Он и ты

      Когда ты на него смотришь, демоны у тебя под кожей пляшут канкан. Когда ты на него смотришь, тебе жар по хребту в голову дает, и хочется сплюнуть, отвернуться, не смотреть.       Но ты смотришь. Из своего дальнего угла смотришь, спрятав руки в карманах школьного пиджака, низко опустив голову, смотришь, как он смеется, болтая с одноклассниками, откинув голову и постоянно поправляя свои крашеные волосы. Как достает свой дорогой смартфон в дорогом чехле и делает несколько дорогих селок, которые за пять минут лайков больше наберут, чем все твои фото природы с закосом под оригинальность когда-либо набирали в целом. Как он переглядывается с девчонками за последней партой, а они, в экстазе острого чувства коллективной влюбленности в первого школьного красавчика краснеют, бледнеют, хихикают и поправляют свои короткие форменные юбки, делая их еще более короткими.       Когда ты на него смотришь, у тебя руки почему-то чешутся, ударить бы, подтолкнуть плечом, пренебрежительно фыркнув на его тихое «извини», потому что какого хрена он всегда перед тобой извиняется, даже когда это ты его толкнул?! Ты его не щадишь. Забрасываешь колкими шуточками, комментируешь легкий, незаметный почти макияж, играешь на струнах его личных границ и не понимаешь, почему он вместо ответа смотрит так спокойно и тихо. Ждет, пока ты закончишь свои саркастичные пассажи, и молча выходит из класса.       А тебе не стыдно. Потому что когда ты на него смотришь, тебе только укусить посильнее хочется, так, чтобы до обидных, девчачьих слез, до выражения досады и поражения на лощеном лице. Но он не плачет, не обижается, не злится в ответ. Он смотрит в ответ так задумчиво и тоскливо, словно сам тебя уже до подкорки изучил и разгадал, все знает, все видит, все чувствует. Просто ждет, когда ты тоже поймешь.       Но ты, ты ведь упрямый, злой моментами, когда сердце твое срывается на совсем уж бешеный ритм и глаза напряженно следят, как он совсем-совсем близко от тебя проходит по коридору — полшага в сторону и столкнетесь. У тебя в голове сирена пожарная орет и все датчики сбоят, хочешь отшатнуться — да только упрямый же, и стоишь, как истукан, ждешь, пока он мимо пройдет.       — Пидор, — фыркаешь пренебрежительно и взгляд отводишь.       А он улыбается. Уголками губ, совсем не так, как девчонкам в коротких форменных юбках, тебе улыбается. У тебя от этого в глотке сухо и ладони горят — стереть бы эту улыбку пидорскую одним размашистым ударом, можно даже не кулаком. Можно просто шлепнуть, ты знаешь, так больнее и обиднее.       Ты прячешь руки в карманах и смотришь зверем, оставленным в стороне волчонком смотришь, и не знаешь даже, зачем и почему. У него линия скул острая и четкая, кажется — коснись и кожа лопнет, а тебя тошнит от мысли о том, что у него под этой кожей может быть. Он же другой породы, другой сути, другой. У него и кровь, наверное, другая совсем…       …такая же.       Ты в этом убеждаешься, когда его заманивают за школу твои же дружки и лупят от всей своей звериной души за то, что он другой породы. За то, что с девушками он просто дружит, а любит таких, как ты. Парней, в смысле. Но совсем не таких откровенных отморозков, которые нападают стаей и совсем не щадят — ты не щадишь.       — Юнги! Хватит, Юнги, — один из ваших тебя за плечо тянет, оттаскивает, по сторонам смотрит опасливо. — Настучит ведь…       — Хван, отъебись, — дергаешься, рычишь, не прекращаешь.       Знаешь, что не настучит.       Твои удары сухие и обидные. У тебя руки горят от чужой крови на них, дрожат от того, с какой силой ты его колотишь, и по лицу твоему в этот момент совсем ничего нельзя прочитать. Ты на него даже не смотришь. Бьешь, куда придется, за то, что он такой, за то, что демоны у тебя под кожей рвут и мечутся, причиняя тебе боль, за все его ненужные извинения, за каждый всенасветепонимающий взгляд и вот это вот тошнотворное выражение на его гладком лице. Он ведь не плачет, не орет, не вырывается даже. Не зовет на помощь, не умоляет прекратить. Просто ухмыляется краешком занемевших губ и сплевывает вместе с кровавым сгустком в снег тихое:       — Полегчало? — прямо тебе под ноги осыпается крошевом теснувших звуков.       — Хосок! — это Чонгук, наверняка потерявший друга и с ходу предположивший, где его можно будет найти. — А ну отвалите, хуезвоны! — между вами втискивается, спиной к нему, напирает, на тебя и свору твою кидается с клыками и когтями. Защищает его, а тебе от этого почему-то только хуже. — Ну, кому сказал?..       — Зубы лишние, Чон? — рычишь, в грудь Чонгука толкаешь и очень хочешь, чтобы тоже на землю упал, прямо рядом с другом своим отвратительным. — Знаем мы, что вы друг другу втихую передергиваете…       — Тоже хочешь со мной передернуть? — снова он голос подаёт, колко, прицельно метит. И в глаза смотрит, как будто не учили его, что с бешеными псами так не совладать.       И тебе бы сорваться, что он при твоих дружках такое ляпнул, тебе бы накинуться и своре своей отмашку дать, но ты…       — Юнги, хватит, — Чонгук смотрит влажными глазами, в запястья твои цепляется мёртвой хваткой и чувствует, как сильно ты его сжимаешь. — Он же живой.       Живой, настоящий. Не выдуманный, не приговореный, не обреченный. Из той же плоти, той же крови. Только сути другой, и душа, душа у него другая совсем. Не как у тебя. И от этого под кожей у тебя что-то набухает и лопается, разливается тёмным, тягучим, горячим.       …ты отступаешь. Отпускаешь лацканы его порванного пиджака, сглатываешь сухо и взгляд отводишь в жесте полного поражения. Потому что нет, не полегчало. Нет, не отвел душу, нет, тебе не стало от этого лучше. От того, что у тебя на костяшках его кровь с твоей смешивается, тебе не проще, не легче, тебя тошнит только сильнее и наизнанку, кожей прогнившей наружу выворачивает, потому что он у твоих ног лежит и подняться не может. Пока что не может. Ты знаешь, он сейчас отлежится, дождется, пока вы, мудозвоны, из виду скроетесь, залижет раны и домой пойдет.       Никому не настучит, никого не обвинит, хотя его есть, кому защитить. Своим заботливым и понимающим родителям скажет, что хулиганы незнакомые за наличку поколотили, в школе спустя неделю только покажется и опять улыбаться будет, на тебя уже совсем не глядя. Но твой взгляд чувствуя. Потому что ты смотришь, руки перевязанные прячешь и смотришь неотрывно, губы кусая, сам себя изнутри сжирая по кусочку. На нем раны от твоих, сука, рук. У него губа лопнула и глаз заплыл так, что даже через время отек спал не полностью.       А ты даже не благородный зверь, ты животное, дикое и озлобленное, потому что он другой породы, и тебе к нему не подойти никак, кроме как чтобы поколотить. Ты путей к нему не видишь, слепой дурной шакал, и никакой совсем не волчонок. Злой, обезумевший, подлый.       Пидор.       Он же тебя уже до подкорки изучил и разгадал, все знает, все видит, все чувствует. Просто ждет, когда ты тоже поймешь. ***       — Не хватает, — работник отпихивает от себя твои монетки и забирает назад бутылку воды.       — Ну пожалуйста, — морщишься, внутренне закипая. Ты завалил два выпускных экзамена из трех, а ещё тебе безумно хочется пить от стоящей на улице жары. — Сто вон же всего.       — Не хватает.       — Ну будьте человеком, занесу позже… Черт! — он подходит к тебе сзади и подносит карту к терминалу раньше, чем ты успеваешь увидеть и оттолкнуть его руку. — Чон Хосок, блять! Что ты… Кто тебя просил?       У тебя пар из ушей, жар к щекам и руки сразу в дрожь, когда его перед собой видишь, такого привычно спокойного, и взгляд этот его тоскливый… А лицо чистое, светлое — ты его больше не трогал после того раза зимой, и своре своей запретил. Спросят почему — не ответишь.       Нет у тебя ответа на такой вопрос.       — Пустяки, — он пожимает плечами, и под его внимательным взглядом работник севен элевен протягивает тебе твою бутылку. — Как экзамены?       Он это серьёзно?!       Он серьёзно.       — Провал.       Он сочувственно кивает, словно вы друзья или приятели. Словно ты не лупил его на заднем дворе вашей школы за то, что он просто сложнее, чем ты и вся твоя свора.       — Ничего страшного, кажется, ещё можно пересдать?..       Ты терпишь до улицы, а там хватаешь его за плечо, встряхиваешь:       — Попутал?! Думаешь, я с тобой за бутылку воды разговаривать буду? — снова рычишь, а он снова тебе улыбается.       — Мы тут одни, хён, ни к чему этот твой цирк.       — Вон пшел, пидор ебаный! — ты на грани истерики, понимаю.       Воду ему в грудь пихаешь, чтобы забрал, и пятишься, словно сейчас схватит и заразит чем-то. Твоя свора не здесь, ты один, зато он стоит, такой улыбчивый и открытый.       И ты вдруг думаешь о том, что он тебя в ответ никогда не бил. Хотя мог бы, он выше ростом, не слабый, наверное…       — Успокойся.       — На хуй пойди! К дружку своему! Блять, сука… — упираешься спиной в стену и медленно съезжаешь вниз.       — Тебе не хорошо? — спрашивает участливо, но ты только головой мотаешь, не зная, как объяснить ему всех своих демонов и чертей.       И он приседает на корочки прямо перед тобой, заставляя твою кожу плавиться от осознания, что вот он, рядом совсем. И десяти сантиметров между вашими лицами нет. Твои демоны воют и смеются, а ты почти повержен. Ты перед ним как на ладони, а он все ещё все знает, все видит, все чувствует.       — Мы с Чонгуком не вместе.       — А мне какая нахуй разница, с кем ты долбишься?! — остатками животной злобы, с кривой ухмылкой ты плюешь ему в душу, ведь он все знает.       Все чувствует. Уже давно.       — Никакой?       — Никакой.       Он улыбается и вдруг подаётся вперёд, уничтожая между вами всякое расстояние. Мягко касается твоих губ своими и тут же отстраняется, но не потому, что удара боится, а только лишь потому, что вы все ещё днем на улице посреди крупного города.       А ты замираешь с широко раскрытыми глазами и понимаешь, что он и правда живой. Но сделан совсем из иных материй, кажется, потому что губы у него мягкие и увлажненные, не как у тебя. И пальцы, которыми он тебя за запястье придержал, прохладные, не как у тебя в эту июльскую жару. И глаза, плавные, с глубоким и тёмным дном, совсем не как у тебя.       Всего, что в нем есть, в тебе нет и никогда не будет. Ты кукла, у которой резко стержень вытащили, и теперь руки снова горят от желания острого и жестокого, вот только поднять ты их уже не можешь. Ударить его не можешь, когда он стоит, такой открытый и честный. Перед самим собой, перед тобой, перед всем миром.       — Ты… — у тебя не голос — предсмертный хрип. — Хос…       — Тише, хён, — он снова очень близко. В его глазах тебе ответы на все вопросы, причины всей твоей жестокости и непринятия, весь ты без блоков и границ — в его глазах. — Я никому не скажу.       А тебе плевать, скажет он или нет. Плевать, что подумает свора или кто угодно. Может, это будет важно потом. Может, больно от этого будет потом уже тебе.       Потому что он… Он тебе не навредит. Не так, как ты ему. Он ведь давно уже все видит, все знает, все чувствует. И тебе вот сейчас показал, чтобы ты тоже узнал, откуда у тебя клыки и почему руки чесались так сильно. Не потому, что ударить хотел. Не потому, что тошнит от него — от себя тошнит, не от него.       А от него… От него тепло. Жарко почти. От него у тебя настройки сбиваются, ты и сам не помнишь уже, как давно. Тебе не хватало толчка, чтобы понять.       Он же живой. А тебе теперь как быть? Ты не знаешь. Но тут уж он тебе не помощник — и так слишком много вытерпел, а могло бы быть все для тебя гораздо хуже. И вот теперь ты сидишь на нагретой земле и не знаешь, что говорить.       Он садится рядом, достаёт из твоего кармана пачку сигарет и зажигалку, закуривает. На тебя смотрит так пристально и ехидно, словно «ну вот и все». А ты и правда как в капкане, и в нем у тебя не осталось уже никакой кожи. Никакой защиты, никакой брони.       Только два проваленных экзамена и желание быть до крови и мяса кем-то избитым.