Ворон и синица

Со спины лошади Ваттье буквально сполз, причем онемевшие ноги тут же отказались его держать, и виконт чуть не повалился под копыта собственного коня, удержавшись от падения лишь в последнее мгновение. В самые тяжелые моменты жизни де Ридо всегда спасало внезапно просыпающееся злое упрямство — только благодаря ему он смог не только устоять сам, но и снять со спины лошади Кантареллу, а потом то опираясь на Картию, то поддерживая ее, доковылять до здешней корчмы, где ждал хозяин постоялого двора. — Угол. — веско потребовал де Ридо и хлопнул деньгами о стол. — Угол, корму лошади и еды нам. И знахаря. — А знахарь в соседней деревне, милсдарь, — флегматично откликнулся хозяин, привыкший, видимо, к путникам совершенно любой степени потрепанности и оттого не задававший никаких вопросов, — надобно звать? Ваттье проследил его взгляд, и с короткой усмешкой докинул на стол еще пару монет. — Надобно. Сумма по местным меркам была приличной, поэтому им резво нашли не угол, но целую комнату, что в любом случае пустовала в это время года и в этой глуши — при любых других условиях де Ридо ужаснулся бы убожеству обстановки, но сейчас он был рад совершенно любой крыше над головой. Тепло — ладно. Кормят — отлично. Есть, где прилечь — вообще замечательно. Дождавшись, когда им принесут заказанную еду, Ваттье буквально рухнул на лавку с соломенным тюком, символизировавшую здесь кровать — но не раньше, чем запер дверь и аккуратно спрятал ключ под этот самый тюк. — Ешь, — отрывисто потребовал он. — А-ах, холера... Ему самому есть не хотелось совершенно: в тепле рана на спине, очевидно, начала оттаивать, и тупая боль в ней снова превращалась в обжигающую. Де Ридо раздраженно скинул плащ; потом попытался сорвать с себя куртку, и коротко взвыл — обрывки ткани, похоже, влипли в рану, и вырывал их оттуда виконт буквально с мясом, при помощи все того же злого упрямства, клокотавшего в жилах. Дублет вслед за плащом полетел на пол, и на этом силы шефа разведки, видимо, закончились: он замер, привалившись к стене и тяжело дыша, и по мутному взгляду его сложно было понять, в сознании он или уже не слишком. Вот дерьмо, конечно. Беспросветнейшее дерьмо. Де Ридо тряхнул головой, отгоняя накатывающее беспамятство. — Посмотри, — сипло позвал Ваттье, — посмотри, как оно... и обрисуй мне прогноз. Смотреть Картия не спешила. Есть тоже — вот этого ей не хотелось совершенно, только пить, и хорошо бы горячего, и много, а от запаха еды — между прочим, по местным меркам наверняка неплохой, с чем-то мясным тушеной капусты — ее чуть не выворачивало наизнанку. Смотреть… то есть, она смотрела. На де Ридо. И не двигалась, с любопытством наблюдая его борьбу с самим собой и потерей крови. Сейчас они попали в тепло, сосуды у него расширились, кровотечение усилилось, поэтому… Когда бывший любовник закрыл глаза, она не шелохнулась. Когда он стал заваливаться набок, Кантарелла очень тихо встала, стараясь не вдыхать глубоко, и запустила руку в его сумку — она совсем не была уверена, что именно ключ от наручников нащупывал там Ваттье, но стоило ведь проверить? И это был он. Мир из мутного стал поразительно ясным и резким, ничуть не потеряв в тошнотворности. С трудом стянув с несопротивляющегося де Ридо его разорванный на спине дублет, Картия уставилась на влипшие в рану лоскуты рубашки, разрываясь от кашля и пытаясь вдохнуть. Чуть позже, когда она уже сходила вниз, опираясь о стену, уже потребовала горячей воды и полотно — потом посидела на лестнице, уронив на руки голову. Очень хотелось встать, подняться наверх и покрепче прижать к лицу главного имперского шпиона то, что заменяло там подушку. Но разум против этой идеи бунтовал едва ли не сильнее, чем... Что-то другое. Куда мне идти, думала Картия, обмывая рану, чтобы рассмотреть получше, если он умрет, далеко ли я уйду? Красные капли стекали по рукам и падали куда-то в покрывающую пол солому. Рваные края раны и общий вид указывали на то, что вряд ли виной тому была нечисть, скорее, торчащая из-под снега ветка, распахавшая спину де Ридо, но, к счастью, слишком непрочная, чтобы воткнуться глубже. Кантарелла закрыла глаза. Когда открыла их, вода была уже холодной. В дверь стучали. Я бы могла взять его лошадь. Его деньги. Всё забрать и уехать, бросить его умирать. Четыре шага до двери, растянувшиеся в вечность, перечеркнули эту мысль. — Знахарь? — Точно, мазель. Вот, господин, который с вами… — Травы с собой? — цепляясь за косяк двери, “мазель” впилась было взглядом в лицо пожилого кмета, но тут же свернулась в новом приступе кашля, — кхх… давай… сюда… — Чего? — Давай, говорю… сюда… и пошел… вон. Ну, в конечном счете Ваттье всё равно собирался заплатить за лечение, так что она ведь не сделала плохо, позаимствовав его кошель? Хоть бы ты сдох, пупсичек, хоть бы ты сдох, думала Картия снова и снова, когда с трудом прочитанное заклинание чуть не разорвало ей легкие. Она всё еще желала де Ридо смерти, затягивая повязку на очищенной и обработанной ране непослушными пальцами. Она всё ещё желала её, сидя на краю того, что должно было сойти за постель, и вспоминая, как выглядела последняя постель, которую они делили: и что-то в этом было довольно смешное. — Подвинься. Он, конечно, не слышал. Картия — нет, Кантарелла, кажется, умерла в подвале, правда, какой из нее сейчас любовный яд? — легла рядом, неловко вытянувшись, чтобы уместиться, и обхватила Ваттье руками. Так теплее. Утром нужно будет много воды, и… В темноту беспамятства Ваттье соскальзывал против воли, отчаянно цепляясь за меркнущий свет — не желающее угасать сознание успело взорваться фейерверком истерического страха: нет, нет, только не мрак, только не небытие, держаться, держаться, держаться... А потом все пропало. Будто бы на мгновение — и когда де Ридо с трудом разомкнул веки, он не сразу понял, кто он, где находится и что происходит: деревянный потолок над головой не рождал совершенно никаких ассоциаций. Кое-какие рождало ощущение тепла под боком и разметанные по плечу золотистые кудри — какое-то время Ваттье в сонном отупении перебирал их, бездумно разглядывая деревянные балки над головой, и мысли в голове ползли медленно и лениво, как виноградные улитки; и каждая точно так же оставляла отвратительный, склизкий след в сознании, словно думать было неприятно. С улицы доносились ленивые окрики и мерный стук — коней выводили из стойла и кто-то колол дрова — и де Ридо против воли прислушивался к этим звукам, будто они его развлекали. Заброшенный хутор и агрессивная нечисть. Ночной лес, обезумевшая лошадь и кровь на снегу. Долгий путь к людям. Гвынвор вернется дня через три и очень удивится, когда найдет там растерзанные трупы. Гвынвора надо встретить. Если не Гвынвора — то где ближайший связной, в Скалле? В Майене? Мысли царапали усталое сознание, скатывались в темноту, не желая связываться в умозаключения, и спящая под боком теплая Картия — сладенькая Картия, с бархатистой кожей, мягкими руками и нежными щечками — возвращала во времена совершенно чуждые здешней грязной простоте. Ваттье осторожно провел пальцами по предплечью чародейки и задумчиво погладил запястье, отмечая отсутствие двимеритовых оков. Спиной он ощущал давление повязки, наложенной весьма умело — слишком умело, для деревенского знахаря: уж это де Ридо, которого в молодости успели перелатать лекари всех степеней мастерства, различал хорошо. Ему вдруг сделалось зло и досадно, и это внезапное раздражение умудрилось пробиться даже сквозь ватный туман, наполнявший голову. — Дурища ты, — с какой-то странной злостью сказал Ваттье в светлые волосы, крепко прижимая к себе Кантареллу, — дурища и есть. И медленно сел на кровати. Все болело. Болела спина под бинтами, болели руки, ноги и голова — каждый мускул в организме, каждый сустав обозначал свое присутствие унылой, тягучей болью. Мучительно хотелось пить и так же невыносимо тошнило, поэтому путь до стоявшего на окне кувшина показался де Ридо бесконечным и тернистым, и пил Ваттье так, будто воду видел впервые за долгое время. Движение это, ко всему прочему, моментально истощило невеликий запас сил виконта — их хватило ровно на то, чтобы вернуться обратно и сесть рядом со спящей Кантареллой, а после де Ридо задохнулся и долго переводил дух "Хорошо, что я не помер, — устало думал он, — но лучше б я помер, Великое Солнце". О том, чтобы ехать куда-то прямо сейчас, речи явно не шло. Плохо. О том, чтобы ехать куда-то завтра, тоже — еще хуже! — Эй, солнышко, — хрипло позвал Ваттье, не поворачивая головы, — поднимайся. Сколько мы тут пробыли? И важнее — сколько он еще тут пробудет? — Не хочу, — шепотом отозвалась Картия. Она проснулась в тот момент, когда неведомая сила чуть не сломала ей кости, напоследок обозвав дурищей — и вот здесь следовало бы обидеться, если бы она могла. Вместо этого она лежала, закрыв глаза, и слушала, как главный шпион империи совершает свое тяжелое путешествие до стола и обратно, пока он не заговорил. За время сна её пробило потом и теперь хотелось содрать с себя то ли чужие мокрые тряпки, то ли свои, не менее мокрые, волосы, а от слабости тряслись руки, и Картия не сразу нащупала край тюфяка, чтобы сесть, опершись спиной о стену — подальше от господина де Ридо, правда, “подальше” было глупо и всего пара футов. — Примерно сутки. Ложись, тебе нельзя вставать. Будешь вставать — останешься надолго, — стараясь разговаривать короткими, рублеными фразами, чтобы на них точно хватало дыхания, она сползала к краю, чтобы постепенно встать на ноги — пить хотелось неимоверно, и теперь ее очередь идти до кувшина. Их нынешнее обиталище было просто иллюстрацией к рассказам о варварском севере, которые так любило распространять ведомство де Ридо. И подтверждением которым были байки ветеранов Первой и Второй Северных. Солома, сажа под потолком, тяжелый запах и духота — свет едва проникал сквозь затянутое бычьим пузырем окном, и то, что здесь вообще было окно, уже являлось невероятной роскошью. Плохо. Застоявшийся воздух — это очень плохо. — Минимум неделю… тебе нельзя ехать, — Картия смотрела в сторону и внутренне готовилась встать, — ходить осторожно, хорошая еда, свежий воздух. Лекарства. И я не шучу. Сейчас ты даже до лошади не дойдешь. Она осторожно вдохнула. — Я тоже. Воды в кувшине было на пару глотков. Тяжело опираясь о стол, она постояла какое-то время, тоскливо думая, что сойдет с ума за эту неделю в одном помещении с Ваттье — сложно сказать, чего именно она боялась, но боялась, к тому же, утаивая тот факт, что самой ей, скорее всего, нужно больше времени восстановиться. И у нее этого времени не было. Как только станет возможно хотя бы идти прямо, нужно сразу уходить. Как угодно. Куда угодно. А сейчас нужно вниз. Застигнутая приступом кашля на полдороге к двери, Картия под конец позорно разревелась, коротко охарактеризовала все происходящее одним словом, произносить которое в приличном обществе не стоит, и побрела к лестнице. Ваттье она не то, чтобы игнорировала, но обращаться к нему опасалась. Первый этаж пустовал. По всей видимости, гостями деревня была небогата, а местные то ли еще не проспались, а то ли не имели достаточно денег, чтобы торчать здесь каждый день, так что и хозяин не считал нужным постоянно быть за стойкой. Вызывать его из кухни пришлось стуком деревянной кружки об стойку — тогда лириец выскочил, на ходу вытирая губы рукой, а за ним из приоткрытой двери вырвался запах похлебки на копченых ребрах. Прекрасный запах, но Картию почему-то затошнило. — Наверх принесите воды, — с трудом шевеля губами, сказала на, — ведро. Еще вина или пива, и что у вас там поесть. — Двоим? — Одному. А мне сейчас воды, вот в кружку, — есть нужно, Картия понимала, но не могла бы смотреть даже на хлеб, — и помогите мне подняться обратно. Пожалуйста. Хозяин таверны, вопреки ее ожиданиям, не обрушил на голову постоялицы ни лавину трепа, ни лавину ненужного сочувствия, только молча подхватил за талию, перекидывая руку Кантареллы через плечо: — Осторожненько, мазель, осторожненько. Горячей воды принести-то? Травы заваривать? Вам бы баньку с таким кашлем… Сейчас всё принесу, сейчас. Вы ж оба помираете. Может, молочка принести? Картия, стиснув зубы, замотала головой, пока хозяин, буквально дотащив ее до комнаты, усаживал на кровать. — Господину вот… принесите. С медом… если есть. Воду — да, горячую. Гребень… гребень есть? На Ваттье она не смотрела. Ваттье не смотрел вообще ни на кого. Ваттье сидел, закрыв глаза, и, отчаянно сдерживая рвотный позыв, думал о том, как в таком состоянии будет добираться до нужника. Выходило, что довольно несуразно. — Найдем, мазель. Хозяин исчез, осторожно притворив за собой дверь, и в комнате повисла тишина: говорить было тяжело и хотелось даже меньше, чем есть, но если последнее было необходимо, то первым можно было пренебречь во имя экономии сил. Думать, впрочем, стало чуть легче, чем после пробуждения, и Ваттье этим с удовольствием пользовался, перебирая в уме все, что казалось ему сейчас важным: Гвынвор, отрывки текста из несоставленных донесений и медицинские рекомендации Картии... В принципе — приходил он к выводу — в его жизни были ранения тяжелее и ситуации хуже. В принципе, из всего этого можно было бы выпутаться с минимальными усилиями, и выйти в конечном итоге на исходный план. Чуть приоткрыв глаза, он скосил взор на притихшую Кантареллу, и долго разглядывал ее, будто пытался по склоненной золотистой макушке понять, что в этой аккуратной головке скрывается. — Баньку, — сипло потребовал Ваттье у явившегося с едой хозяина, — растопи-ка. Тот посмотрел на де Ридо так удивленно, будто до этого момента не был уверен, что тот умеет говорить. — Вам, милсдарь? — Мазельке, — Ваттье слабо качнул головой в сторону Картии. Кмет удовлетворенно заулыбался. — Дык я о том же ей и говорил, значится. А она не хочет. — Может, и не хочет, — сказал Ваттье. И, оттолкнувшись спиной от стены, сел прямо. — Но пойдет. Пару дней спустя, конюхи, сидя на на завалинке, имели удовольствие созерцать гостей постоялого двора, по витиеватой траектории кружащих вокруг корчмы: твердо на ногах из них не стоял никто, но мужик явно был упрямее, и оттого упорно шел сам и постоянно тянул за собой почти упирающуюся бабу. Зрелище в итоге выходило уморительное. — Косые, — с пренебрежительным прищуром тянул старший, — как есть косые. — Хворые, — спорил младший, — мне Хрыч сам говорил, хворые. С лошаденки удолбались. — Потому что косые! — удовлетворенно заключал второй. И оба удовлетворенно возвращались к лузганью семечек. — Нильфы, — сказал Итре. — Нильфы! Выпрямился и сплюнул. Венбрин молчал, мрачно оглядывая труп: мертвец явно было не первой свежести, и за время, прошедшее с момента смерти, успел уйти под снег, так что его можно было и не заметить, но аккуратно намотанные на соседний куст кишки выдавали местоположение тела. С потрохами. Буквально. Ни в облике, ни в одежде покойного ничто нильфгаардца не выдавало — и разъезд уже готов был, посочувствовав печальной доле незадачливого кмета, отправиться дальше, когда Итре заметил бумагу, торчащую у мертвеца из кармана. Они полагали это письмом или какой-то еще сентиментальной безделушкой, но содержимое записки оказалось куда любопытнее — Я так думаю, они повздорили о чем-то. Повздорили и передрались. Вот погань. — И вот так его развесили? — Нильфы! Венбрин передернул плечами: даже для черных подобная жестокость по отношению к своим казалась чрезмерной, но бес его знает, на что они способны — об империи рассказывали всякое, о бессердечии ее солдат — еще больше, а уж о зверствах их императора и вовсе ходили страшные сказки. Может, такие вещи у них в порядке нормы. Может, такой красавец имеется на заднем дворе каждого уважающего себя нильфгаардского дома. От размышлений дозорного отвлек тычок в плечо. — Глянь-ка. Венбрин проследил взгляд напарника и нахмурился. Погода в Лирии в последние дни стояла непривычно ясная. В сторону леса уходили явственные следы копыт. Ваттье тяжело привалился к бревенчатой стене, чтобы перевести дух: перед глазами опять плясали черные мушки, и по всему выходило, что их сегодняшний моцион стоило заканчивать: он взмок, устал и его опять тошнило; Кантарелла, судя по виду, чувствовала себя немногим лучше, но в конечном итоге все это должно было служить укреплению душевных и физических сил обоих скитальцев. Хоть пока и ощущалось, как изощренная пытка. Но на воздухе действительно становилось легче — и ему, и, как ни странно, ей — а от печальных обшарпанных стен и бедной обстановки их "лучшей комнаты на постоялом дворе" мутить начало довольно скоро. Хотя его вообще в последнее время мутило очень часто. Ваттье аккуратно поправил теплый плащ на плечах у Картии. — Вот, совсем же другое дело. Гляди, какой румянец. Этак на тебя скоро опять двимерит можно будет надевать, солнышко. Двимерит Картия предусмотрительно спрятала, о чем и сейчас предпочла промолчать. Потом она выкинет его куда-нибудь подальше, и если Ваттье будет угодно нырять за ним в выгребную яму — что ж, будет жаль только усилий, потраченных на обработку его раны. Зато, если он там утонет, то будет сам себе дурак. Но прямо сейчас она хотела только одного: сесть на снег и так сидеть, пока перед глазами не перестанут плясать огромные прозрачные круги. Ей-то ходить было совершенно не обязательно, только дышать свежим воздухом (и то сомнительно, потому как воздух был отчаянно морозным), но господин де Ридо никого не слушал, господину де Ридо, очевидно, было скучно одному. Неясно, правда, чем ему в его беде помогала Кантарелла, потому что беседы у них не ладились, да никто и не пытался. Фактически, вот эта реплика была довольно неожиданной, особенно после того, как проклятый имперский палач заплатил хозяину этого притона, чтобы тот запихал ее в баню, а потом сел спиной к двери и обещал, что не выпустит Картию, пока та не согреется. К счастью, у владельца бани хватило ума не поддать пару, так что она действительно согрелась, а не выблевала собственные легкие. Этим хорошие новости заканчивались. Было совершенно непонятно, сколько еще продлится их странное сосуществование. О степени его извращенности Кантарелла и вовсе предпочитала не задумываться, третью, кажется, ночь подряд засыпая под боком у того, кто недавно приказывал ее пытать. И отчетливо понимая, что — и еще прикажет. Потом, когда выберется. От этих мыслей к горлу подкатывал тоскливый ужас, а ноги зудели от нереализованного желания немедленно бежать, куда глаза глядят — однако, к несчастью, глаза были сейчас куда резвее ног. — Это от мороза, — осторожно вдохнув, сказала Картия, — ничего хорошего. Лучше бы у тебя такой появился. Впрочем, восстанавливался он быстро. Лучше неё. Наверное, от упрямства, мужчинам вообще свойственного. — Хватит, идем. Вверх по лестнице они привычно тащили друг друга, как повторялось изо дня в день. Картии уже на второй день начало казаться, что она сходит с ума от невозможности этот самый ум использовать, и она то впадала в состояние привычной Ваттье дурочки, то твердила под нос “Морфологию визуальных иллюзий” вар Лаахена целыми главами, чем, кажется, доводила невольного соседа до нервного тика. Но бесцеремонно устраивалась рядом, засыпая так часто, как могла. — Ешь. Обед им приносили наверх. Еще бы, за такие деньги. Но притронуться к этому она по-прежнему не могла. — И пиво выпей, знаю, оно гнусное, но надо. Необходимость что-то говорить серьезно выматывала, так что Кантарелла, обозначив рекомендации, свернулась на постели и умолкла, в уме перебирая способы удрать так, чтобы не замерзнуть насмерть в лесу. Перебирать не хотелось, хотелось плакать и жаловаться, её угнетала сажа на балках, угнетала солома, угнетала постоянная боль в ушибах, так и не обработанных порезах, в легких, и Ваттье де Ридо угнетал больше всего. Хотя бы тем, что оказать себе элементарную помощь в его присутствии она не могла. Ну вот просто не могла, и всё тут. До сих пор. А сейчас, кажется, ждать дальше было уже неправильно. — Отвернись. “Солнышко” хмуро потянулось оторвать кусок полотна для перевязки. Воспалившиеся порезы и ссадины нужно хотя бы промыть — может быть, позже использовать заклинания, но сейчас она не была уверена, что сможет выдержать хотя бы одно. Не была, честно говоря, уверена, что Ваттье отвернется, просто потому что зачем, но и это особенно не трогало. Кажется, от всего этого она действительно начала тупеть и деградировать, как все, основательно впавшие в апатию. В этом всем было что-то бесконечно неправильное — так думал не попытавшийся даже отвернуться Ваттье, разглядывая спину Картии — и одновременно происходящее удивительным образом укладывалось в голове у виконта Эиддона так легко, что ничего даже не приходилось утрамбовывать. Моральный кодекс Ваттье был весьма странным и, по-хорошему, не до конца понятным самому Ваттье, но по нему как-то так выходило, что пытать женщин, покусившихся на безопасность империи — можно, а оставлять их умирать без врачебной помощи — нет. Даже если это одна и та же женщина. Виконт Эиддон посидел какое-то время, прислушиваясь к ощущениям в спине: даже несмотря на усилия Картии, рана заживала нехотя, и время от времени снова начинала болеть — тогда к ладоням возвращалась слабая дрожь, а к голове — неприятная легкость, и Ваттье долго сидел, часто и глубоко дыша, убеждая свое сознание не уплывать. Проходило это обычно так же стремительно, как накатывало, но доставляло немало неприятных минут. Де Ридо как-то печально вздохнул, придвинулся к Кантарелле и потянулся к стопке полотна. Затрещала ткань: шеф нильфгаардской разведки удивительно ловко рвал бинты — удивительно для того, кто не представлял себе, сколько раз в молодости виконту приходилось наспех перевязывать себя хорошо если чистым тряпьем. — Если со мной что-нибудь случится, — ровно проговорил он, опуская бинт в воду, — найди моего связного в Вызиме, я постараюсь успеть рассказать, где и как. Ссадины не были глубокими — просто воспаленными от грязи, после промывания такие, как правило, успокаивались. От воды пахло тысячелистником — хорошая травка, жаль в это время года он есть только сушеный. Глупо оно как-то все выходило, конечно, но Ваттье повидал на своем веку достаточно, чтобы знать: в жизни вообще мало что бывает по уму. И как правило, совершенно не то, что нужно. — Передашь ему, что я скажу, и назовешь пароль, он неплохо тебе заплатит. Да, все, на что ты можешь положиться в этом вопросе — это мое слово, солнышко, но я хочу заметить, что я-то тебя никогда не обманывал. В отличие от некоторых. Тряпка полетела на пол и Ваттье взялся за следующую. — К тому же на том свете мне будет мало толку от твоей поимки. Только я знаю, какие вопросы нужно тебе задавать, чтобы получить нужные ответы — и нужны они в первую очередь мне лично. Без меня там дальше... я думаю, они справятся. А у меня, — Ваттье, тщательно полоскавший бинт в травяном настое, вытащил его и аккуратно отжал, — наконец-то случится отпуск. Картия дернулась было вскочить, но осталась на месте, изредка поводя плечами, когда мокрая холодная тряпка касалась кожи. Больно не было, только капли щекотно стекали вниз вдоль спины. — Иди к черту, — беззлобно и устало сказала она, — иди к черту. Ничего с тобой не случится. Это просто кровопотеря. Еще немного, и она сможет колдовать, и Кантареллу сейчас больше всего смущало, что думала она об этом не в контексте того, как именно она сможет заставить Ваттье де Ридо страдать, а того, как сможет ускорить его выздоровление. Может, и правда дурища. Потому что ответа на вопрос “почему” у нее не было. Отпуск у него случится, надо же. — Вы, мужчины, когда видите свободные уши, немедленно устраиваете драму, — хмыкнула Картия, которая драму не оценила, — даром, что когда ушей нет, ходите на сломанных ногах и думаете пробитой головой. Сам ищи своего связного, делать мне больше нечего. Хотела было еще добавить, что жалкие гроши от имперской разведки и получаса ее времени не стоят, да махнула рукой и молча поджала под себя ноги, устраивая голову на плече у де Ридо. В этих обстоятельствах сон был самым мудрым решением, и она собиралась заниматься именно этим. — Ты посмотри-ка, натекло, как из свиньи. Итре брезгливо рассматривал пропитавшийся кровью сугроб, лишь слегка припорошенный свежим снежком. Взрытый снег указывал на следы борьбы, и оба разведчика склонялись к мысли о том, что нильфгаардская перепалка не закончилась резней на заброшенном хуторе и, очевидно, продолжилась в лесу — так полагал Итре, но Венбрин неожиданно несогласно поморщился, походил вокруг и, присев у одного из окровавленных сугробов, принялся осторожно разгребать снег. И терпение его было вознаграждено. — На сук упал, — произнес лириец, вертя в пальцах обрывок куртки, — и разодрался. Но ушел, раз тела нет. Оба ушли. И он указал рукой в сторону цепочки лошадиных следов — таких же явных, что и привели их сюда. Итре задумчиво почесал в затылке. — Наших надо поднимать, — постановил он, — далеко он с такой дырой в боку не ушел бы. Пусть спрашивают по окрестным деревням, не останавливался ли на постой или не проезжал ли мимо кто раненый. Тряпичку оставь, пригодится. Венбрин кивнул, и, поднялся на ноги, пряча обрывок ткани в карман. Дни тянулись медленно, попроси потом кто-нибудь у Картии описать их, она бы не нашла слов даже со всей своей идеальной памятью. Все часы сливались в один, короткие прогулки уже стали в радость, не менее короткие беседы с хозяином таверны — тоже, и в целом это было похоже на тюрьму. Болезнь не отпускала, только ждала, затаившись, и так же не отпускала противная тяжесть на сердце, непонятная, и от этого еще больше раздражающая. Потому, услышав сквозь сон конское ржание и человеческую речь, Кантарелла в первую секунду даже вдохновилась. Затем она проснулась и поняла, что хорошего эти звуки не сулят. Добравшись до окна, она прислушалась — сквозь бычий пузырь и так ничего не было видно, а снаружи, кроме того, похоже, валил снег. Он глушил и голоса, но обрывков фраз было достаточно, чтобы припасть к стене в панике, постепенно переходящей в… Ох, ну да. Она знала это чувство. Азарт. — ...откуда ж я знал, что это нильфы? Они ж по-нашенски… — Молчи, скотина, — с оттяжкой, — раненые, говоришь? — Хворые оба, потому ни бегать, ни… Кантарелла метнула взгляд в сторону де Ридо — и не ошиблась, он не спал. Может, чуть дольше, чем она — и взгляд его недвусмысленно указывал в сторону двери. Тратить время на сборы никто не стал. Поразительно, как опасность заставляет в одно мгновение собраться: шеф имперской разведки, кажется, демонстрировал упомянутое мужское умение при необходимости ходить на сломанных ногами, иными словами, в нем было вообще не узнать человека, который всего три дня назад ходил только по прямой. Выздоровление ложное и очень опасное, это просто значило, что потом он ляжет где-нибудь в самый неподходящий момент, но сейчас… сейчас нужно было именно это. Проклятая лестница скрипела, но таверна все еще была пуста, с хозяином разговаривали снаружи, видимо, успокоенные словами о двух “хворых”, не спешили даже идти наверх. Картия махнула рукой в сторону кухни: там была дверь, ведущая наружу, чтобы не таскаться за дровами через общий зал. Де Ридо прикрыл глаза, что могло сойти за кивок. Вообще, в таком снегу и пешком нетрудно скрыться. Только что потом в нем делать? Кухня, на их счастье, тоже оказалась пуста, и через черный ход беглецы выскользнули незамеченными, а вот потом Ваттье замешкался — голоса, идущие с противоположной стороны дома, затихли, и это вызывало некоторое опасение. Де Ридо взмахнул рукой, жестом призывая Картию подождать, и высунулся из-за угла, чтобы оценить периметр: судя по тому, что двор был пуст, у них оставалось совсем немного времени на размышления — де Ридо мысленно определил лирийцам две минуты на то, чтобы дойти до их комнаты, открыть дверь, обнаружить пропажу, прийти в бешенство и пуститься в погоню — следовательно, им с Кантареллой нужно было в ближайшие полторы минуты сочинить чудесный план по спасению своих шкур. На своих двоих им далеко не убежать: даже находясь во власти нездорового прилива сил, де Ридо здраво оценивал их перспективы — здоровье как шефа разведки, так и его пленницы все еще оставляло желать лучшего. Возбуждение схлынет быстро и внезапно, усталость возьмет свое — и вот они уже легкая мишень для всадников, которым не составит труда нагнать их на дороге или прочитать следы по снегу и настигнуть в лесу. Им нужна лошадь, желательно — две; и хотя увести их незаметно возможным не представлялось, Ваттье был готов хоть проскакать по головам преследователей — и даже двинулся было к стойлам, но его остановили громкие голоса, доносившиеся со стороны конюшни. Лирийцы, видимо, работали не так плохо, как шеф имперской разведки себе представлял, и пути к отступлению добыче отсекали заблаговременно. Плохо. Плохо, плохо, очень плохо. Драка с превосходящим в численности противником — в принципе дурная затея, драка с противником, превосходящим настолько — безнадежная, драка раненым... Плохо, словом. Время талым снегом утекало сквозь пальцы. В отчаянной попытке сообразить альтернативный вариант побега Ваттье метнулся в противоположную сторону, утягивая за собой Картию — и высшие силы внезапно оказались благосклонны к беглецам: у дальней стены скучали впряженная в телегу лошаденка и ее возница: работники, которым надлежало разгружать груз дров, видимо, побросали обязанности, чтобы принять участие в небывалом аттракционе — поимке нильфгаардских шпионов. И это они еще не представляют, кого ловят, наверняка считая постояльца обычным имперским разведчиком; а вот если они каким-либо образом узнают, что идут по следу самого Ваттье де Ридо, выйдет скандал на стольких уровнях, что смерть при поимке для виконта Эиддона будет лучшим исходом. Скандал, конечно, все равно поднимется, но ему с этим дела иметь уже не придется. Перед внутренним взором Ваттье на мгновение встал образ впавшего в бешенство Эмгыра, и эта картина, видимо, придала ему сил: двор он пересек стремительно и незаметно, умудряясь укрывать за собой Картию, и подобрался к извозчику так тихо, что тот даже не повернул головы. Его Ваттье бесхитростно стащил за ногу — возница успел вскрикнуть, но тут же получил короткий удар в затылок и обмяк, только лошадь удивленно шевельнула ухом — а потом первым делом почти закинул на козлы невесомую Кантареллу, чье миниатюрное сложение сейчас было очень удобным. Сам де Ридо, впрочем, успел запрыгнуть только в телегу — в то же мгновение дверь постоялого двора распахнулась резко, как от пинка, и во двор высыпали лирийцы; и перекошенные лица их не сулили гостям с юга ничего хорошего. Со стороны кабака вид на телегу открывался отличный. — Взять! — коротко рявкнул бородатый с мечом. — Солнышко, — очень будничным тоном произнес шеф имперской разведки, — гони. Солнышко себя ждать не заставило, у солнышка не было ни малейшего желания оставаться здесь в компании лирийцев. Во-первых, они бородатые — это уже минус, во-вторых, поди им объясни, что ты — невинная жертва ужасного имперского произвола. Есть в жизни ситуации, когда имперский произвол — он как-то ближе и роднее. Все эти мысли, как водится, уложились в пару секунд. Картия вздохнула и хлестнула вожжами, заорав так, что у самой уши заложило. Финал, правда, вышел смазанный из-за жуткого кашля, но лошадь уже испугалась и несла вперед со скоростью, которой от несчастной клячи никто не ожидал. И это всё равно было слишком мало. Особенно для дороги, которую стремительно заносило снегом. Снег же падал сверху, густой, крупными хлопьями, в нем было видно так мало, что он сужал пространство до какого-то десятка шагов, дальше всё терялось в белесой пелене, и если бы им повезло оторваться на достаточное расстояние, они могли бы затеряться тоже. Но им не повезет. Лирийский разъезд тоже не мешкал, их-то скакунов ничто не обременяло. Картия закусила губу: приходить в себя было некогда, от кашля болела голова и казалось, будто в нее только что постучали чем-то… чем-то большим и тяжелым, например, кузнечным молотом. И мир вот этот белый расплывался так же показательно, не совсем было ясно, что это такое плавает перед глазами — снежные хлопья, или большие белые мухи. И всё это — под аккомпанемент лошадиного ржания, лирийского мата и совершенно жуткой тряски. Кантарелле в который раз за последнюю неделю казалось, что она — мешок с мусором. Почему ее при этом куда-то везут, она понимать напрочь отказывалась, но Ваттье сказал “гони”, и она гнала, пока еще телега не увязла в снегу и можно было гнать — о том, что будет, если у лирийцев есть арбалеты, она думать отказывалась, но, судя по тому, что до сих пор была жива, арбалетов не было. По чести говоря, она бы хотела продлить это состояние. Смешно признаться, но еще и потому, что отчаянно хотела бы сейчас свернуть в какие-нибудь кусты, за которыми приличную девушку не видно, и мысль о том, как будет выглядеть некогда красотка Картия ван Кантен, случись ей сейчас закончить свою жизнь, вызывала яростное внутреннее сопротивление. Никаких смертей. Вот не раньше, чем она помоется, переоденется, приведет в порядок волосы и — ну хотя бы — справится с естественными потребностями организма. Кантарелла должна лежать красивая, чтобы один небритый мудила устыдился своего поведения и своей вопиющей жестокости к столь прекрасному созданию. А если совсем коротко, то хера с два, мальчики. Лошадь ржала так громко, что почти орала. Позади вопили лирийцы, и вопли эти приближались. В общем, глотающая на ходу снежных пчел Картия решила этой вакханалии присоединиться, потому что скорость неминуемо падала, но сейчас — сейчас дозорные пока что скрылись в снегопаде, и этим нужно было пользоваться. Кантарелла собралась было вручить управление перебирающемуся на козлы де Ридо, но замерла, пораженная новой идеей. А потом рванула вожжи на себя. Ошарашенная таким предательством кляча стала, как вкопанная, и оба беглеца чуть не слетели на землю. — Прыгай! Прыгай, и держи меня! Сейчас! — Кантарелла буквально свалилась в снег и рванула в сторону от дороги, вцепившись в руку Ваттье и волоча его за собой — вот, что делает с женщинами то ли ужас, то ли азарт. А потом упала и потянула его вниз: — Ложись! — загребая стремительно замерзающими руками снег. Итак, чем меньше площадь визуальной иллюзии и чем проще изображение… Да что уж тут проще, сплошная белая срань. — Обхвати меня и не шевелись. Не дай мне кашлять вслух, — очень быстро твердила Картия, вцепившись в куртку своего, по иронии судьбы, единственного нынче союзника, — я произнесу заклинание, и ты мне сразу зажми рот и не дай издать ни звука и шевелиться не давай. Всё, поехали, раз, два… Кончики пальцев неприятно закололо. Здесь не так много силы было, ручей неподалеку, кажется, замерз, но для ее задумки много и не надо, главное — пережить скрутивший ее спазм, пережить и не опозориться, конечно. В колдовстве Ваттье не разбирался совершенно, и оттого с неохотой доверял даже штатным чародеям — проверенным, лояльным и внешне совершенно надежным, но державшим, однако, в своих руках такие силы, что невольно задумаешься об этих рук отсечении — просто из обычной осторожности. Тем поразительнее была стремительная самозабвенность, с которой шеф нильфгаардской разведки доверился беглой северной шпионке, что намеревалась колдовать прямо здесь и сейчас: зажмуриваясь от наваливающегося на лицо снега, де Ридо послушно прижимал к себе Картию так крепко, как мог, чтобы не сломать ей ничего — и сам не шевелился и не издавал ни звука, и даже дышать старался на полувдохе, хотя воздух хотелось судорожно хватать ртом. Он понятия не имел, что она делает, но отчего-то верил, что поступает она правильно — умирать чародейка явно хотела еще меньше, чем виконт, и временное совпадение их интересов оказывалось удивительной удачей. Лирийский разъезд вынырнул из снежной пелены и остановился. Запряженная в нее гнедая лошадь нервно переступала копытами, фыркала, вокруг было тихо и белым-бело. Казалось, слышно шелест падающих хлопьев. От совершенно пустой телеги в сторону не вело совершенно никаких следов. Минуты тянулись медленно — невыносимо тягучие, издевательски долгие — и весь обратившийся в слух Ваттье слышал, как стук копыт преследователей внезапно сбился, замедлился и смешался: лирийцы явно настигли брошенную телегу и теперь кружили рядом с ней, пытаясь осознать произошедшее. — Что за срань? — расслышал де Ридо сквозь снег и шум крови в ушах. — Куда они делись? — Чародеи, туюмать! — будто совсем издалека донесся голос второго. — Пропали, чтоб им... — Не могли далеко пропасть! — взвился первый. И с оттяжкой повторил уже гораздо менее уверенно: — Не могли же?.. За шиворотом у Ваттье таял снег, в руках — дрожала Кантарелла; он грудью ощущал ее частое сердцебиение, пальцами слушал сбивчивое дыхание чародейки, и свое собственное, приглушенное и хриплое, сейчас казалось ему непростительно громким. Копыта глухо стучали по утоптанному снегу: лирийцы осматривали телегу, оглядывали окрестности, искали хоть какие-нибудь следы пропавших беглецов, но явно не находили. Де Ридо прижимал к себе Картию крепко и осторожно, как мать младенца, как коллекционер — офирскую вазу, как величайшее из сокровищ. "Отпущу, — с отчаянием думал он, — если сейчас не найдут, отпущу, и к бесу это все". — Назад, — глухо, как сквозь толщу воды, проговорил один из лирийцев, и де Ридо уже не разбирал, кто это — назад, будем думать. Не могли они далеко уйти. Копыта снова нестройно захлопали по снегу — всадники разворачивались, чтобы возвращаться в деревню — но Ваттье позволил себе пошевелиться не раньше, чем досчитал до двухсот после того, как самый далекий отзвук погони затих. Тогда он сел, отплевываясь талой водой, с отвращением смахнул с лица снежинки — к этому моменту снег успел набиться ему в такие места, что и сказать стыдно, и выковыривать неловко — последним усилием поднялся с земли, вскидывая невесомую Картию на руки, и, спотыкаясь в снегу, побрел к дороге, на которой все так же скучала гнедая лошаденка, которую лирийцы не потрудились увести. Приблизившись к ней, Ваттье осторожно поставил Картию рядом с повозкой и, секунду поколебавшись, стянул с себя теплый дублет, чтобы накинуть его на плечи Кантареллы, а сам осторожно пощупал бинты на спине: те были влажными, и де Ридо хотел надеяться, что это талый снег, а не кровь. — Стой тут, — хрипло сказал он, — за телегой. Усталось брала свое, и оттого в голосе его не было даже привычной скрытой издевки — Ваттье де Ридо, шеф имперской разведки, внезапно выглядел так, как ему полагалось выглядеть в его возрасте: очень помятым, усталым, заросшим щетиной и стареющим; и запорошенные снегом темные волосы его сейчас казались седыми. Лошадь он распрягал молча, потом так же безмолвно, уже почти привычным движением, подсаживал Кантареллу на ее спину, а потом не слишком элегантно забирался на нее сам — возбуждение в крови выгорало в свинцовую усталость, и горький чад от нее тяжестью оседал во всем теле. — Куртку береги, — проговорил над ухом Картии Ваттье, потерявший, видимо, то ли всю осторожность, то ли последнюю надежду, — у нее в подкладке деньги зашиты. Поглубже натянул дублет на плечи чародейки и тронул каблуками лошадиные бока — флегматичная гнедая покорно сдвинулась с места и побрела вперед. Снова в никуда. Картия молчала, не сопротивлялась и даже не шевелилась, когда де Ридо куда-то потащил ее на руках. Пока иллюзия требовала поддержания, она держалась, а потом сознание начало уплывать куда-то вдаль, и ей даже казалось, что нет ничего, и на самом деле никто не несет ее, а просто Картия качается в белом тумане, не двигаясь с места, и это сонное покачивание — оно очень коварное, потому что прямо-таки требует закрыть глаза и уснуть. А ей кажется, что спать нельзя. Но так хорошо, что даже кашель прекратился. К пониманию происходящего ее кое-как вернул только голос Ваттье, который говорил что-то про куртку и деньги, а сама Кантарелла, как оказалось, уже была на спине лошади, опираясь спиной обо что-то очень условно теплое. — Да ну тебя, — Картия закашлялась и сплюнула в снег кровью, но развивать свою мысль не стала. Под одеждой, набившийся повсюду, медленно таял снег, и лучше от этого не становилось. Затем поднялся ветер и началась метель. Покачиваясь на лошадиной спине перед главой нильфгаардской разведки Картия использовала время от времени возвращающийся рассудок, чтобы спросить себя, почему вообще так покорно все это воспринимает. Понятно, бежать некуда и незачем, но она ведь могла бы… Нет, не могла, потому что сознание меркло, и снова были только обжигающий мороз, снег, хлещущий по лицу, и спотыкающийся лошадиный шаг в снегу. Время от времени де Ридо заставлял клячу сворачивать с дороги, потом они свернули окончательно, и Картия осознала, что вокруг — темные стволы деревьев, видимо, начался лес, и идея покинуть дорогу, чтобы не напороться на разъезд, обрела смысл. Хотя кто вообще в такую метель по доброй воле высунет нос на улицу? Затем стволы слились во что-то невразумительное. Откуда во всей этой картине взялся вдруг относительно сухой, хоть и холодный, воздух — Кантарелла поняла не сразу. Ногами она стояла на чем-то твердом, кажется, деревянном полу — надо же, для этих мест что-то довольно внушительное, дощатый-то пол — а за спиной закрывалась дверь. — Мы приехали, или умерли? — без какой-либо иронии поинтересовалась бывшая сладкая плюшечка, делая шаг вперед и пытаясь подавить желание сесть прямо на пол. Она не совсем понимала, что это, и где они находятся, но одно было ясно: впереди видно что-то, похожее на печку, над головой крыша, а вьюга свистит где-то за окнами. Окнами, забранными щитами из досок, но изнутри было видно, что они остекленные. Со стены на Кантареллу стеклянными глазами взирала голова кабана. Вот он определенно умер, и достаточно давно, потому как был поеден молью и, вероятно, мышами. Отступив, чтобы пропустить Ваттье, Картия вяло попыталась стряхнуть с него снег, но вышло только хуже. Снаружи ветер буквально колотился в стены. Здесь было тихо, пусто и холодно. — Это что, мы не замерзнем насмерть? — как-то даже печально уточнила она, с трудом фокусируя взгляд то на де Ридо, то на облачке пара, вылетающем изо рта, — сбрось плащ, натечет. Там, кажется, дрова лежат. Место было похоже на чей-то охотничий домик, и даже вполне посещаемый — пока неясно, повезло ли им обнаружить его пустым, возможно, будь здесь хозяева, они бы попали в тепло и могли бы заплатить за какую-никакую еду. А могло быть и наоборот, их бы даже не пустили под крышу, и это в лучшем случае. Уж пусть так. Всё-таки не потеряться в метели и уснуть в сугробе. — Наклонись. Картия сосредоточенно вытряхивает снег из волос бывшего любовника, а набилось его порядочно. Ваттье сейчас какой-то особенно страшный, черный, усталый, ничуть не похожий на себя — столичного щеголя. Впрочем, надо думать, она тоже уже давно не куколка. Чудовище и ведьма сбросили маски, потому что на их поддержание не хватает сил. И тогда Кантарелла смеется, смеется, ткнувшись лбом в грудь де Ридо, пока смех не переходит в отчаянные рыдания, которых она сама от себя не ожидала. — Здравствуй, — говорит она, безуспешно пытаясь остановиться, — вот и познакомились. — Здравствуй, — глухо отвечает ей кто-то, плохо знакомый даже самому Ваттье, — рад знакомству. И этот кто-то, уставший и мрачный, даже отдаленно не похожий самоуверенного и лощеного виконта Эиддона, какое-то время стоял неподвижно и, не произнося ни слова, гладил Картию по голове — с промокших волос его, с одежды и рук капала талая вода, а он все стоял, недвижимый и безмолвный, только ладонь поднималась и опускалась, и отстранился только тогда, когда рыдания Кантареллы превратились в тихие всхлипы. — Ну, — сказал он, осторожно встряхивая чародейку за плечи, — ну, все, все. Не реви, а то лихорадка снова поднимется. Ложись-ка лучше. Кровать здесь имелась чисто символическая, но де Ридо был благодарен провидению уже за крышу над головой: последнее, на что он ожидал наткнуться, когда сворачивал в лес с большой дороги — это на заброшенный охотничий домик, и находка эта представлялась ему несказанной удачей. Чтобы попасть внутрь, Ваттье в очередной раз пришлось вспомнить свою полевую молодость, однако замок не был слишком сложным — домик явно охраняли скорее от случайных визитеров вроде них с Кантареллой, чем от воров, и самым ценным, что нашел де Ридо внутри, была бутылка геммерской водки. Что, в принципе, тоже вещь хорошая — виконт придумал ей достойное применение, мысль запомнил, а бутылку пока отложил. Потом Ваттье — точнее тот немногословный, усталый тип, что внезапно занял его место — осторожно усадил Картию на кровать, с отеческой тщательностью закутал ее в обнаруженные на вешалке у входа два теплых плаща и зачем-то снова погладил по волосам. — Поспи, — сказал он. — Не бойся. Я пока огонь разведу. Огниво де Ридо раздобыл на каминной полке — отсыревшие дрова упорно не хотели заниматься, но виконт оказался упрямее промокшей древесины, так что через какое-то время в камине нехотя и дымно, но начал разгораться огонь — тогда Ваттье сел у него и какое-то время молчал, будто бы грелся, а может, и сам задремал — а потом вдруг встрепенулся, встал решительно и потянулся к плащу, который по требованию Кантареллы ранее покорно сбросил на пол у входа. — Спи, — повторил Ваттье, — я скоро вернусь. И вышел. Но куртку с зашитыми в ней дукатами с собой не взял. Затея де Ридо представлялась авантюрной настолько, насколько измотанный виконт сейчас вообще был способен на авантюризм, и надежды на успех у него имелось немного, но сменивший привычного Ваттье мрачный мужчина, кроме всего прочего, обладал каким-то просто сказочным упрямством — и упрямство это провело его через лес, вдоль тракта, до соседней деревеньки — которая, по мнению виконта, в какой-то момент обязательно должна была встретиться. Охотничий домик означал, что это — охотничьи угодья какого-то местного барончика; а значит, где-то поблизости должны быть его деревни — и с некоторой вероятностью замок. Последний Ваттье интересовал мало, а вот в первых можно было кое-чем поживиться: невыносимо долгий путь до цели виконт коротал за созданием плана идеального преступления, что окончательно сложился в его голове в тот момент, когда между деревьев показались бревенчатые избы. Ваттье де Ридо, шеф нильфгаардской разведки, один из самых опасных людей в империи и мире, намеревался дерзко похитить двух куриц из первого попавшегося курятника. Курятник, однако же, попался не так скоро, как ему хотелось, да и сами куры оказались не слишком рады неожиданному гостю, даваться в руки не спешили и моментально подняли встревоженный гвалт, поэтому количество похищенных птиц пришлось сократить до одной, а потом Ваттье с неожиданной для раненого прытью, под отчаянное кудахтанье зажатой под мышкой курицы, улепетывал через заснеженные огороды к лесу, туда, где ждала его привязанная у березы флегматичная гнедая. Путь обратно, как водится, оказался гораздо короче, но к моменту, когда Ваттье добрался до охотничьего домика уже начало смеркаться — и отпирая дверь, из-за которой не доносилось ни звука, де Ридо испытывал странный внутренний трепет, пропавший, впрочем, в тот момент, когда он встретился глазами с нахохлившейся на кровати Кантареллой. Тогда он улыбнулся устало, притворил за собой дверь и с порога торжественно продемонстрировал чародейке трофейную курицу, которую извлек из-под сырого дорожного плаща. — У нас будет бульон, — объявил занявший место Ваттье де Ридо. — Погоди, я ей только шею сверну. Найди-ка пока котелок. Картия о том, насколько нормально происходящее, не задумывалась — может, и к лучшему, потому что попытка понять, как вообще так вышло, и почему, могла бы серьезно повредить ей рассудок. А тому и так досталось. Поэтому она снова впала в апатию и, не сопротивляясь, легла, куда положили. Воздух в доме медленно согревался, а под плащами стало тепло еще быстрее, потому она с облегчением позволила сну взять над собой верх — хотя поначалу то и дело вздрагивала, открывая глаза, но неизменно обнаруживала, что де Ридо сидит у огня, и снова проваливалась в дремоту. Когда Картия проснулась, дрова прогорели и рядом с камином было пусто, только куртка, та самая, в подкладку которой, по утверждению Ваттье, было что-то зашито, висела на спинке стула, почти просохшая — какое-то время Кантарелла цеплялась за нее взглядом, даже не пытаясь понять, что вообще происходит, когда дверь открылась. — А ты, что, ее живую нес? — с непередаваемой смесью печали и смирения спросила Картия, обозревая запорошенного снегом главного шпиона империи, по совместительству куриного вора и проклятого палача, — дай сюда, я сама. А ты ложись. Нож есть? Мысль о бульоне воодушевляла, но если они не найдут котелок, птицу можно и запечь, с грехом пополам, однако лучше, чем ничего. Котелок обнаружился под лавкой, правда, больше ничего найти не удалось, кроме нескольких окаменевших от времени сухарей, потому сладкая плюшечка, фарфоровая куколка, ни разу в жизни (если ей верить, конечно) не державшая в руке ничего, тяжелее веера, отточенным жестом свернув голову курице, смиренно подождала, пока вскипит в котелке талая вода, и молча пошла на улицу, ощипывать трофей. Матушка будущей Кантареллы всегда считала, что набор необходимых приличной девице знаний включает в себя навыки из серии “я вышла замуж за бедняка, что мне теперь делать”, и, заодно процесс их приобретения напрочь отбивает у девицы вкус к любовным авантюрам с голодранцами. Потому как, пообдирав собственноручно кур, поперебирав дрянную крупу и заштопав все дырявые юбки в доме, дочь сто раз задумается о том, желает ли такой жизни и так ли хорошо с милым в шалаше. Авантюра Картии нисколько не походила на любовную, а Ваттье де Ридо — на юного голодранца (сейчас — только на пожилого), но знания пригодились. Только руки было немножко жалко, и она еще поплакала над обломанными ногтями с каемкой запекшейся крови, прежде, чем достать щепку и попытаться это исправить. — Будет несоленый, — не было никакой необходимости это объяснять, но Кантарелла мерно говорила, помешивая ножом вскипевший бульон, просто, чтобы что-нибудь сказать, — но тоже ничего. Ты спишь? От котелка распространялся упоительный аромат. Упоительным его, вполне вероятно, делал голод, потому что изысканным это блюдо было не назвать… — ...хотя с какой стороны посмотреть, — заключила сладкая плюшечка, веско закашлявшись в конце. Ее почему-то бил жестокий озноб, хотя у огня казалось жарко, — бульон из курицы, украденной Ваттье де Ридо. Ни одному пиру не снилось. Запоздало ей показалось, будто он рассчитывал, что она уйдет. Может, попытается украсть его куртку и удрать, а потом замерзнет в лесу, может, всесильный и беспринципный главный шпион империи не хочет собственноручно убивать бывшую любовницу, а если она замерзнет в сугробе — то и дукатов не жалко, в куртке-то, но мысль была какая-то гадкая, и никакой проверки логикой не выдерживала. Время шло. Бульон кипел. Картия ждала, сидя на полу у кровати и почему-то держась за рукав де Ридо. Она старалась не кашлять, но время от времени отчетливо стучала зубами. Между тем, в рассказах о разнополых путниках, неожиданно застрявших зимой в охотничьем домике, обычно фигурировали совсем другие категории, и они обычно включали в себя какое-нибудь вино и задорный секс на шкуре у камина, а не вареную курицу и… — Перевернись на живот, сними куртку. Я посмотрю повязку. Кантарелла тщательно протерла руки снегом после курицы, но этого ей показалось недостаточно, пришлось пускать в ход немного водки — и отхлебнуть заодно, что уж там. И всё равно, к ране лучше пальцами не прикасаться, так она думала, поддевая бинты, грязные, но, к счастью, почти не окровавленные — хорошо. Рана заживала и впрямь хорошо. — Не на что сменить пока. Поэтому я сейчас промою, сбрызну... вот этим, потерпи, и затяну обратно. Готов? Возьми бутылку. Пожалуй, даже один глоток был лишним. Разговор у них категорически не складывался, даже простейший обмен репликами походил на что-то такое, обращенное в сторону, и это угнетало настолько, что дозу пришлось удвоить. Бутылку у Кантареллы Ваттье решительно отобрал, и только после этого покорно лег — почти с радостью, потому что силы его стремительно покидали, и от запаха бульона, еще недавно казавшегося таким соблазнительным, неожиданно мутило. Безразличный к своей участи, он позволял Картии делать с раной все, что заблагорассудится и зашипел лишь один раз, когда чародейка щедро обдала спину водкой. Веки делались тяжелыми и горячими, и накатывающая темнота теперь уже не пугала, но казалась милосердной. Он почти провалился в нее, но с края беспамятства его вернула ладонь Кантареллы, требовательно похлопавшая по плечу — смена перевязки, видимо, была окончена и теперь можно было приступать к трапезе. Де Ридо еще немного полежал неподвижно, поразмышлял о еде и сне, и пришел к выводу, что последний его всегда настигнет сам, а вот ради первой он совершил для его состояния практически подвиг, который стоило бы отметить; поэтому он с усилием сел на кровати, натянул промокшую рубашку и во второй раз мягко, но решительно отнял у Картии бутылку горячительного. — Сладкое после еды, — предпринял он неловкую попытку пошутить, но сиплый голос Ваттье и его серая от усталости и щетины физиономия сводили на нет все потуги на юмор. Ложка у них нашлась только одна, а тарелок не было вовсе, поэтому ели они прямо из котелка, по очереди, обжигаясь горячим, несоленым бульоном, и разваренная курица, как и предсказывала Картия, сейчас казалась вкуснейшим из яств. Когда трапеза уже подходила к концу, Ваттье неожиданно отнял котелок с остатками бульона, и, достав из-под кровати спрятанную там бутылку, решительно влил в суп то, что на глаз казалось ему двумя рюмками, но из-за трясущихся рук вышло больше. Де Ридо с преувеличенной сосредоточенностью перемешал получившееся и вернул котелок Кантарелле. — Доедай, — сурово потребовал он, — эта бурда — старинное туссентское средство, меня таким еще мальчонкой поили. Вкусно не будет, но прогреет хорошо. Ешь давай, кому говорю. И пока Картия справлялась со старинной туссентской бурдой, сам уроженец солнечной провинции совершил над собой усилие и с грехом пополам выполз на улицу, чтобы сунуться в пристройку и задать корму гнедой, дремавшей у коновязи: в конечном итоге, кляча свою пайку сена заслужила, ибо беглецы сумели уйти от лирийского разъезда не в последнюю очередь благодаря ей. Снаружи смеркалось — черный лес тонул в подступающей темноте, и из сизой чащи доносились только редкие крики просыпающихся ночных птиц. С неба, медленно кружась, неслышно падали белые хлопья и оседали в каштановой лошадиной гриве — Ваттье сумрачно понаблюдал за тем, как невозмутимое животное копалось в кормушке и со вздохом вернулся в дом, проверять, приняла ли Кантарелла прописанное ей доктором де Ридо лекарство. Котелок, во всяком случае, оказался пустым. Последние силы де Ридо употребил на то, чтобы заново развести потухший огонь — благодаря прогретому очагу вышло быстрее и проще, чем в первый раз, и когда в камине затрещало пламя, окончательно утомившийся Ваттье буквально отполз в сторону, на волчью шкуру — ту самую, на которой, если верить модным в столице дамским романам, им с Кантареллой надлежало сейчас предаваться жаркой страсти. Жарко было, но не от страсти. Де Ридо устало дернул ворот рубашки, распахивая его; тяжелой рукой подгреб Картию себе под бок, и так замер — ни спящий, ни бодрствующий, полубессознательный, с трудом различающий сон и реальность, озаряемый только светом пламени в очаге. В полудреме ему сейчас казалось, что какая-то часть жизни ему просто пригрезилась: бытие шефом разведки, виконтство, знакомство с императором, свой особняк — всего этого не было, все это просто приснилось Ваттье-Насмешнику из Туссента, рядовому агенту разведки, которому суждено было состариться в чине капитана. И только Кантарелла рядом служила доказательством обратного. — Слушай, — внезапно сипло проговорило Чудовище, не размыкая отяжелевших век, — а ты первая в моей жизни женщина, с которой я спал столько времени... и не трахался. И в устах чудовища это звучало, как комплимент. За отобранную бутылку было как-то даже обидно, а бульон с ее содержимым оказался невероятнейшей дрянью, но Картия ее честно выпила, не потому, что признавала полезность туссенской бурды, но, во-первых, потому что она была алкогольная, а, во-вторых, опасалась… неясно, чего. Но не пожалела. Непонятно, почему ее так тянуло выпить, правда. Именно поэтому место, выбранное де Ридо, ее совершенно не впечатлило. Картии и так было сумасшедше жарко, казалось, что нижний слой одежды промок насквозь, и она то и дело пыталась вытереть рукавом пот со лба, а после того, как спутник бесцеремонно подтащил ее под бок, и вовсе вывернулась и села, стягивая с себя вещи, которые до сих пор не имела ни возможности, ни необходимости рассматривать. Чья-то куртка, чей-то дублет, какая-то рубашка, под ней еще одна… Кантарелла остановилась, когда кое-как закатала до середины предплечья рукав последней. — Во-первых, трахался, — спокойно возразила она, вглядываясь в оранжевые волны света на углях, — во-вторых, это потому, что ты не можешь. Кровопотеря, Ваттье. Когда человеческому организму чего-то не хватает, он первым делом обрезает всё, что не нужно для выживания. А если бы ты мог, то попытался бы непременно. И, наверное, я бы даже не отказала. Это успокаивает. Поднимает настроение. Обезболивает даже иногда. Кажется, это была самая длинная речь, которую Картия произнесла за всё время их знакомства. В смысле, вообще за всё. И, наверное, виной тому была водка. А вот что было виной этой противной горечи, которая никак не желала проходить, хуже того, прорвалась в голос — непонятно. Казалось бы, откуда? Организм, разрушая все стройные гипотезы и плюя на науку, попросту отказывался обрезать ненужное, даже тогда, когда мир перед глазами был просто набором черных, красных и желтых пятен. В таком состоянии, между прочим, человеку положено становиться бесчувственным, легким и не склонным к рефлексии, для того многие и напиваются, чтобы обрести жалкое подобие вот этого равнодушия — которое коварно обошло Картию стороной. Кабан пялился со стены, стеклянные глаза его мерзко поблескивали, и почему-то — видимо, в преддверии бреда — Кантарелле вдруг стало страшно. Не то, чтобы чучело отчетливо показалось страшной тварью, но навевало тягучий, тоскливый ужас, который заставил вернуться под бок де Ридо и даже уткнуться лицом в плечо. Взгляд мертвых бусин продолжал прожигать спину. — Я боюсь, — честно признается некогда сладкая плюшечка, а теперь — потрепанная игрушка с хриплым голосом, поразительно подходящим ее нынешней внешности, — я очень боюсь. И никак не может объяснить, чего именно. Умереть ли здесь, или в другом месте, отправиться в империю и повстречаться с псиониками разведки, или не добраться туда и встретить лирийский разъезд, может быть, самой себя, или даже Чудовища, рядом с которым лежит. На шкуре, между тем, вовсе не мягко, от этого болят ребра и ноет выцветающий синяк на груди. И она даже обиженно думает, что могла бы заставить его сейчас расплачиваться за все те жалобные тирады, которые когда-то выслушала, теперь его очередь слушать, но Картия не знает, что сказать. Поэтому она снова садится, обхватив себя руками, зло смотрит на кабана — тот всё так же ухмыляется со стены, проклятое чучело. Странно, тут есть кое-кто пострашнее, а ужас приходит из того темного угла. — Я боюсь, — на той же ноте жалуется Картия, покачиваясь из стороны в сторону. Тени становятся плотнее, черными клубками ползут из углов, из-за щитов, закрывающих окна. Тени подбираются близко-близко, почти трогают ее за руки, шевелят волосы Ваттье — она с трудом вспоминает имя мужчины, лежащего на полу — и тогда Кантарелла, зажмурившись склоняется над ним, прижимаясь к потрескавшимся губам (и от этого у них вкус крови), не зная, зачем, но, может, потому что Чудовище должно быть страшнее, чем кабан, и чем тени из углов. Даже губы были незнакомыми. Сладенькая Кантарелла целовала иначе — умело, но буднично; ведьма же была отчаянной и порывистой, и поцелуй ее был сухим и соленым, почти злым; и отвечая на него, Ваттье даже сквозь пелену полубеспамятства понимал, что совершает нечто непоправимое. Потом он наверняка станет вспоминать эту ночь, как момент, кода он пропал — и будет жалеть, и досадовать на себя, и злиться; но сейчас нет сил поступить иначе, нет возможности сопротивляться... ничего нет: ни разума, ни света, ни мира за стенами этой хижины — только красные угли в очаге, только темнота, жар и золотые волосы, рассыпающиеся по плечам. Куда ты лезешь, Ваттье де Ридо? Что ты делаешь? Так нельзя; это не твое и не для тебя; это для певцов и героев их баллад — а про шпионов баллады не складывают. Твое — это плащ и кинжал; интриги и доносы; вино, золото и все, что на это золото можно купить — все, чему можно назначить цену; но вот это, без цены — оно чужое, убери от него руки. Ладони, опустившиеся на талию Кантареллы, были тяжелыми и горячими — Чудовище не слушало доводов разума. Чудовище держало крепко. Он всегда считал себя слишком приземленным для подобной рефлексии. Слишком простым и практичным — и гордился этим, и зубоскалил над теми, кому не повезло родиться чуть более возвышенными — и каждая собственная шутка сейчас звучала насмешкой над ним самим. Будто он накликал. Будто смеялся слишком много, и теперь Великое Солнце решило преподать ему урок. Может, хорошо, что тогда все случилось так, как случилось. Может, судьба тогда пыталась уберечь его от чего-то опасного и дикого, лишнего в его и без того непредсказуемой жизни — но Чудовище оказалось упрямее судьбы, а Ведьма — хитрее, и вот они здесь, делят волчью шкуру и место у огня. Даже Ваттье де Ридо, не склонный к таким размышлениям, непростительно непоэтичный для туссентца, знал, что есть вещи, которые лучше не впускать в свою душу: слишком глубоко они пускают корни, слишком тяжелым грузом ложатся на сердце и вырвать их безболезненно невозможно. Оно сожрет его изнутри — медленно, но неотвратимо как ржавчина железо, стоит только чуть-чуть открыться, стоит лишь позволить себе непозволительное; стоит лишь коснуться чужого, не предназначенного для него, ибо это — наказание за воровство. ...как так вышло?.. — Не бойся, — сипло выдохнул Ваттье прямо в губы Картии, — не бойся, слышишь? Пока я с тобой, никто тебя не тронет. Больше не тронет. Клянусь. Сил оставалось до тошнотворного мало — Ваттье казалось, будто он балансирует на грани между явью и беспамятством и любое самое легкое движение может столкнуть его в черную пропасть, бездонную и душную, но он нашел в себе силы, чтобы поднять Картию с пола и взять в руки осторожно, как дитя. И так и замер, бережно держа чародейку в руках — алые угли в камине тускнели, и света в темной хижине становилось все меньше и меньше; и чернота беспамятства подступала все ближе. — Уходи, — говорил Ваттье, осторожно укачивая Картию в руках, — как только выздоровеешь так, что сможешь нормально держаться в седле, уходи. Возьми лошадь и куртку с деньгами, и уезжай — не говори мне даже ни слова о том, куда направляешься. Я найду, как это объяснить. Мне даже придумывать ничего не придется, так удобно все складывается — ты сбежала от меня в тот момент, когда на нас напала та мертвая баба. Я чудом выжил, скитался, потом вышел к своим. Жаль, все свидетели этого мертвы. Алый на углях выгорал в черный. Не клянись — хочет сказать она, потому что знает, что грош цена их клятвам, и ей ничего не нужно, ей хватит вот этого, здесь, сейчас, соли и железа, и мягко накрывшего безумия. Не клянись, потому что мы оба знаем, что это неправда. Но вслух Картия говорит другое: — Да почему ты меня всё время гонишь? — не зло, но как-то жалобно возмущается она, — уходи да уходи, заладил… И деньги свои тоже оставь себе. Дурак. Она ни о чем не жалеет, кроме того, что с размаху влетела во что-то действительно страшное, и не успела прочувствовать момент. Даже не поняла, когда оно пришло, да и что это, собственно, было. Может быть, Ваттье знал, в конце концов, он старше, он должен понимать такие вещи… Но отчего-то, глядя в болезненно блестящие глаза де Ридо, Кантарелла отчетливо понимала, что нет. Он не знает. И еще — что он тоже простудился. Что бы это ни было, знакомое или нет, Картия точно знает, что чужим оно быть не может. Не бывают такие вещи чужими, как сшитое точно по фигуре платье. А может, её просто никогда не беспокоили наказания за воровство. — Никуда я без тебя не пойду, — кабан всё еще пялился, но он был мертвый, и Картия злорадно прищурилась. Подумала о двимерите, имперских псиониках, бадье… Болезненно поморщилась и повторила: — Никуда. Когда Ваттье опускал ее спиной на волчий мех, темнота всё-таки пришла, где-то посреди очередного железного поцелуя.