~***~
Лиандра Хоук была мертва, убита сумасшедшим магом крови и его извращёнными желаниями. Мариан пережила сокрушительную потерю и была почти безутешна в своём горе; эмоции были настолько сильны, что повергли Фенриса в ужас и почти благоговейный трепет, — состояние, в котором он был, когда ураган пронёсся по лесам Воинов Тумана, сметая всё на своём пути. Мариан всегда казалась несколько отрешённой от мира, защищённой своим странным, очаровательным юмором, и, хотя он знал, что она что-то чувствует, для него стало неожиданностью то, как много она чувствовала и какую боль способна была сдерживать в себе. Он почувствовал необходимость вмешаться — импульс броситься вперёд и сразить врага своим мечом, как он делал это в бою, — но все их враги были уже мертвы, и не с чем было бороться, кроме горя, которое разрушало её тело. Он не знал, что с этим делать, какие слова сказать и как действовать. Он не был уверен, хотела ли она вообще находиться с ним в одной комнате, когда плакала. В понимании Фенриса это был трагический пример того, как неуправляемый маг мог превратиться во властолюбивого монстра, неизбежно эксплуатирующего тех, кого он считал низшими, обращаясь с ними немногим лучше, чем со скотом или лабораторными животными для своих ужасных экспериментов. Он не всегда сходился во взглядах с матерью Хоук, и Лиандра, конечно, не питала к нему особой нежности, но она храбро встретила свой конец. Она не цеплялась за гротескную магию, которая удерживала её в этом мире и навсегда поработила бы её Квентином. Что касается Квентина, то Фенрис мог убить его бесконечное количество раз. Мариан была той, кто отрубил магу голову, пронзая его труп до тех пор, пока от него не осталось ничего, кроме кровавого месива, скреплённого раздробленными костями, но вряд ли это было правосудием, которого она заслуживала. Было недостаточно страданий, которые он мог бы причинить. Если бы он столкнулся с таинственным «О», виновником этих деяний, — что ж, этому человеку было бы нелегко отделаться. Всё было бы медленно. Практика для Данариуса. После того, как Авелин проводила Мариан домой, он пошёл к ней с мыслью, что мог бы утешить её. Он обманывал себя в этом отношении, потому что у него никогда не было таланта утешать. Фенрис обнаружил, что лучшее, что он мог дать ей, были банальности, пустые вещи, в которые он сам не мог поверить. Он сел рядом с ней на кровать, чувствуя, как матрац прогибается под его весом, и его первой мыслью было просто схватить её и прижать к себе, отдать своё тело её горю, или гневу, или чего бы она ни пожелала. Определенно краткосрочное решение. Эгоистичное. Он сомневался, что идея поддаться этому импульсу закончится хорошо для кого-либо из них. Мариан наклонилась вперёд, сложив руки вместе и уставившись в пол. — Я слышала, что, когда люди умирают, они должны встать рядом с Создателем. — Я тоже это слышал, — тихо сказал он; его взгляд задержался на её лице. На её скуле был синяк, кожа вокруг него распухла и не имела цвета. Должно быть, ей было больно, но он мог сказать, что это была наименьшая из её ран. — Честно говоря, я не думаю, что есть смысл заполнять такие моменты пустыми разговорами. Она свернулась в плотный комочек, обхватив руками колени, и начала плакать; её волосы тёмной завесой закрыли лицо. Он имел в виду, что слова бессмысленны перед лицом горя и что, возможно, им следует просто сидеть и ничего не говорить, но, очевидно, смысл его слов был неверен. Когда он говорил на Общем, его резкие тевинтеровские фразы не всегда переводились так легко. Он снял с правого плеча наплечник с шипами и поставил его на пол. — Я не силён в этом. Мариан откинула волосы с лица и смахнула слезу со щеки тыльной стороной ладони. — Не особо. Не то чтобы я не… — она втянула воздух между всхлипываниями, — …ценю, что ты попытался. Он коснулся своего обнаженного плеча. — Ты можешь положить голову сюда. Давай… просто помолчим какое-то время. Она повернулась всем телом влево, прислонив голову к его плечу. Близость происходящего вызвала у него сухость во рту и панику, и он испытал искушение придумать причину, чтобы встать и пойти куда-нибудь, взять стакан воды или проведать прислугу. И всё же было довольно… приятно, за неимением лучшего слова, чувствовать себя таким надёжным, таким необходимым для неё, чувствовать, как её рука обхватывает его бицепс, а её волосы свисают у него со спины. Эта близость длилась несколько нервирующих, душераздирающих минут, прежде чем она пожаловалась на боль в шее и была вынуждена изменить положение, откинувшись на подушки и натянув одеяло на голову, как ребёнок, который боится темноты. Фенрис также подозревал, что его плечо было твёрдым и неподатливым: сплошные кости, узловатые мышцы и сухожилия — едва ли то место, на котором кому-то было бы удобно устроиться. Некоторое время он продолжал сидеть, наблюдая за её прерывистым дыханием под одеялом и надеясь, что сон подарит ей такое же сладкое забвение, какое дарил ему в дни рабства: когда бодрствование было проклятием, мукой в промежутках между моментами, когда он мог закрыть глаза и погрузиться в несколько драгоценных часов забвения. Авелин договорилась, чтобы вечером зашли стражники и забрали тела жертв Квентина из литейной — то немногое, что от них осталось. Мариан настояла на том, чтобы помочь, и Фенрис тоже присоединился, чтобы сделать всё, что в его силах. Это был склеп; в воздухе стоял такой густой запах крови, что его затошнило. В такие моменты, как этот, Минратос снова приходил на ум, и Киркволл казался сном, галлюцинацией, вызванной, возможно, голодом или побоями. Иногда он мучил себя мыслью, что он всё ещё там, в своих цепях, и что Мариан, дом, книги, вино, которое он пил из погреба, — всё это были просто видения, роящиеся в его мозгу, последствия воздействия лириума на его тело. Если это беспокоило его, он не знал, как Мариан могла это выносить, но она оставалась в литейной до тех пор, пока все тела не были убраны и увезены, завёрнутые в окровавленные белые простыни. Невозможно было с уверенностью сказать, какое тело кому принадлежало, настолько они были изуродованы. То, что Квентин не использовал в своих операциях и экспериментах, либо разложилось до неузнаваемости, либо было скормлено его домашним животным — драной группе бездомных кошек. Фенрис увидел в этом что-то от Андерса, и это его встревожило. Тем не менее, этот человек был другом Мариан — он не предал бы её, сдав отступника храмовникам. Глубокой ночью городская стража развела погребальный костер во дворе церкви, и люди собрались, молча наблюдая, как сжигают тела. После этого Эльтина произнесла проповедь, а другие произнесли траурные речи. Мариан тоже пригласили выступить, но она отклонила предложение — мудро, подумал Фенрис, поскольку он не знал, что бы она сказала. Она прошла через похороны, дрожа, прижав руки к груди, а её светлые глаза сузились в щёлочки, поблёскивающие в свете камина. — Мне так жаль твою мать, — услышал голос Себастьяна Фенрис; как будто его извинения могли чем-то помочь, как будто ей должно быть не всё равно. — Я вывесил её имя на стене памяти Церкви и буду молиться за вас обеих. По его мнению, сейчас им было очень легко испытывать сожаление. Всё было кончено. Больше ничего нельзя было сделать. Насколько было бы лучше, если бы они смогли предотвратить это злодеяние, пока не стало слишком поздно. Неудача недисциплинированных храмовников Киркволла и его недальновидной городской стражи. Карикатура, появившаяся из-за нелепости, называемой Кругом. И его неудача в том, что он в ярости свернул Гаскару шею, когда ещё мог извлечь какую-то информацию. Он был легкомысленным и гордым, хотя должен был предположить, что нечто подобное может произойти. Магия никогда не предлагала ничего, кроме унижения и кровавой бойни. Авелин выглядела пристыженной, и это было правильно. Если бы она была более бдительна в своих обязанностях Капитана стражи, этого могло бы и не произойти. Ему очень хотелось сказать ей об этом, но Варрик, казалось, предугадал его намерение и вмешался со своим обычным бахвальством. — Если ты устроишь сцену, эльф, да поможет мне… Конечно, он был прав. Фенрис знал, что сейчас неподходящий момент для выражения своего возмущения. Тем не менее, он негодовал при мысли о том, что Варрик пытался управлять им — так же, этот человек поступал почти со всеми остальными. — Что ты сделаешь, гном? Полагаю, это было начало угрозы. — Для начала я прикажу выселить тебя из этой старой ветхой смертельной ловушки, в которой ты живёшь. Не думай, что я не справлюсь с этим. Особенно, если Капитан на моей стороне. Реальная угроза. Этого было достаточно, чтобы на какое-то время заставить его замолчать. Не то чтобы ему так уж нравились развалины, в которых он жил, но этот район имел определённые преимущества, от которых он не хотел бы отказываться. Прежде всего, очень хороший вид. Помимо явно живописного вида Верхнего города на Недремлющего море, он мог видеть окно второго этажа Мариан из восточного крыла своего особняка, и если он ступал на ржавый, полуразрушенный балкон перед покоями Данариуса, то обнаруживал, что смотрит прямо на её парадную дорожку. Он не смог бы пользоваться такими удобствами в Нижнем городе или, не дай Создатель, в эльфинаже, где от него ожидали бы, что он будет не высовываться и сливаться с угнетёнными городскими эльфами. Одной мысли о том, чтобы слушать их легкомысленные сплетни или присутствовать на какой-нибудь глупой забаве вокруг их большого декоративного дерева, было достаточно, чтобы заставить его содрогнуться. Более того, если бы его отправили туда, Мерриль, без сомнения, бесстрашно ожидала бы его прибытия с каким-нибудь недоваренным блюдом по долийскому рецепту и бессмысленной болтовней на полгода, готовая радушно принять его в окрестности и показать бесчисленные чудеса их славного эльфийского наследия. Он готов пропустить такие мучения. Когда Фенрис искал Мариан, он узнал, что она уже вернулась домой в компании своего дяди и такой важной персоны, как Сэймус Думар. Это имя с каждым днём становилось ему всё более неприятным. Он поймал себя на том, что мрачно возлагает надежды на Гамлена, чьё присутствие с похотливыми, бегающими глазами могло снизить шансы Думара на то, чтобы добиться своего. Старый козёл всегда настаивал на том, чтобы отпускать непристойные комментарии всякий раз, когда он приходил в поместье во время уроков чтения Фенриса, и у него всегда замечательно получалось создавать неловкость. Если повезёт, Гамлен втиснется между Сэймусом и Мариан по дороге обратно в поместье в экипаже и будет рассуждать о том, сколько шлюх купил Сэймус и что он с ними делал, попутно вовсе не намекая на то, что занял денег из казны Думара, чтобы оплатить свои карточные долги, которые были более многочисленными, чем у Фенриса. С этим стервятником, кружащим вокруг них, готовым наброситься на Сэймуса, как на свежую падаль, не могло быть и речи о том, что юноша попытается… воспользоваться неправомерным преимуществом. Он ничего не имел против сына наместника, когда впервые встретил его, хотя и находил его необычную привязанность к Кунари непонятной и несколько абсурдной. Думар был слаб и импульсивен, но он не был лишён сострадания к угнетённым; и если он был глупцом, то, по крайней мере, хотел стать мудрее, чем был на самом деле. Только недавно идеализм юноши и да, та самая молодость, которая сделала этот идеализм возможным, начали раздражать его. Фенрис не знал, сколько ему лет, но, сравнивая своё отражение в зеркале с лицами других эльфов, которых видел, он начал подозревать, что ему за тридцать и он уже не юн. Сколько десятилетий он потерял из-за Данариуса? Он ожесточился и пресытился в рабстве, стал мужчиной с иссохшим сердцем, и теперь он вступал в свои зрелые годы, хотя всё ещё чувствовал себя невежественным ребёнком. Он не мог не возмущаться молодостью Сэймуса, богатством и всеми его мальчишескими иллюзиями — по всей видимости, нетронутыми, поскольку он без особых усилий ворвался в жизнь Мариан и, возможно, также в её сердце. Юноша был свободен, чист и непорочен настолько, что мог взять всё, чего желал Фенрис, и наслаждаться этим без страха и сомнений, зная, что он имеет право на лучшее. Он мог лишь наблюдать и томиться в своей ненависти. В итоге он выпил в «Висельнике» с Варриком и Изабелой, слушая, как гном рассказывает свои истории, а Ривейни дразнит его разнообразными намёками и пошлостями. Когда гном ушёл, стало только хуже. — И мы остались наедине. Как кстати, — сказала она. — Знаешь, похороны всегда напоминают мне, как прекрасно быть живым. И о том, что никогда не следует упускать шанс повеселиться. Изабела наклонилась вперёд через стол — очевидная уловка, чтобы сильнее продемонстрировать своё декольте. Это был грубый трюк, один из многих в арсенале Ривейни, который та, вероятно, переняла, когда наблюдала за шлюхами — или когда делила с ними постель. Она была привлекательной женщиной, хотя и немного осунувшейся, с кожей, на которую повлияли морские ветра и неумолимое солнце; потом он подумал, что её трофеи, вероятно, не тратили время на то, чтобы смотреть выше шеи. Она тоже была настойчивой, чего бы это ни стоило, нетребовательной, опытной и легкодоступной. В таких вещах, конечно, была привлекательность, или она могла бы быть, если бы он не знал, что есть нечто лучшее, находящееся за пределами его досягаемости. Изабела неосознанно предстала в его глазах в нелестном контрасте, облачившись в одно из платьев Мариан: фиолетовое платье, которое он хорошо помнил. Ему всегда нравилось это платье на Мариан, когда она надевала его на их уроки: этот цвет подчёркивал её поразительный цвет лица и сине-зелёные глаза. Между тем, оно плохо шло Изабеле: её оливковый цвет лица казался землистым, а сама кожа — обветренной в резком свете фонарей. Он посмотрел на свою пустую кружку, поднял её и постучал по столу. Нора, служанка таверны, кивнула ему, но не торопилась приносить ещё эля. — Похороны напоминают мне, как часто умирают невинные, в то время как безжалостные живут и процветают, — сказал он. Она выгнула бровь. — Ты всегда говоришь такие жизнерадостные вещи. Теперь, мне кажется, я могла бы использовать твой язычок для гораздо более забавных целей… — Её ступня начала скользить вверх по внутренней стороне его ноги, но он оттолкнул её коленом. Это было ещё одно место на его долговязом теле, где резко выступали кости, и движение, должно быть, причинило ей боль, потому что она вздрогнула и притворилась, что надулась. Он усмехнулся на это в ответ. Поделом ей за то, что она не поняла намёка. — Это предложение, которое ты, без сомнения, делала многим мужчинам, — отметил он. — И я от него откажусь. — О, да ладно. Это было бы весело. Нам обоим сейчас не помешал бы хороший трах… Фенрис вздохнул. Утончённость не входила в число сильных сторон Ривейни. — Это недостойно. Не упорствуй. Я не хочу спать с тобой. Изабела закатила глаза. — Ты бы не спал. Не тогда, когда я рядом. Он оглядел бар, отметив, что довольно много предыдущих трофеев Изабелы присутствовали здесь и были доступны. — Здесь есть и другие. Я ожидаю, что по крайней мере один из них оценит то, что ты можешь предложить. Изабела откинулась на спинку стула, окидывая его оценивающим взглядом. Она одарила его самодовольной улыбкой, которую он счёл крайне раздражающей, потому что она, казалось, подразумевала, что она знает больше, чем он, что, действительно, она знает лучше, чем он. — Ты правда настроен быть чертовски занудным, не так ли? Я не знаю почему. Знаешь, тебе не пришлось бы тонуть в чувствах со мной. — Неверность — непривлекательное качество. Как и неблагодарность. — Неверность? — Она выглядела потрясённой. — Кому именно? Он решил объяснить это ей по буквам. — Мариан могла позволить тебе одолжить её одежду, но я думаю, на этом обмен должен закончиться. — Это платье, конечно, её, но я не знала, что твой член тоже принадлежит ей. Он свирепо посмотрел на неё, возмущённый этим намёком. Как это похоже на проклятую проститутку — называть честь рабством и путать обожание с рабской преданностью. — Я никому не принадлежу. — Скажи мне, она написала на нём своё имя? Или она отрезала тебе яйца и спрятала их в свою сумочку? Держу пари, она носит их с собой на счастье, как кроличьи лапки… — Ты ничего не знаешь, ты, гноящаяся морская ведьма. Советую тебе заткнуть свой грязный рот, пока я не заткнул его за тебя. Она хихикнула, допивая последние капли из своей кружки и ставя её обратно на стол. — О-о-о, ранимый, да? Ты чёртов дурак, если думаешь, что свободен. Всё, что ты сделал, это поменял хозяина на любовницу и заковал себя в цепи посимпатичнее. Правда — мерзкая сука. — Очень похожа на тебя, полагаю. — Да, очень похожа на меня. — Она встала, отодвинув стул от стола. — А теперь ты должен меня извинить, но я потратила достаточно времени на то, чтобы проявить чёртово милосердие к костлявым эльфам на сегодняшний вечер, и мне очень нужно немного повеселиться. — Хм. Да. Иди подцепи ещё несколько болезней, — пробормотал он. — Я желаю тебе большой радости от них. Он не беспокоился о долгосрочных последствиях этого спора. Если и было что-то особенное и совершенно неповторимое в Изабеле, так это тот факт, что она избегала обид так же уверенно, как и привязанностей, и, казалось, каждое утро просыпалась, полностью забыв, что кто-то сказал ей накануне. Конечно, это также означало, что она удобно забудет о том, что он недвусмысленно отказался заниматься с ней сексом, но, если повезёт, к тому времени другой мужчина привлечёт её внимание, и она больше не станет тратить энергию на эту неприличную игру в кошки-мышки. Заплатив за выпивку последней монетой, он вышел из таверны и, спотыкаясь, побрёл домой, видя, что окна в поместье Хоук затемнены, и гадая, что могла делать Мариан. Он задумался о том, не постучать ли в её дверь, чтобы узнать, там ли ещё Думар, но потом передумал. Вместо этого он отправился в постель, на ощупь поднимаясь по лестнице особняка Данариуса без света, который мог бы направлять его. Если бы он пошёл в её поместье, если бы увидел её, выглядящую слабой и неожиданно хрупкой в траурном платье, он, возможно, сказал бы что-нибудь, о чём будет сожалеть.~***~
Мариан бросила печальный взгляд на рубашку Сэймуса, отметив влажные следы, которые её заплаканные глаза оставили на голубом шёлке, пока он пытался утешить её. — Мне жаль. Я испачкала твою рубашку. Сэймус улыбнулся, проводя рукой по ткани. — Тут не за что извиняться. Мне неприятно видеть тебя в таком состоянии. Неужели я ничего не могу сделать? Ты можешь воскрешать мёртвых? Можешь ли ты повернуть время вспять, сказать городской страже, чтобы она выполняла свою чёртову работу, и заставить их действительно расследовать дело, вместо того, чтобы годами бездействовать, пока они гоняются за контрабандистами и мелкими воришками? Можешь ли ты повернуть время вспять и сделать меня лучшей дочерью, такой, которая была хороша на званных вечерах и знала бы, что её мать получила букет белых лилий? Рой взаимных обвинений, жгучих сожалений о том, что она не могла произнести вслух. Всё, абсолютно всё исчезло, и ни он, ни кто-либо другой ничего не могли сделать. Она ничего не могла поделать, а она всегда пыталась представлять себя хозяйкой своей судьбы. И всё же, какой бы быстрой она ни была, какой бы искусной или сообразительной она ни была, насколько бы острыми ни были её клинки, она не смогла вернуть свою мать к жизни. Она даже не смогла собрать тело Лиандры по частям, прежде чем они предали её огню. — Сэймус, ты был очень добр. По правде говоря, я не могу думать ни о чем другом… я вообще не могу думать. Наверное, мне стоит просто лечь спать и попытаться разобраться во всём завтра. — Ты хочешь, чтобы я остался? Она была удивлена вопросом и ещё больше удивлена тем, насколько благодарной она была бы за то, если бы в доме был кто-то ещё — кто-то, кроме Ораны, Бодана и Сэндала, чтобы заполнить ужасную пустоту, которую оставила после себя её мать. — Да. Если хочешь. Я попрошу Орану прибраться в комнате для гостей. Его брови приподнялись, опустившись вниз в насмешливом, почти обиженном выражении. — Комната для гостей. Это довольно… отстранённо. Она не была уверена, что делать с этим замечанием. Комната для гостей казалась очевидным местом для размещения гостя… которым он и был, даже если предложил брак по расчёту. Волей Создателя, даже если бы они поженились, он всё равно, вероятно, спал бы в другой комнате, так что это было похоже на репетицию того, какой могла бы быть их жизнь в роли мужа и жены. — Это всего лишь дальше по коридору. — Ты хочешь побыть одна? — Его голубые глаза всё ещё смотрели на неё, наблюдая. Ей было интересно, когда они начнут моргать. — Я… Я бы остался с тобой, если бы ты этого захотела. Я не предлагаю ничего неподобающего. Я бы просто… остался. Будучи одетым. На это она выдавила слабую улыбку; его неуклюжий лепет напомнил ей о её первом знакомстве с Мерриль. Сэймус действительно был славным парнем — милым, благородным и похожим на щенка, как она и говорила матери в те дни, когда неудавшийся роман и вспышки гнева Аришока были самыми насущными проблемами в её мире. — Ничего неподобающего? Проклятье. Почему ты должен разрушать все мои надежды? Щёки Сэймуса вспыхнули, покраснев до самых кончиков ушей, и он разволновался ещё больше, казалось, забыв о её любви к сарказму. — Я полагаю, мы могли бы… эм, попробовать это, если это… поможет. У меня… не так много опыта общения с женщинами, но это могло бы быть… полезно, если мы собираемся пожениться… Она прервала его, качая головой, ужасаясь, что доставляет ему такое неудобство. Казалось, что её шутки часто никого больше не заставляли смеяться. — Нет, нет. Тебе не обязательно… О, Создатель, Сэймус, я просто отважилась пошутить. Очень плохо. — Я бы… попробовал, ты знаешь. Если бы это помогло. Возможно, моё предложение сегодня днём оставляло желать лучшего, но я действительно забочусь о тебе. Я бы постарался ради нас. Кто сказал, что со временем может не возникнуть… любви? Тронутая его великодушием и, возможно, даже немного встревоженная этим, она протянула руку и обхватила его за плечи, притягивая в объятия. Он опёрся на неё, наклонившись, чтобы упереться подбородком в её шею. Казалось, он нуждался в объятиях так же сильно, как и она, если не больше. Это был трудный день для них обоих. — Всё в порядке, — сказала она, похлопывая его по спине. — Давай не будем думать об этом сейчас, хорошо? Нам обоим следует просто пойти немного поспать. Это был долгий день. Когда она отстранилась от него, он нежно взял её за руку, надевая кольцо ей на палец. Это было старинное серебро, украшенное изображением разъярённого льва — эмблемы Думар. — Просто… надень его, — сказал он. — Подумай, что мы могли бы сделать вместе. — Ты должен быть свободен, Сэймус, — сказала она ему. — Ты не должен жениться на мне из чувства долга. И всё же, даже произнося это, она знала, что никто не свободен — во всяком случае, полностью; что выбор каждого ограничен обстоятельствами, законом, ожиданиями, историей, условностями или привычкой, границами собственного тела и разума. Некоторые люди были свободнее других, но никто не был волен делать что угодно. Если бы она и Сэймус были связаны вместе, каждый из них мог бы стать по-своему пленником, но у них были бы комфорт, безопасность и дружеское общение, а также стремление сделать Киркволл лучшим местом для своих граждан. Несомненно, хороший партнёр и упорный труд — это именно то, что ей было нужно, чтобы оправиться от своих потерь, и с фамилией Думар у неё было бы место в мире, как и желала её мать. Если бы они поженились, она могла бы возвести статую во имя своей матери в церкви. У неё могли бы быть дети, которые жили бы в поместье и растили там своих собственных детей. Возможно, она смогла бы дать армию Себастьяну, корабль Изабеле, «Висельника» Варрику, больше ресурсов Авелин, улучшения в эльфинаже для Мерриль. Фенрис… Что ж, она подозревала, что он будет недоволен ею, но он смирится с этим и с её статусом; она может предоставить ему полные права на его особняк и всю необходимую юридическую защиту. Ей удавалось оказывать небольшое влияние на городские дела самостоятельно, но всё было бы гораздо более эффективным, если бы они с Сэймусом поженились и у неё была бы печать Думар, которую она могла бы использовать на своих письмах. Возможно… возможно, они могли бы даже быть счастливы, если бы сдерживали свои ожидания и предоставляли друг другу немного пространства для удовлетворения внешних интересов. Даже если бы не было страсти или романтики, могли быть доброта и привязанность, более нежные чувства — более нежные, чем всё, что она испытывала с Фенрисом. Любовь, описанная в балладах бардов и менестрелей, безусловно, была прекрасна, но в то же время изысканно болезненна и полна превратностей. Теперь, когда она потеряла почти всё, что ей было дорого, у неё могло бы появиться что-то терпеливое и кропотливое, что-то, что не причиняло бы такой боли. Любовь была кинжалом, вонзающимся ей в бок. Это было то, что свело Квентина с ума и убило её мать. Не было ничего более жестокого или опасного. Она дотронулась до кольца, надев его до самого основания пальца. Оно плотно сидело на ней и жгло кожу по бокам, но со временем она, вероятно, привыкнет к нему. — Подумай об этом, — снова сказал Сэймус. Он наклонился и поцеловал её в щёку; его губы оставили слабый след влаги, который обжег её кожу. Повернувшись, он спустился по лестнице. — Спокойной ночи, Мариан. Я сам дойду до своей комнаты. — Спокойной ночи, — тихо сказала она, вытирая скатившуюся из глаза слезу. Она вошла в свою комнату, раздеваясь в темноте, бросая одежду на пол, словно могла содрать со своей кожи события дня. Она забралась в постель и закрыла глаза, желая отрешиться от мира, хотя всё ещё чувствовала, как кольцо Сэймуса плотно сжимает её палец.