Ворон и синица

Все это было настолько ностальгическим, что будь Ваттье де Ридо чуть более сентиментален, прослезился бы: путешествие под чужим именем и в чужой одежде, связные, пароли, лирийская глушь и заброшенный хутор, по мнению местных, населенный нечистью. В некотором роде, так оно и было: место это давно облюбовали нильфгаардские агенты, устраивавшие тут попеременно то схрон, то пыточную, то место для свиданий, и случайно заставшие их за этими свиданиями дровосеки домой не возвращались по вполне обыденным причинам. Ходить с перерезанным горлом вообще крайне неудобно. Добрался сюда Ваттье в очень короткие сроки: не тратя ни одной лишней минуты, экономя время даже на еде и ночлеге он почти долетел от Нильфгаарда до заброшенного хутора в Лирии, и быстрее, наверное, могло получиться только порталом. Его ждали только назавтра, но он успел на день раньше — агенты удивленно поднялись навстречу, когда де Ридо в клубах инеистого пара ввалился в подвал, где они, скучая в ожидании этого самого де Ридо прибытия, только что раскинули партию в гвинт. — Где она? — вместо приветствия с порога спросил виконт Эиддон. Запорошенный снегом шеф разведки выглядел почти грозно, смотрел сурово и к игре в карты присоединяться явно не намеревался, поэтому предлагать ему не стали. — В погребе, господин де Ридо. — Сколько? — Два дня. — Кормите? — Пока да. — Говорит? — Говорит, да все не то. — Плохо. — Ваттье раздраженно хлестнул перчатками по столу, и карты на нем чуть подпрыгнули. — Плохо! Что-нибудь толковое она сообщила? — Сказала, что не работает на Реданию. — А, ну слава Великому Солнцу, теперь я спокоен. Агенты замялись, не зная, что ответить. Настрой шефа им сразу не нравился, а шефу не нравилось все происходящее, но досада его была направлена отнюдь не на подчиненных. Ваттье де Ридо приехал в эту глушь за ответами, и надеялся получить их сразу по прибытии, поэтому необходимость этих ответов добиваться здорово портила ему настроение. — Я хочу с ней поговорить. — Прошу за мной, господин де Ридо. Из всего огромного перечня ненавидимых виконтом Эиддоном вещей особенной его нелюбовью пользовались морозы: уроженец солнечного Туссента, Ваттье полагал отрицательные температуры совершенно непригодными для жизни, и немалая часть его юношеских страданий была связана именно с работой в северных странах в холодное время года; однако сейчас, топая по щиколотку в снегу, Ваттье даже не обращал внимания на холод. Сейчас Ваттье де Ридо грела злость. Его проводили в соседний дом — на вид столь же заброшенный — и дежуривший там агент предусмотрительно вручил шефу подсвечник: подвал оказался глубоким, а лестница — старой и выщербленной, опасно прогибающейся под весом человека. Колышущиеся от сквозняка свечи выхватили из темноты сначала стол с бумагами, стоявший почти у самой лестницы, а потом — сгорбленную фигурку той, что была привязана к стулу чуть поодаль. Де Ридо чуть приподнял подсвечник, чтобы полюбоваться на картину, а потом знаком отослал агента наверх — тот поспешно растворился в темноте, только доски под ногами скрипнули. Ваттье подождал, пока шаги затихнут, и опустил подсвечник на стол. Постоял, задумчиво перебирая протоколы допроса, заботливо оставленные на краю стола, со вздохом хлопнул ими по столешнице. И сел. — Здравствуй, солнышко. — сказал он. Выглядела сладкая плюшечка, конечно, так себе, но общение с его людьми вообще мало кого красило: де Ридо скользнул взглядом по нескольким кровоподтекам на лице; длинным, красным полосам, уходящим куда-то под одежду; задержал взор на распахнутом вырезе промокшей рубашки и снова вздохнул. С мокрых волос Кантареллы еще капала вода — видимо, в покое ее оставили не так давно — и в целом вид Картия имела потрепанный, но не изможденный. Пока. Агенты сдерживались: им был дан четкий приказ не калечить пленницу, истязать ровно так, чтобы той захотелось содействовать, но при этом в случае необходимости ее можно было бы посадить в седло и живой доставить в столицу. Откровенно говоря, Ваттье и не думал, что какие-то особые меры потребуются: Кантарелла не производила впечатление девицы, стойкой духом — такие обычно ломались уже просто от обещания попортить их очаровательную шкурку — и потому непредвиденное упрямство его бывшей сладкой плюшечки вызывало у де Ридо одновременно раздражение и восхищение. Он вообще испытывал непростительно много смешанных эмоций относительно происходящего, и от этого злился только сильнее. — Ты пропала так неожиданно — не попрощавшись, не объяснившись… это был удар, признаться. — Ваттье расстроенно поджал губы. — Но я так рад нашей встрече, что готов сначала выслушать объяснения. Ты не хочешь мне ничего сказать, солнышко? У Картии от двимерита гудела голова. Или она гудела от кислородной недостаточности: во время пытки водой, вспоминала Картия, сосуды сужаются, потом расширяются снова, и так столько раз, сколько испытуемого доводят до асфиксии, потом происходит весьма болезненный спазм трахеи, как правило, на этом заканчивают, оставляя жертву самостоятельно справляться с последствиями. В принципе, это было хуже всего. Остальное можно терпеть, особенно, зная, что ты не какая-нибудь народная героиня и можно визжать, заливаться слезами и молить о пощаде, не испытывая необходимости держать лицо. Картия ван Кантен — об этом себе приходилось напоминать — в темноте задумалась о том, как долго вообще её лицо останется при ней. По всему выходило, что не так уж, но только вот тому, кто хоть раз испытал на себе неудовольствие госпожи Ассирэ, было бы тоже совершенно ясно, что никакого выбора здесь нет. О побеге она не думала. Приходилось напоминать себе думать. Проклятие, если всё идет хорошо, значит, в этом есть какой-то подвох, и сейчас, тоже чтобы не давать измученному удушьем мозгу расслабиться, Кантарелла прокручивала в голове подробности случившегося — это немного отвлекало от боли и холода. В подвале никогда не бывает тепло. Картия поджала пальцы ног и выругалась было, но на полуфразе умолкла: получалось как-то не задорно. Вот, кажется, что могло пойти не так? Эта схема всегда работала, никогда не давала сбоев, и это не было похищением документов на заказ, это даже не было аферой, по сути, это было обычное, вульгарное воровство, и унести под ногтями несколько камней — плёвое дело, но не тогда, когда ты отворачиваешься от витрины, а тебя, не говоря худого слова, бьют чем-то по затылку. А потом… Голова гудела. Этот гул перебивал всё, даже боль в ребрах — да черт с ней, вот правая грудь, превратившаяся в сплошной синяк, она бы беспокоила, если бы Картия не подозревала, что вскоре это будет меньшей из ее проблем. Слова забывались сами собой. …pan es yn hen glunhercyn ces gario yd i'r felin a beth ddigwyddod i fy rhan ond gogred gwan o eisin… Дурацкая песня. Бежать? Да куда она побежит, по снегу в мокрой рубашке, в ночной лес? С этим на руках и в голове? Великое Солнце, только бы дожить до какого-нибудь города, научиться думать в двимерите, чтобы составить какой-нибудь план, только бы понять, что от нее хотят, и будут ли держать здесь до конца? Потому что если да, то к черту, она всё равно не выдержит долго, как бы сейчас ни храбрилась, есть вещи, которых она просто не выдержит. Потому что не народная героиня. Она Кантарелла, воровка, мошенница и… И не хочет держать лицо. Но говорить не спешит, просто потому что — выкусите. Никто не заставит ее делать то, чего она не хочет. Отсветы свечного пламени на лестнице заставили ее передернуться: в свете последних событий оно никакого добра не обещало, но этого Картия не ожидала совсем. Почему-то. Может, потому что Ваттье де Ридо, главный имперский шпик, не должен был лично раскатывать по таким местам — но он тут был, ужасающе реальный, и вот тут Картия вспомнила, как боялась начинать всю эту историю, уверенная, что ее раскроют сразу, и она умрет на площади Тысячелетия, хорошо, если на виселице. Дальнейшее её бдительность усыпило. А ведь зря. Кантарелла прикрыла глаза: один, кажется, заплывал. Потом еще раз. Нет, не пропал: сидел напротив, в этом свете подозрительно похожий на какую-то нечисть, вовсе не напоминая нытика в халате, которым его Картия и запомнила. И вопросы задавал издевательские, скотина, и сердилась она на него сейчас совсем не за то, что они издевательские, а за то, что нужно было собирать расползающиеся в голове слова, как-то выстраивать, делать из них осмысленные фразы. Я даже не знаю. Что из тех бумаг. Где всплыло. Я не знаю. Что он знает. — Ты скучный, — Карти бы непременно надула губки, но вот беда, больно, — что я должна сказать? Что в постели мне казалось, будто мы женаты тридцать лет? Прости, пыталась не ранить твои чувства. Откинувшись на стуле, она некоторое время созерцала над собой светящиеся щели в досках. Там, наверное, теплее — это всё, что сейчас волновало. — Я рада немного меньше. Ну, да это заметно. — Я весьма признателен тебе за деликатность, — сдержанно высказался «нытик в халате». Десятилетия работы в разведке выработали в Ваттье некоторый иммунитет к оскорблениям совершенно любого рода — шпионов редко хвалит даже их собственное начальство, что уж говорить про «клиентов» — но конкретно это совершенно неожиданно почти задевало, хоть де Ридо и понимал, что Кантарелла не сказала бы иного ни при каких условиях, даже если бы каждую проведенную вместе ночь она орала мартовской кошкой. Хочешь оскорбить бывшего любовника — назови его неумелым: бьет больно, действует безотказно, вон даже шефа разведки почти проняло. Почти. Ваттье устало потер переносицу. — Послушай вот что, солнышко. — вкрадчиво произнес он. — Тебе сейчас не выкручивают суставы только потому, что я лично приказал этого не делать. Серьезно, мне бы не хотелось портить такой… нарядный экстерьер — в конечном итоге я к нему некоторым образом привязан: я провел с ним какое-то количество приятных часов, и ради воспоминаний о них я готов идти на сделку. Условия ее таковы: ты называешь мне имя твоего нанимателя, и эту ночь проводишь не привязанной к стулу, а спящей в собственной постели. Под надзором моих агентов, но все же. Если же ты продолжаешь валять дурака, твое положение стремительно ухудшается, и поверь, ему есть куда ухудшаться. Де Ридо отнял руку от лица и бросил на Кантареллу долгий пронзительный взгляд — в отблесках свечного пламени нетипично светлый для южанина взор шефа имперской разведки казался особенно неприятным. — Твоя выходка стоила мне года, проведенного в карцере, солнышко. Я надеюсь, ты способна оценить масштабы моего милосердия. Помнится, едва попав в карцер Ваттье клялся, что вздернет бывшую любовницу при первой возможности, наплевав даже на ценную информацию, которой она может обладать; потом, поостыв, пришел к выводу, что сначала Кантареллу неплохо было бы помучить и расспросить, а повесить позже; потом эмоции ушли совсем и мысли де Ридо переметнулись от, собственно, воровки к украденной ею информации. Что именно она украла и где это могло осесть? Год Ваттье в тишине одиночной камеры вчитывался в донесения, стараясь понять, в каком из них содержится отголосок его ошибки — но не находил ничего, и оттого только сильнее начинал дергаться. Потерянная информация — как утопленник: уходит на дно лишь на время, чтобы позже всплыть неприглядным, раздувшимся трупом. Любое из его личных писем сейчас может ждать своего часа в рукаве у темерцев или в столе у Дийкстры, любая из государственных тайн — храниться в копилке любого северного государства на случай сложных переговоров. Или — что еще хуже — этой информацией владеют заговорщики внутри самой империи; и тогда опасность куда ближе и явственнее. После заговора Скеллена Ваттье с особенной настороженностью относился к своим соотечественникам, и опасался их едва ли не сильнее, чем враждебных внешних сил. — Твое слово, солнышко. Взвесь его, пожалуйста, потому что если оно мне не понравится, с тобой придут разговаривать другие люди. Картия обвисла на своих веревках — мысли требовали столько сил, что на приличную позу их уже не оставалось. Будь всё немного иначе, она бы еще рассчитывала на эффект, который производил в таком положении расшнурованный вырез ее рубашки, но, кажется, он уже не производил. Она внутренне содрогнулась. — И какой из тех тюфяков ты называешь моей собственной постелью? — голос у сладкой плюшечки был сорван, а потому звучала она тоже так себе. Кажется, о нежном щебете можно забыть, и хорошо, если не навсегда. И хорошо, если виной тому будут просто поврежденные связки, — или, может, ты имел в виду твою собственную? Вообще предложение было заманчивым, черт бы с ним, с правом собственности на кровать, но она так отчаянно замерзла, что уже даже не дрожала постоянно, только время от времени тряслась в накативших приступах крупной дрожи, от которых даже стул поскрипывал. Если ее возьмут наверх, к огню, дадут что-нибудь теплое, или выпить — нет, пожалуй, не стоит, разбитые губы отчаянно саднили — это будет хорошо, и еще спать. Спать, Великое Солнце. Кантарелла молча смотрела сквозь главу разведки всё больше затуманивающимся взглядом. Разрозненные мысли путались, у нее не было никакого плана, ни одной идеи, чтобы импровизировать — проклятые наручники, и почему-то, то, что сейчас она чувствовала — оказалось для этой тягостной мешанины чересчур сложно. Какой он был страшный, Великое Солнце. Вот теперь страшный. Тот самый нелюдь — нет, не в смысле расы — о котором ей с дрожью в голосе вещала бывшая однокурсница, родители которой оказались замешаны в чем-то таком… таком, и ей пришлось донести. Нелюдь был нарочито печален, именно нарочито, сама развлекающаяся притворством каждый день, Картия могла неплохо распознавать вот тот издевательский оттенок, который называется «даже не старался». Она с некоторым облегчением расплакалась, кое-как сдерживаясь, чтобы не сорваться в истерику и рыдания — страх и усталость брали верх, но нужно было держаться, потому что разные слезы действуют по-разному — и опустила лицо. — Ну да… Можно подумать, я этого хотела, — что тоже было чистейшей правдой, — можно подумать, я самоубийца, или вроде того. Да я тебя боялась больше, чем… больше всего, Великое Солнце, я думала, я умру от страха, — жалобно всхлипывала Кантарелла, — но будто меня кто-то спрашивал… Конечно… имя нанимателя… и что тогда будет, я умру под пытками чуть-чуть попозже, когда он узнает?! Нет уж! Немного истерики. Дьявол, как страшно болит голова. Дьявол, ну почему он так смотрит. Перестань. Прекрати. — И так всю жизнь сломали… я же больше всех виновата, правда! Выживаю, как могу, и никто мне никогда не помог, все вы только одно можете… использовать, а потом… вот это… Ничего тебе не скажу, не трогай меня! — Нет, — укоризненно покачал головой Ваттье, — нет, солнышко, все не то. Если бы после всех этих лет его еще трогали женские слезы, он бы не добился и четверти того, чего добился. На самом деле, садистом от природы Ваттье де Ридо не был. Ваттье де Ридо был садистом по профессии, и дабы натура не мешала работе, у себя в голове виконт Эиддон четко разделял Ваттье-человека и Ваттье-шпиона. Ваттье-человек рыдающей Картии вполне сочувствовал: она врала, конечно, про «выживаю, как могу» — судя по особнячку ее родителей, дочь семейства ван Кантен должна была не выживать, а жить припеваючи — но девицу ему все равно было жалко — ее личное дело де Ридо изучил вдоль и поперек, поэтому знал и про сомнительное отчисление из Лок Грима. Поднятые разведкой табели успеваемости причин отчисления не подтверждали; некоторые из них были подправлены задним числом, и между строчек едкой характеристики от деканата явственно читалось «не дала декану» — явственно для того, кто умеет читать, естественно. Юная девушка в расстроенных чувствах, опороченная и несправедливо обиженная — идеальный объект манипуляций, Ваттье и сам таких не раз использовал — посочувствовать, пообещать защиту, ненавязчиво попросить о небольшой услуге — и план соблазнения главного нильфгаардского шпиона вряд ли пришел в голову ей. Она обманула его, конечно, но обманула качественно, преуспев там, где многие проиграли, и это почти заслуживало уважения — у Ваттье был год на залечивание уязвленной гордости, и в конечном итоге он подумал, что если подобные промахи не стоят жизни, то заставляют держаться в тонусе, который шеф разведки явно подрастерял. И еще вид опечаленной сладкой плюшечки задевал в его душе какие-то странные и непривычные струны, но в этом Ваттье-человек себе признаваться не желал. Ваттье-шпиону позарез нужна была информация о нанимателе Кантареллы, и ради ее получения он готов был завязать узлом и Картию, и Ваттье-человека. Кантарелла как-то удивительно хорошо переносила двимерит: де Ридо мог только представлять, что испытывают чародеи в таких случаях, но, судя по объяснениям имперских чародеев, ощущения должны быть отвратительными даже для крепкого мужчины, что говорить о хрупкой девушке. Картия, однако же, упиралась, проявляя удивительную выдержку; и значит, месть неведомого нанимателя пугала ее сильнее, чем двимеритовые оковы и возможные пытки. Плохо. И тем важнее его имя становилось для де Ридо. — Ты кое-что путаешь, солнышко, — сказал Ваттье-шпион, — это не я тебя использовал, а ты меня. Использовала и бросила, даже не попрощавшись, так что это я тут сейчас должен рыдать и жаловаться на горькую долю человека, которого все постоянно пытаются обмануть. А я относился к тебе со всей добротой — и отношусь до сих пор, несмотря на то, как ты жестоко обошлась со мной. Все происходящее — исключительно твой выбор, солнышко, и ты в любом момент можешь остановить это. Одно слово. Одно слово, и у тебя будет мое расположение и защита всей нильфгаардской разведки. Но ты упрямишься и вынуждаешь меня — практически снова предаешь. Это больно ранит, солнышко. Виконт Эиддон невозмутимо поднялся из-за стола и, не обращая никакого внимания на слезы пленницы, направился к лестнице, задержавшись у ее подножия лишь чтобы бросить короткое: — Если ты захочешь мне сказать что-нибудь, только позови, солнышко. И легко взбежал по ступеням. Агент, ждавший наверху, вопросительно глядел на начальника. Начальник медлил, и в молчаливом раздражении хлестал себя перчатками по предплечью, так что Гвынвору становилось очевидно: разговор прошел не так, как господин де Ридо ожидал. — Вытащите ее оттуда, — наконец заговорил Ваттье, не глядя на подчиненного, — дайте немного согреться, чтобы начала что-то чувствовать, потом разденьте до рубашки и выгоните во двор. Дверь оставьте открытой, чтобы видела очаг в доме. Сесть или лечь не давайте, заставляйте стоять. И не вздумайте упустить! Если изъявит желание поговорить со мной — сразу в дом, и зовите меня. У виконта Эиддона, как уже было сказано, имелись свои представления о невыносимом. — А если не изъявит? — Плесните водой. Но до обморожений постарайтесь не доводить. — Долго, — засомневался агент Гвынвор, — может, волосы лучше выдергивать? — Нет, — неожиданно резко ответил Ваттье де Ридо, — нет, волосы не трогать. Выполняйте. Картия молчала. Она ничего не хотела сказать — настолько не хотела, что самой стало от себя страшно. Это непонятное, неприятное упрямство, поднявшееся откуда-то из глубин натуры, которую она сама полагала ветренной и поверхностной, и давно привыкла смотреть этому в глаза: привет, я Карти из Рокаина, и я кого угодно продам за пирожное… Это отказывалось. Оно не испытывало никакой особенной преданности к госпоже Ассирэ, оно, в отличие от самой Картии, не боялось, и Кантарелла его уже почти ненавидела, потому что оно, кроме всего прочего, еще и не давало ей махнуть на всё рукой и «захотеть что-нибудь сказать». Оно просто отказывалось. Оно замкнуло ей рот, завязало дыхание узлом, и — нет. Просто нет. Потому что. Кантарелла смотрела, как де Ридо поднимается наверх, к свету, похожий на беду, и, когда ее за волосы вытащили туда же, она не вздохнула с облегчением — ничего хорошего это не сулило. Более того, стало хуже, оказывается, согревшиеся ссадины и синяки болят куда хуже, а согревающиеся ноги и руки, кроме того, еще и отчаянно колет. Впрочем, это долго и не продлилось, стоило пошевелиться, как путь ее продолжился. На улицу. Агенты виконта Эиддон не пренебрегали тумаками, ими же заставили выпрямиться и встать в снегу по щиколотку подальше от плетней и разваленного колодезного сруба. Зиму Картия неожиданно любила, хоть и познакомилась с ней — такой — только на севере. Ей нравился снег, весело сверкающий на солнце, или под полной луной, и мороз тоже нравился — а особенно, возможность, как следует промерзнув, согреться в тепле и пить что-нибудь горячее. Эта зима тоже оказалась красивой. Даже на заброшенном хуторе. Кантарелла закрыла глаза — и тут же пошатнулась от тяжелого удара по лицу: это была явно инициатива агента Гвынвора: — Смотреть! Проморгавшись от слез, она послушно уставилась в гостеприимно распахнутый проем двери. Ну конечно. Огонь. Время шло. Картия стояла. Солнышко. Неожиданно расхохотавшись, она удостоилась еще одной оплеухи — спасибо, хоть перчатку снял — но так и не смогла остановиться, только смеялась, переступая в снегу с ноги на ногу, в обманчиво мягком, невыносимо колючем, обжигающем снегу, от которого милосердно немели ступни. — …ничегоничегоничего… — бормотала она под нос, вспоминая одну за другой детские считалочки. Мысли рассыпались все сильнее. А потом, как стояла, так же и осела, не выдержав того, что внезапно стало тепло. — … встать! От боли в ребрах пришлось открыть глаза. Снег в руке был теплым, как вата. — Встать! Наверху мельтешили черные пятна на фоне черной же простыни, и это всё, что она могла понять. Болезненный рывок вверх за волосы даже не заставил подобраться. — …ничегоничегоничего… не скажу. Мягко. Спать. Картия засыпает, уткнувшись лицом в отворот шелкового халата, и чужая рука перебирает пряди на затылке. — Мы просто теряем время. — сказал стоявший у окна Хилдбранд. Ваттье де Ридо, коротавший время за написанием донесения, поднял голову от листа бумаги и вопросительно вскинул темные брови. — Я хочу сказать, — несколько неуверенно проговорил агент, чутко наблюдая за выражением лица шефа разведки, — что мы могли бы разговорить ее быстрее. Ваттье задумчиво покрутил перо в пальцах. Остальные нильфгаардцы тоже глядели на коллегу без особого понимания. — В смысле, — Хилдбранд явно уже сам не рад был, что начал этот разговор, — любую женщину можно разговорить гораздо быстрее. Определенным… образом. Ответом ему были мрачные взгляды четырех пар глаз, но на правах старшего по званию высказался за всех Ваттье: — Из уважения к вашим прошлым заслугам, капитан, — ровно проговорил де Ридо, — мы тут все сейчас сделаем вид, что не поняли вашего намека. Поэтому совершенно не к слову я хочу напомнить вам о существовании у нас устава, которому вы должны следовать хотя бы в присутствии старшего по званию. Мы, в конечном итоге, «проклятые нильфы», а не чудовища. Несмотря на то, что последнее замечание было явно, и даже чересчур саркастическим, в комнате повисло молчание, нарушаемое только скрипом пера виконта — капитан Хилдбранд угрюмо безмолвствовал, изображая, будто крайне заинтересован происходящим за окном; остальные молчали задумчиво, и лишь спустя минут десять первым заговорил агент Гвынвор. — Упрямая, — с каким-то странным восхищением сказал он. — Упрямая, — с такой же странной гордостью в голосе согласился Ваттье, заканчивая послание размашистой подписью. — Упрямая, но я еще упрямее. Истязать холодом замерзшего до полусмерти представлялось довольно бесполезным занятием, к тому же, Ваттье опасался слишком скоро довести чародейку до воспаления легких, в полевых условиях крайне опасного, поэтому Кантареллу временно переместили из подвала наверх, в обогреваемую часть дома, и в себя она приходила на одном из тех самых тюфяков, о которых еще недавно столь пренебрежительно отзывалась. Тишину комнаты все так же наполнял только скрип пера: скучающий виконт Эиддон разгонял скуку, как умел, то есть — работой; но при виде просыпающейся Картии бумагу Ваттье тут же отодвинул и поднялся на ноги, придерживая наброшенный на плечи теплый плащ. В ногах тут же неприятно закололо — сам де Ридо затруднился бы сказать, сколько времени он провел над писаниной, но судя по всему срок этот был весьма приличным: свеча на столе, еще недавно высокая, теперь успела оплыть до печального огарка. — Твое упрямство, солнышко, меня одновременно сердит и восхищает. — говорил Ваттье так, будто продолжал разговор, прерванный всего пару минут назад. — Это редкое сочетание эмоций для меня, так что можешь считать это комплиментом. Он потянулся, разминая затекшую спину, и выглянул в окно: во дворе, в вечерних сумерках, Гвынвор седлал коня — он выезжал в ночь, чтобы отвезти составленные Ваттье бумаги связному в соседний городишко, а к утру ему на смену должен был прибыть новый агент. Бледно-коралловый, будто заиндевевший, холодный зимний закат тревожно догорал за черными ветвями. — И это все особенно сердит меня еще и потому, что ты оставляешь мне все меньше выбора. Я бы очень не хотел доводить до игл под ногтями, клянусь Великим Солнцем. Мне слишком нравятся твои руки. Ваттье отвернулся от окна, приблизился к Картии и присел на импровизированный табурет из бревна, стоявший подле импровизированной кровати из тюка соломы. И наклонился вперед, упершись локтями в колени. — Что ж тебе надо пообещать, солнышко, — взгляд его, обращенный на Кантареллу, внезапно казался просто усталым, — чтобы ты с такой же преданностью работала на меня? Сама крохотная, что та синица — откуда только в таком маленьком тельце берется столько упрямства? С улицы донеслось тревожное ржание — видимо, коня Гвынвора что-то напугало — и Ваттье дернулся было, чтобы встать и выглянуть в окно, но отчего-то передумал. Пробуждение было таким же отвратительным, как всё остальное. Если последние несколько дней Картия думала, что сжилась с болью и научилась с ней сосуществовать, то она просто не представляла, чем это продолжится. Кантарелла хрипло вдохнула и тут же закашлялась, безобразно скорчившись на соломе, и оттого половину сказанного виконтом Эиддоном пропустила. Честно говоря, она вряд ли смогла бы дать ему какой-то ответ, и не понимала, что из сказанного было вопросом. Отчаянно хотелось пить, но просить она тоже не могла и не собиралась, да и вообще, охватившая Картию апатия удачно сочлась с двимеритовым ступором — только оно, вот это упрямое и злое, оставалось внутри и не хотело говорить. Картия смотрела на де Ридо затуманенным взором, и выражал он даже меньше, чем в те времена, когда она давала для него персональное представления — представая в роли хорошо слушающей мебели. Чай, бессильно думала беглянка, это всё чай. Что «всё» — самой ей было непонятно. — Нич… Второй приступ кашля скрутил так неожиданно, что она чуть не задохнулась, сжимая в руке первое, что под нее попалось, а первым было, кажется, его колено — по крайней мере, наощупь именно так казалось, и исправлять ошибку Картия не стала. Только шевельнула второй — свободной, соглашаясь с планом на иглы: вот если бы на ней не было двимерита, она, быть может, уже взвыла бы от ужаса. Но проклятый металл притупил все чувства. За второй заход горе-чародейка была уже благодарна, к этому моменту она пыталась рвать остатки шнуровки на груди, так было жарко, и тающий под ногами снег казался почти приятным, но недолго. Проклятие, обещали же иглы. Снова холодно, снова кашель, снова падать — на этот раз очень быстро, потому что Картию не держали ноги, и теперь уже стояла она только на выпрямляющих тумаках, а их не хватило надолго. На грани зрения носились какие-то черные тряпки, она постоянно пыталась отмахнуться от них. …бедная моя, бедная, всё будет хорошо… …бедная сестрёнка, бедная… — Она уже не стоит, — Хилдбранд был явственно недоволен методикой, — можно привязать к плетню, но толку нет, она не понимает. И Картия не понимала. Её зачем-то поднимали, но тряпичные колени складывались обратно, на них опускалось такое же тряпичное тело. …мы согреемся… Над Кантареллой склонялось иссиня-бледное лицо и чья-то прохладная рука гладила по голове, напевая колыбельную, ей было одновременно холодно и жарко, но эта рука унимала жар, и было почти что хорошо, если бы не проклятый кашель. …вместе пить их кровь… …спи, сестрёнка… — С вашего позволения, шеф, — твердо сказал агент, — она так дальше не жилец, если хотите что-то узнать, разрешите мне поработать нормально. Шеф молчал, и глядел на впавшую в беспамятство Кантареллу так, будто зрелище это его каким-то образом оскорбляло. Сложные эмоции его из просто сложных эмоций превратились в переплетение каких-то отвратительных противоречий, змеиным клубком барахтавшихся в душе, и от этого Ваттье было гадко, неприятно и зло; и он злился на дотошного капитана Хилдбранда, на упрямую Кантареллу, но более всего — на себя. На свое бессилие при кажущемся всемогуществе. Двое агентов тщетно пытались поднять на ноги заваливающуюся на бок Картию. — Не разрешу, — твердо сказал Ваттье де Ридо. — С иглами под ногтями или без, ничего она вам не скажет, раз до сих пор не сказала. Вы ее только убьете, а для меня эти сведения крайне важны. Собирайте ее в дорогу и сами собирайтесь. — Что? — Я что, заикаюсь? — виконт Эиддон явно был чем-то крайне раздражен. — Мы едем в Нильфгаард, и мне нужно, чтобы до столицы она добралась живой, а там из нее вытащат все, что надо. Седлайте лошадей, ее закутайте получше. Отправление по готовности. На сборы, впрочем, у нильфгаардцев ушло гораздо больше времени, чем Ваттье предполагал. Перепуганные чем-то кони в ужасе косили глазом на сбрую, шарахались от рук и успокаиваться категорически не желали; агенты нервничали, Ваттье сердился, Картия, судя по всему, умирала, и этим сердила Ваттье еще сильнее. Словом, сборы проходили в атмосфере напряженной и нервной. С огромным трудом им удалось унять сначала жеребца виконта, и тогда на него водрузили Кантареллу, закутанную в десять одежек с чужого плеча — все, что агенты смогли разыскать по тайникам — а потом в седло сел и сам де Ридо. Кони храпели и ржали, толкали друг друга и напирали на людей; Хилдбранд как раз пытался успокоить своего гнедого, когда тот вдруг окончательно взбесился — ударил хозяина копытами в грудь и, сорвавшись с места в карьер, исчез в надвигающихся сумерках. К Хилдбранду не успели даже броситься, когда появилась Она. Словно сотканная из надвигающейся темноты: черное видение, пугающий морок, истерзанная женщина в тряпье, парящая над землей — Ваттье не сразу поверил, что она ему не мерещится, только конь под ним заржал протяжно и испуганно, и принялся пятиться, как бы тщетно де Ридо не пытался его остановить. — Что за… Вторая лошадь, вырвав повод из рук у агента, бросилась прочь — и одновременно с этим Она — та, которой не могло существовать, потому что это бабьи сказки — качнулась вперед, мигнула — и вот она уже рядом с поверженным Хилдбрандом, вот — поднимается костлявая рука… И тишину ночи разорвал дикий крик. Конь под Ваттье явно соображал быстрее, чем сам Ваттье — он коротко всхрапнул и понес, не разбирая дороги; и все, что успел сделать сам шеф разведки — это крепче вцепиться одной рукой в повод, а второй — в Кантареллу. В лицо ему летели ночь, ветки и снег; в ушах свистел ветер; он кричал что-то то на родном, то на всеобщем — но сам не слышал своего крика, а обезумевший конь к нему не прислушивался и подавно. Потом его приложило плечом о ствол, потом — другим о другой. Картию же в этот момент спасала полная уверенность в том, что она бредит, и тому немало способствовал неотступный шепот в ушах. Сестренка, звала Она, сестренка, оставайся со мной. Мы согреемся, мы будем пить их теплую кровь. Картия была согласна, во всяком случае, она даже пару раз слабо дернулась, обозначая намерение вывернуться из державших ее рук — но дальше этого дело не пошло, а потом и вовсе в лицо ударил ледяной ветер, а в уши — пронзительный визг. Некоторое время мир несся так стремительно, что Кантарелла зажмурилась, невольно вжимаясь спиной в наездника и вцепляясь в луку седла — руки не держали, но тот — он держал хорошо. «Если эта кляча споткнется, — лихорадочно думал де Ридо, — если только она споткнется…» Кляча не споткнулась. Просто на следующем же лихом вираже, что заложил перепуганный конь, у Ваттье соскользнула затекшая рука, и он слетел с лошадиной спины в снег вместе со своей драгоценной ношей, которую держал крепче, чем держался сам. Встреча с землей была стремительной и болезненной — в спине виконта полыхнула боль такой силы, что перед глазами все потемнело, и де Ридо на несколько мгновений забыл, как дышать и думать. Оглушенный и ослепленный, почти парализованный болью, он мог только слабо кататься по снегу и по-рыбьи хватать воздух ртом, а когда пришел в себя — было уже тихо, и даже удаляющегося топота копыт не слышалось. Боль жгучим пятном расползалась по спине. «Глупо, — подумалось ему, — До отвратительного глупо. Ваттье де Ридо, шеф имперской разведки, сдох в лирийской глуши, убитый бабайкой». От этой мысли стало смешно, а от смеха — больно. Ваттье поперхнулся собственным хохотом, долго отрывисто кашлял, потом так же долго пытался отдышаться, а потом, выровняв дыхание, протянул руку и осторожно коснулся плеча той, что лежала в снегу рядом. — Солнышко, — сипло позвал он, — солнышко, жива? Солнышко? — …У тебя рана. На спине, — Картия закашлялась, и попытка подавить кашель только продлила приступ, — на ветку… дай… Оставалось надеяться, что неопределенный жест доступно обрисует господину де Ридо, что неплохо бы повернуться спиной и предоставить ей для осмотра пострадавшие части. По правде говоря, будь она здорова, то задумалась бы об убийстве: никаких, конечно, шансов, но задумалась бы. Ваттье де Ридо всё еще звал ее солнышком. Ну, хоть не сладенькой, тоже прогресс: возвращающаяся какая-никакая ясность рассудка (это ненадолго — подсказывало всё полученное образование) вместе с болью обеспечивали Картии склонность желчно комментировать совершенно всё вокруг. С другой стороны, что она еще могла? Холод не чувствовался. Отряхнув с себя толстый слой липкого снега, Кантарелла хрипло прокляла север, зиму, мороз, Ваттье и его агентов, а так же его рану и его лошадь — хорошо хоть ночью в заснеженном лесу было довольно неплохо видно, впрочем… — …нет, не буду. Не видно. Сесть можешь? Он мог. Картия разрывалась между желанием услышать хрип, свидетельствующий о поврежденных легких, и совершенным нежеланием замерзать насмерть в лирийском лесу возле остывающего тела своего мучителя, поэтому про себя молилась «пожалуйста, пусть он сдохнет», но стряхивала снег с лица главного имперского шпиона так, будто боялась на него дышать. Когда Ваттье сел и прислонился к дереву плечом, она устроилась у него под боком, обхватив обеими руками — холодно по-прежнему не было, и Картия знала, почему. Что же, пока он свистом пытался подозвать лошадь обратно, можно было и поработать печкой. Тем более, что это в конце-концов увенчалось успехом: к тому моменту, когда Картия уже устала кашлять и осторожно дышала куда-то в плащ де Ридо, пытаясь не вдохнуть слишком глубоко, животное всё-таки откликнулось и нашло дорогу к хозяину. А вот взобраться на него оказалось куда сложнее. — Ты потерял много крови. Над дорогой вовсю горел январский рассвет, золотой, розовый, бледно-алый. Белоснежная идиллия вокруг, хрустящий морозец — всё это великолепие портили только двое на одной лошади, которая шагом плелась куда-то, и ее всадники не слишком представляли, куда. Хуже того, были не в том, состоянии, чтобы представить. — Сними с меня наручники, — в который раз сквозь приступы кашля пыталась убедить Картия. Довольно апатично, надо сказать, — я сделаю лучше. И тебе, и… себе. Я не могу бежать. Не будь дураком. Сними. Ваттье де Ридо был дураком и не реагировал. Дураком Ваттье де Ридо был в основном оттого, что после всех этих поучительных лет не переставал испытывать надежду. К примеру на то, что лошадь успеет вывезти их к людям раньше, чем кто-либо из них превратится в оледеневший труп — и, соответственно, необходимости снимать с чародейки двимерит не будет. — Не можешь, — глухо произнес он где-то над плечом Картии, — не можешь, потому что я тебе не дам. И плотнее сомкнул плащ, которым укрывал и себя, и Кантареллу. Ног в стременах Ваттье уже совершенно не чувствовал, и рана на спине, что сначала мерзла и болела, теперь только ныла — неприятно и тягуче — а голова сделалась легкой и ватной: де Ридо плохо понимал, сколько времени они уже едут, в какую сторону двигаются и как он дошел до жизни такой. События прошедшей ночи казались какими-то неизмеримо далекими; будущее — туманным и недостижимым; осталось только бесконечное, снежное и холодное «сейчас», сквозь которое уныло плелась лошадь с двумя ранеными на спине. Рассвет нового дня не обещал ничего хорошего, и вообще — не давал обязательств: судя по черным мушкам, что начинали плясать перед глазами у Ваттье, лично для него начавшийся день мог закончиться досрочно и навсегда. Умирать Ваттье не хотелось: при одной мысли о скорой кончине желудок скручивало отвратительным спазмом, но мысли сейчас, слава Великому Солнцу, надолго в голове главного шпиона не задерживались, и потому тот от переходил от страха смерти к усталой злобе за доли секунды. Умирать Ваттье де Ридо не хотелось. Ваттье де Ридо хотелось сдохнуть. В тот момент, когда виконт, судя по ощущениям, был опасно близок к исполнению последнего желания, на горизонте показался дымок, и зрелище это подействовало ободряюще и на лошадь, прибавившую шаг, и на ее всадников, что встрепенулись, предчувствуя спасение; и Ваттье закоченевшей рукой осторожно опустил двимеритовый ключ в сумку на поясе, из которой уже успел его достать. Может, обойдется.