей видимости, никто из сестёр не слышал, и никто не собирался выгонять их из святыни. — Что бы сказала твоя «Песнь» о том, как следует вести себя… после? — спросил Фенрис. — Когда всё разваливается на части? Себастьян на мгновение задумался над этим. — Ну, я понимаю, что это непопулярная точка зрения, но, во-первых, я думаю, Андрасте попросила бы нас не относиться к подобным вещам легкомысленно. Фенрис нахмурился. — Я этого не делал. — Думаю, мне следует уточнить, что я имею в виду. Согласно церковному пониманию вещей, человек получает наибольшую пользу, когда он или она не руководствуются вслепую чувствами или личными желаниями. — Лучше это, чем воля другого. — Андрасте призывает нас в первую очередь заботиться о здоровье духа и избегать причинения вреда другим, используя их тела для удовлетворения наших эмоциональных потребностей, — неустрашимо продолжил Себастьян. — Слишком быстрая физическая близость с кем–то, выходящая за рамки брака, — что ж, это может иметь неприятные последствия. Это может унизить чьё-то достоинство. Думаю, человеку достаточно посетить такое заведение, как «Цветущая роза» или те таверны Нижнего города, чтобы это понять. Фенрис сгорбился в своём сиденье, не зная, как на это реагировать. С одной стороны, он мог оценить точку зрения Себастьяна, поскольку торговля плотью в «Цветущей розе» показалась ему тревожно близкой к его воспоминаниям о рабстве, а вонь мочи и рвоты «Висельника» вызывала отвращение. С другой стороны, он не стал бы отрицать, что идея случайного секса, выпивания и проигрыша своей монеты в «Порочной добродетели», имела незаконную привлекательность; будучи новичком в своей свободе, он не решался отказывать себе в чём-либо. — Я объяснил это понятным для тебя образом? — спросил Себастьян. — Должен признаться, мне часто кажется, что я недостаточно долго практиковался, чтобы проповедовать. Исходя из болезненного опыта, я могу говорить о расплате за грех, но о вознаграждении за добродетель…что ж, над этим определённо ведётся работа. — Я понимаю, даже если мне это не нравится, — сказал Фенрис. — Тот факт, что это горькая пилюля, скорее всего, хороший знак. Когда что-то неприятно слышать, чаще всего это правда. Себастьян усмехнулся. — Да, это, как правило, так. Что до твоей ситуации, связанной с окончанием… своего рода отношений: возможно, было бы полезно подумать о Маферате и предупреждении, которое даёт нам его жизнь. Тебе знакома эта история? Фенрис знал её достаточно хорошо. Его беспокоило, что Себастьян чувствовал себя обязанным спросить, но пробел в их образовании должен быть очевиден. Принц был обучен наставниками и учёными людьми, сведущими во всех искусствах и научных дисциплинах. Он же напротив сознавал, что другие, должно быть, видят в нём невежественного грубияна, способного читать и писать только с большим трудом, знающего слишком много уродливых, невыразимых вещей и практически не имеющего ни малейшего очарования или утончённости. — Твоя церковь утверждает, что он был смертным мужем Андрасте. Он продал её магистрам. — Верно, — одобрительно кивнул Себастьян. — Как гласит история; он затаил обиду и приревновал, когда стало ясно, что его отношения с Андрасте изменились и что она посвятила своё сердце Создателю. Любовь, которую он когда-то испытывал к ней, превратилась в горькую ненависть. Я полагаю, это пример всего, чего хотелось бы избежать в отношениях с бывшим любовником. Когда такие вещи подходят к концу, думаю, Андрасте призвала бы нас вести себя с большой добротой и вниманием и избегать собственничества, злобы или мстительности. — Легко сказать. Труднее применить на практике. — Да. Вот почему это идеал, — сказал Себастьян. — Если ты ищешь религию, которая упрощает жизнь, андрастианство, возможно, не лучший выбор. Конечно, то, что удобно, редко бывает правильным, и у меня такое чувство, что ты предпочёл бы с трудом заработанную праведность лёгкому пути. Фенрис слабо улыбнулся. Ему нравилось верить в это про себя, но у него часто возникали сомнения. В своём стремлении освободиться от Данариуса он, безусловно, выбрал путь наименьшего сопротивления — убивая любого, кто стоял у него на пути или чьё дальнейшее существование могло помешать его безопасности и душевному спокойствию. — Я полагаю, ты переоцениваешь мою любовь к осложнениям. Вот Варрика, кажется, никогда и ничто не беспокоит. Возможно, мне следует разобраться в религии гнома. — Ты имеешь в виду Бьянку и «Висельника»? — Себастьян ухмыльнулся, казалось, наслаждаясь этим небольшим подколом в адрес того, кто дал ему ненавистное прозвище «Певчий». Однако, по всей видимости, ему не хотелось получать от этого слишком большое удовольствие, потому что после короткой паузы он быстро исправился. — На самом деле, я думаю, что Варрик втайне намного лучше, чем он притворяется. Он может быть удивительно щедрым человеком. Подожди и увидишь. Он ещё придет к Создателю. — На смертном одре. Гному нравится подстраховываться. — Фенрис встал, кивнув Себастьяну. — Я ценю, что ты нашёл время поговорить со мной. Ты был очень полезен. Я этого не забуду. — Мне было очень приятно. Я здесь, если у тебя возникнут ещё какие-нибудь вопросы о вере. Я вижу, что ты серьёзно об этом думаешь. — Да. Не стану отрицать, что наличие вероучения приносит определенное утешение. Я мог бы насладиться дозой твоей уверенности. — Фенрис повернулся, встал с узкой скамьи и направился к лестнице, которая вела вниз, на первый этаж церкви. Он услышал голос Себастьяна позади себя. — Береги себя, Фенрис. Береги себя? Когда он этого не делал? Фенрис не был уверен, что ему понравилась эта нотка беспокойства от церковного брата, поскольку он пришёл не просить его о жалости. Ему просто было любопытно узнать о доктрине и о том, как это может быть связано с недавним… случаем с Мариан. Этот разговор не был приглашением для человека с благими намерениями снизойти к нему или покопаться в его личных делах. — И тебе доброго утра, Ваэль. Выдавив из себя слова прощания, он поспешил вниз по лестнице, осознавая, что понадобится некоторое время, прежде чем он потрудится пойти на исповедь; и даже тогда он не выдаст никаких грязных подробностей, чтобы удовлетворить любопытство изгнанного принца Старкхевена. Получив немного бальзама для души, Фенрис договорился о встрече на рынке Верхнего города с парой орлесианских торговцев, которые искали вооружённый эскорт в Уэстморленд, деревню на Рваном берегу. Для контракта с наёмником это казалось достаточно простым делом, и звонкие монеты были бы не лишне, поскольку он потратил большую часть своих сбережений на погашение долга Мариан. Всё, что, казалось, было нужно торговцам, — это наёмный головорез, кто-то, кто мог бы выглядеть должным образом устрашающе и убить случайного налётчика, что Фенрис сделал бы и бесплатно. Однако более разговорчивый из них двоих прокомментировал его татуировки, что заставило его насторожиться. — Как-то это орнаментально. Не похоже на чернила, которые есть у нас в Орлее. Фенрис опустил кулак на стол, наблюдая, как лириум движется по костяшкам его пальцев, имитируя узор вен. — Я не из Орлея. — Ну, это очевидно. В Орлее мода очень строгая. В Киркволле… — Мужчина сделал паузу, чтобы хихикнуть в ладонь. — В Киркволле, ну, я полагаю, немного лучше, чем в Ферелдене. Страна собак и собачьего дерьма. Конечно, сейчас в городе беженцы, и поэтому он становится глупее и беднее. — Не говоря уже о нищих, — сказал другой орлесианец. — Ты был в Бурой трясине, видел их? Кучка желтокожих оборванцев. Фенрис почувствовал, как его челюсти сжались от гнева, и он вцепился пальцами в стол, чтобы удержаться от чего-нибудь… неразумного. Это не должно было его беспокоить. Мариан принадлежала к совершенно иному классу ферелденцев, чем те, о ком они говорили, — негодяи, которые не могли найти работу и жили в канализации, охотясь на крыс и роясь в мусоре, грязные особи, которые слонялись у костров, грели руки и рычали друг на друга. Обижаться от её имени из-за того, что кто-то оскорбил тех, других ферелденцев, было абсурдно. Это было всё равно, что на самом деле слушать Мерриль, когда она пыталась побудить его почувствовать связь с высокомерными долийцами или грязными обитателями эльфинажа. — Я знаю ферелденцев, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Одна из них — капитан стражи и достойный солдат. Другая — самая восхитительная женщина, с которой я когда-либо сталкивался. Между тем, все орлесианцы, которых я встречал, были невыносимыми дураками. Излишне говорить, что он не получил контракт. Вместо этого он вернулся в особняк и угостился жидким обедом — почти целой бутылкой дешёвого вина (и кусочком чёрствого хлеба). Это сделало унижение от того, что он чуть ли не нанялся на работу к паре нелепых созданий, торгующих рулонами ткани и безвкусными безделушками, куда более терпимым. Далее ему в голову пришла идея, и он неторопливо спустился в крепость наместника, надеясь разыскать Авелин. Выдержав вопросительные взгляды охранников, он таки нашёл капитана в её кабинете, заваленном горой бумаг. Авелин не потрудилась скрыть своё раздражение. — Чего ты хочешь? Ты пришёл не для того, чтобы облегчить мне день, не так ли? — Нет. Это не входило в мои прямые намерения. Хотя я мог бы взять несколько таких жалоб с твоего стола. Ты бы никогда их больше не увидела. — Любые бумаги, которые он заберёт с её стола, послужат замечательной растопкой для очага в его особняке. Явно не купившись на это, Авелин схватила горсть бумаг, очевидно, относящихся к его деятельности в Верхнем городе, и бросила их в нижний ящик своего стола. — Ага. Этому не бывать. Так что просто забудь. Фенрис пожал плечами. — Кто не рискует, тот не выигрывает. Вряд ли ты можешь винить меня за попытку. — Я действительно виню тебя. Я оставляю за собой это право. — Как тебе будет угодно. Она поставила локти на стол, нахмурив брови. — Есть какая-то причина, по которой ты здесь и отвлекаешь меня от работы? Или тебе просто нужно было отдохнуть от беспорядка в поместье? — Ты мне кое-что сказала на днях. Я хотел уточнить. Её брови приподнялись на добрый дюйм или около того. — Что ж, это впервые. — Что? — Ты прислушался к тому, что я сказала. Что это было? — Ты сказала мне, что мне нужно подавать себя лучше, — сказал Фенрис. — Что ты имела под этим в виду? Она громко фыркнула. Не совсем женственна, эта Авелин Валлен. — Именно то, что я сказала. — Ты всё усложняешь. — Ты напился и забрёл ко мне в кабинет. Он не был пьян. Возможно, слегка пьян, но, во всяком случае, Фенрис думал, что это только помогает его социальному взаимодействию. — Был бы я более презентабельным трезвым? — Да! — Авелин скрестила руки на своей широкой груди. — И, если бы у тебя был настоящий дом. Ты мог бы также что-нибудь сделать со своей одеждой и своим поведением в целом. — Понимаю. Так что я должен стать совершенно другим человеком. — Это не повредит, — парировала она. Он свирепо посмотрел на неё через стол, вцепившись в спинку деревянного стула перед собой. У него возникло ощущение, что она сказала это в основном в шутку, но это было грубо, даже для неё. — Я думал, что ты одна из немногих избранных, кто не презирает меня. — Я не презираю. У меня сложилось впечатление, что ты оценишь честность. — Как это по-ферелденски с твоей стороны. Он тут же пожалел, что сказал это, поскольку только что закончил защищать честь её и Мариан перед орлесианцами. К счастью, Авелин это, похоже, ничуть не обидело. На самом деле, она, казалось, гордилась своей простотой речи и считала это замечание о её национальном характере достойным комплиментом. — Почему ты вообще беспокоишь меня по этому поводу? — спросила она. — Когда я предложила это в первый раз, ты проворчал что-то о том, чтобы «попробовать существовать с меньшей агрессией». Это было не совсем обнадеживающе. — Возможно, я устал быть социальным изгоем. — Мне трудно в это поверить. Ты вызываешь у меня большие подозрения, Фенрис. Он вздохнул. — Отлично. Я собираюсь на этот вечер в поместье Мариан, и, поскольку так получилось, я бы предпочёл не доводить до неприятных инцидентов. Авелин выглядела немного удивлённой тем фактом, что он назвал Хоук по имени, и он почувствовал себя неловко из-за оговорки. Никто не называл её Мариан, кроме Лиандры и Бетани, и использование этого имени означало некоторую степень близости, чего он не планировал раскрывать Капитану, которая, как известно, защищала её суррогатную семью беженцев. К счастью, она, казалось, была склонна оставить ошибку без внимания. — Это… удивительно ответственно с твоей стороны, — сказала она. — Ты мог бы начать с того, что оставишь своё оружие дома. — Этого не произойдёт. Этот ответ, вероятно, не стал шоком. — Очень хорошо. Ограничить себя менее навязчивым оружием? — Возможно. Она перебрала несколько бумаг на столе, прежде чем рискнуть высказать ещё одно предложение. — Если ты хочешь попробовать слиться с толпой, ты мог бы покрасить волосы в более естественный цвет. — Ты тоже могла бы. Авелин нахмурилась, дотрагиваясь до своих медно-рыжих волос. В них не было ничего плохого, на самом деле. Если бы Фенрис был предельно честен, он сказал бы, что это было довольно эффектно, но она задела одно из его больных мест, и он не смог устоять перед шансом ответить ей. — Очень смешно, — сказала она. — Ты знаешь, что это было всего лишь предложение. — Больше этой восхитительной ферелденской честности. — Да, собственно говоря, ещё кое-что. Если ты серьёзно относишься к этому, то перестанешь хмуриться на всех и пойдёшь на вечер без этих ужасных доспехов. — Нет. Фенрис не понимал, что люди в Киркволле имели против его наряда. В Тевинтере подобное считались модными, и он предположил, что Данариус заплатил кругленькую сумму за доспехи, которые он носил. Кроме того, он сослужил ему хорошую службу, когда он прорывался сквозь ряды охотников за головами магистра и убил Адриану, его мерзкую суку-ученицу. Он планировал использовать его с ещё большей пользой, когда убьёт Данариуса. Авелин устремила на него взгляд, которым можно было бы наградить упрямого ребёнка. — Это вечер, Фенрис. Я Капитан Стражи, и даже я не надену доспехи. — За тобой не охотится магистр и несколько десятков банд наёмников. — И ты действительно веришь, что Лиандра пригласила их на свой вечер? Он усмехнулся. — Учитывая её неприязнь ко мне, я не буду удивлён. — Ты будешь белой вороной. — Я подумаю о некоторых… изменениях в моём обычном наряде. Это вызвало усталую улыбку у Авелин, которую она быстро подавила, возвращаясь к своим бумагам. — Хорошо. Иди поговори с Варриком. Он разбирается в таких вещах. У меня есть по-настоящему важные дела, которыми нужно заняться. Фенрис презрительно фыркнул, чтобы показать, что именно он думает об этой идее. Как будто он стал бы прислушиваться к советам по поводу одежды от кого-то, кто разгуливает по городу с наполовину расстёгнутой рубашкой. Нет, если он пойдёт на некоторые… уступки ради сохранения мира, то он справится с ними сам. — Рад был повидаться, Капитан. — Он сказал это лишь с оттенком иронии, поскольку на самом деле не возражал ни против Авелин, ни против её бахвальства. В лучшие времена она была упрямой, как осёл, но более разумной, чем многие коллеги Хоук, и он находил её личную порядочность похвальной, даже если это означало, что он не извлёк особой пользы из общения с Капитаном Стражи. Покидая Крепость, он побрёл обратно на рынок в Верхнем городе и начал осматривать прилавки, с удовольствием наблюдая за удивлённой реакцией прохожих. Ему не всегда нравилось выделяться, но какая-то его часть получала извращённое удовольствие от того, что он был таким заметным, таким неприятным в глазах знати Верхнего города. Нельзя было отрицать историю, написанную на коже. Заметив игру теней на булыжниках, он вспомнил цитату из «Песни». В отсутствие света преобладает тьма. На вершине города в ясный летний полдень, когда в небе над головой сгущаются облака с солнечными прожилками, а внизу поблёскивает серо-зелёное море, его собственный случай не казался таким уж ужасным. Среди окутывающей тьмы, в пустоте между рабством и свободой, были проблески чего-то хорошего, присутствие, в котором, как думал Фенрис, ничто не сможет длиться вечно. Этот слабый свет был утешением, и он не хотел, чтобы он исчезал, хотя и знал, что это ртуть, а он был медлительным и с каменным сердцем. Он не был уверен, что сможет измениться — или вообще захочет, — и всё же он желал, чтобы это хорошее подождало его; эгоистично, отчаянно нужда грызла его изнутри, как волчья пасть. Фенрис сделал несколько покупок и вернулся в своё логово, заперев дверь и закрывая занавески. Он зажёг скудную свечу и позволил теням танцевать.