Он и ты

      Твои шрамы в итоге глубже, чем у него. Его шрамы, они на коже. Твои — глубоко под. Насечки на рёбрах, которые ставило твоё глупое сердце, чтобы сосчитать проведённые взаперти дни. Их много, сотни и сотни коротких продольных черточек, собранных в столбики и пересеченных одной поперечной.       Они не стянутся, ты знаешь. Твои раны не перестанут гноиться, как его, потому что у него раненое твоими и вылеченное родительскими руками тело. Плоть, если угодно. Его плоть, о которой ты не перестаёшь думать после того, как он тебя…       Господи.       …поцеловал.       Тебя выталкивает из дома в спину, выдавливает в сыроватую июньскую жару острое осознание, что теперь по тебе все видно. Что стоит только тебе в лицо взглянуть, и сразу все становится понятно. Что понимают твои родители, и мама смотрит с ещё большим презрением, чем обычно, наверное, даже осуждает, но ничего не может пока сказать. Пока ты не настолько осмелел, чтобы о чем-то спрашивать и в чем-то признаваться, но если бы…       Тебе и сказать-то нечего. Как тебе теперь смотреть своей своре в глаза? Ты думаешь… Ну конечно, ты думаешь о таких вещах. Они же тебя сожрут. Его не тронут — не интересно больше, а тебя сожрут.       Страшно.       Ты ведь совсем не смелый без стаи, звереныш, в одиночку ты совсем не опасный, осторожный, припадающий на раненые лапы. Хрупкий, треснувший ребрами внутрь, горькой смолой по стенкам черепной коробки, ждёшь и ждёшь, когда дотечет до нужного уровня и выльется через рот.       Ты один. Бредешь по улицам своего района, киваешь знакомым, но ни с кем не заговариваешь. Не хочется ни говорить, ни молчать, и ты, затравленный и выбитый из привычной среды обитания, бездумно убиваешь часы до ночи, чтобы дома уже не думать, куда приткнуться, и просто сразу уснуть.       Ты один, потому что упрямый дурак, потому что с сердцем своим не знаком и знакомиться не желаешь, а оно тебя зовет, шепчет что-то, по стенкам азбукой морзе выстукивает прописные истины о том, что любовь может быть разной. Но ты не слышишь, не понимаешь. Просто чтобы кого-то любить, тебе хорошо бы сперва полюбить хотя бы себя… а этого ты не можешь. Не знаешь, как это делается. У тебя язык любви с детства другой, ведь ты наизусть знаешь и тяжесть родительской руки, и горький вкус обиды и разочарования от несправедливости, когда получаешь с ходу и ни за что фактически, а просто потому, что у того, кто старше и сильнее, сегодня плохое настроение.       Вот почему твои шрамы в итоге глубже, чем у него.       Телефон приглушенно вибрирует уведомлением в кармане штанов в тот самый момент, когда ты опускаешься на лавочку в дальнем, вечно пустующем уголке районного парка. Достаешь, смахиваешь экран блокировки и тут же словно ошпаренный отдергиваешь палец, которым едва не разблокировал полученное сообщение. Читаешь, не открывая.       Оно от него.       У тебя сердце уже не просто постукивает, оно натурально грохочет, отдает шумом в ушах и помутнением перед глазами, вероятно, потому что все, что ты сейчас перед собой видишь, это парочка несчастных слов, которые он для тебя напечатал своими невозможными пальцами и отправил наверняка с привычной легкостью, потому что ему, как известно, все и всегда до бешенства легко дается. В воронке из расплавленных догм и правил ты за эти слова хватаешься, цепляешься, приникаешь к ним всем своим существом, потому что от ада в твоей голове плавятся кожа и кости, и это н е в ы н о с и м о. Эти его слова, они ведь остужают.       Гипнотизируют. hohope: хэй, хён, может, выпьем как-нибудь вечером холодного лимонада?       И, раньше, чем ты успеваешь проглотить и переварить свою нервную дрожь, приходит второе сообщение. hohope: нам нужно поговорить.       Страшно. Да и ты, помнится, трусишка тот еще, верно? Ну ничего, ты еще научишься. Тебе просто время нужно. Хотя бы пара минут, чтобы вдохнуть, выдохнуть, повторить, успокоиться и развернуть окошко диалога, тут же снова зависнув на крутых буквенных поворотах. hohope: ну же, Юнги-хён. я тебя не укушу.       Эти точки в конце предложений… Он злится? Растерян? Настроен снисходительно? Давай же, ответь ему. Ну, не жуй ты так губы, они ведь тебе еще пригодятся, уж я то знаю. Просто… ответь. Вот так. Зажмурься и отправь… нет-нет, стой, проверь сперва на ошибки, и только потом отправляй.       Вот так. Страшно?       Брось. Ты не один. вы: сегодня можешь? hohope: через пол часа возле школьной остановки вы: ок       Он всегда казался тебе нелепым. Вернее, так ты себя настраивал. Подолгу издалека сверлил взглядом его длинные ноги, поднимался рывком сразу к тонкой спине, шее… эта шея, она у него странно гибкая, и сам он словно без костей, одни суставы и жилы, тонкий, но вовсе не худощавый. Он казался тебе смешным и незаслуженно залюбленным в школе учителями и другими ребятами, которые к твоей своре не имели никакого отношения.       Казался смешным и легким на подъем. Озорным, лукавым и вместе с тем умеющим так тепло и по-доброму улыбаться… вообще-то, признайся, мимика его тебя завораживала. Такая живая и открытая, и губы эти без всяких тинтов всегда им самим до яркого оттенка покусанные — ты, вроде бы, эту дурную привычку губы жевать от волнения еще давно у него перенял, и сам того не заметил. Просто он губы слегка покусывает в задумчивости, а ты грызешь, сам себя жрешь от количества сложных чувств, злой детеныш злых родителей.       Ты ведь давно… быть может, с самого начала?       Такие звери, как ты, загнанные и напуганные, попав в капкан, могут отгрызть себе лапу. Отчаяние, боль, помутнение… Ты с детства наизусть знаешь, куда бьют, когда любят. У тебя ведь, мальчик, тоже шрамов под свитерами и толстовками — не сосчитать. Кровят, гноятся, не заживают. Совсем не как у него. Совсем не как у многих, но тебе не повезло родиться в семье, где науке любить обучают странным и страшным способом.       Вот потому и страшно тебе, звереныш. Но ты ведь, даже несмотря на то, что трясешься весь, все равно к нему идешь. Куда же ты теперь без него? ***       Он… вовсе не нелепый. Ты это с оглушительным поражением признаешь, когда он, опоздавший на несколько мучительных минут, наконец показывается из-за угла. В легкой ветровке в жаркий июньский вечер, с рукавами, натянутыми на ладони, — тебе хватает это лишь заметить, и представляются снова его вечно холодные пальцы, — с большими наушниками, опущенными на плечи, он совершенно ничем не отличается от сотен таких же корейских подростков. Свои хаотично высветленные пряди он после окончания школы покрасил в малиновый, и сейчас, вечером, ты определенно уверен, что на его губах есть оттеночный тинт.       Он… идет к тебе и издалека уже машет, дурак, так, словно ты мог бы его не заметить. Наивный. Ты ведь, все-таки, никакой не зверь по итогу, никакой не слепой шакал, а просто пес, потерявшийся и забитый. Тебя погладят — ты и на спину. Но он тебя не обидит. Он же живой, в конце концов. Живой и пахнущий сладкой жвачкой вперемешку с пыльным запахом лета.       Он тебе улыбается.       — Хочешь что-нибудь выпить, или, может, мороженое? — спрашивает с завидно лёгкостью, а ты прекрасно знаешь, что для него не проблема скупить хоть весь ларёк у остановки.       — Совсем не обязательно так меня обхаживать, — бурчишь, даже не пожав руку, которую он протянул. — Просто ведь поговорить хотел.       Ты игнорируешь контакт кожа к коже намеренно и вовсе не из невежливости или запоздалого протеста, просто… В тебе, получается, все-таки слишком много противоречивых чувств, и проверять выдержку на прочность в людном месте совсем не хочется. Хочется, впрочем, совсем других вещей.       Мне жаль, что тебе за это все ещё так стыдно.       — Верно, — усмехнувшись, он возвращает ладонь в карман и кивком головы указывает вдоль улочки. — Пойдём тогда. Поговорим.       Он не укусит, ты знаешь. Но что делать, если укусить хочешь именно ты? Вонзить зубы, прокусить кожу и добраться но нутра, чтобы попробовать на вкус его странное сердце и понять, наконец, что он чувствует, этот тонкий лощеный мальчик, и чувствует ли он вообще хоть что-то? Или же просто отыгрывается сейчас за все те годы, в которые ты проходу ему не давал…       Тебе бы очень хотелось это мгновение для себя просто выдумать. Выдумать начало и конец, хороший, красивый финал, который бы тебе не навредил. Но ты, дитя злых родителей, совсем не веришь в красивые вещи. А он… он, наверное, верит. Он ведь сам безумно красивый под этими бесформенными, но наверняка безумно дорогими вещами, и ты, признайся, отчаянно не хочешь думать о том, что будет, если ему станет жарко, и он решит спустить молнию ветровки хотя бы немного. В тебе ведь, соответственно возрасту, слишком много совсем не тех мыслей, которые ты хотел бы прогонять в своей голове в то время, пока вы просто идете плечом к плечу по безлюдной тропинке. В твоем теле чертовски громкий биологический взрыв, настоящий коктейль из токсичных гормонов и адреналина, и от крепости этих двух факторов щеки у тебя ну просто горят.       Ты думаешь о нем.       Больше, чем тебе бы хотелось.       И он это знает.       — Я никогда не смогу поднять голову, — выпаливаешь ты внезапно без всякого контекста и просто останавливаешься посреди тропинки, вытянув руки по швам и крепко сжав кулаки.       — О чем это ты? — голос у него мелодичный и вкрадчивый.       — Обо всем. О моей семье. О родителях, друзьях, они… не поймут.       — Все еще не понимаю, — должно быть, он действительно самую малость желает отыграться с тобой, но сейчас на это плевать.       Ты сейчас знаешь, что и не такое заслужил. Он ведь не обязан тебя спасать.       Никто не обязан тебя любить.       Просто… можно, хотя бы кто-нибудь все-таки будет?..       — Я никому не смогу открыть своих чувств, — упрямо продолжаешь, зная или хотя бы надеясь, что на самом деле он понимает, что ты имеешь ввиду. Просто ломает комедию, чтобы ты, дурак, научился все же называть вещи своими именами.       — Каких таких чувств?              Улыбка у него, чёрт, убийственная. А у тебя совсем нет титанового стержня, чтобы хотя бы сейчас выстоять перед ним прямо. Один твой шаг — нет, полшага, шаркнув кроссовком, ему навстречу, и взгляд твой загнанный и одновременно отчаянный. Он никуда не отступает. Вообще не двигается. Просто улыбается, смотря на твои метания и неловкие потуги, ждет и гадает, как ты ответишь на его безумно и беспощадно прямой вопрос.       — Моих, — хрипишь, и, прокашлявшись, почти шепчешь, изо всех сил заставляя себя не отводить взгляд. — Моих блядских чувств к тебе, Чон Хосок.       Нет. Ты ошибся. Он не собирается отыгрываться на тебе за годы твоей отчаянной агрессии.       А еще он действительно холодный, но, вопреки всем твоим надеждам, от него все так же жарко, как в тот день перед севен элевен, когда он тебя…       Господи.       …поцеловал.       Сейчас не целует. Но я то знаю, ты поклясться готов, что от того, как он просто своими пальцами тебя за запястья придержал чуть повыше ладоней, сердце у тебя зашлось где-то под кадыком, и кровь вся ударила в дурную твою голову. Он больше не улыбается, только смотрит пристально и серьезно. Конечно, он ведь не ты. У него нет никакого желания тебе как-то вредить.       — С чего ты взял, что меня понимают? — тихо произносит он в сантиметре от твоего лица, и ты сомневаешься, что все правильно расслышал.       — Что?       — С чего ты взял, хён, что моя семья приняла меня таким, какой я есть? — терпеливо повторяет и снова обезоруживающе тебе улыбается.       — Но ведь…       — Они в курсе просто потому, что я им рассказал, и свято верят, что через пару тройку лет эта часть меня обязательно поменяется, — усмехается с оттенком упрямой грусти и своим лбом к твоему прислоняется, прикрывая глаза. — Эта часть меня называется сердцем. И я полон решимости оставить его прежним.       — И ты не боишься, что это все действительно окажется просто подростковой тягой к экспериментам? — ты не узнаешь свой голос, когда произносишь эти слова.       В ответ он смеется и отстраняется совсем на немного, впрочем, все же вынуждая тебя, утратив это греющее ощущение близости, нервно хватать ртом воздух.       — Разве это, — он абстрактно указывает рукой тебе в солнечное сплетение. — Можно с чем-то спутать? Ты вот, — может, он тебя заколдовал, или хотя бы загипнотизировал, иначе одному богу известно, почему тебе так необходимо следить за тем, как двигаются его губы. — Испытывал к девушке нечто подобное?       — Может, я пока не встретил ту самую…       — Может, — простодушно пожимает плечами. — Но ты ощущаешь это сейчас. И можешь, конечно, скрывать, давить в себе до тех пор, пока перестанет ощущаться так ярко. А можешь, — он снова очень близко. — Перестать сводить себя с ума.       В его глазах тебе ответы на все вопросы, причины всей твоей жестокости и непринятия, весь ты без блоков и границ — в его глазах.       — Тише, хён. Я все еще никому не скажу.       Он совсем не напряжен, и ты знаешь, что здесь и сейчас вокруг нет людей, да и эта тропинка в задней части парка вечером скрыта густыми кустами и сумерками от любого случайного взгляда. В его глазах бегущей строкой тебе все то, что он знает и готов поведать, все его заклятия и клятвы.       Весь он перед тобой как на ладони. Хочешь бей, а хочешь — смотри, впитывай каждой клеточкой, пока позволяет и делится.       Губы у него тоже прохладные и на вкус как фруктовая жвачка. Совсем не липкие от тинта и очень осторожные. Придерживая тебя за скулы, он обхватывает мягко сперва твою нижнюю, затем верхнюю, увлажняя, но не осмеливаясь нарушить границы языком. И только когда он отстраняется ты понимаешь, что все это время просто стоял столбом и даже своих губ не разомкнул. Но он не ждал от тебя ответа. Как и не боялся, что ты снова будешь скалить свои порядком сточившиеся уже клыки.       Он улыбается. Широко и открыто, и губы у него чуть поблескивают, как и твои. По одной общей причине.       А ты почему-то больше не чувствуешь себя в капкане. Тебя этим странным, непривычным чувством пробивает на один отчаянный, смазанный порыв, и ты бросаешься вперед, крепко зажмурив почему-то ставшие солеными глаза и вцепившись в его плечи крепко-крепко, едва не утратив равновесие и ткнувшись снова губами в его губы. А коснувшись, руками сгребаешь, в волосы его мягкие, хоть и крашеные, пальцами зарываешься, к себе прижимаешь так спешно и дергано, словно он мог бы исчезнуть прямо сейчас.       Но не исчезает. Просто в твоих руках согревается медленно, пока ты, подавив первый порыв, так же мягко и неспешно его, наконец, целуешь. У тебя по прежнему перед ним никакой кожи, никакой защиты и никакой брони, но она появится, ты уверен, стоит в поле вашего зрения появиться кому-то еще.       Просто теперь тебе уже не хочется нападать. Только защищать его терпеливое и все про тебя знающее сердце, которое он обещал никогда не менять.