Русалка для слуги Кощея

Зимний берег встретил путников ожесточенным беснованием прибоя, пытавшегося сокрушить гранитные скалы и чуть не потопившего лодку. Только упрямство Велимора и его искусство кормчего помогли им отыскать путь между торчащих из воды обломанными зубами древнего чудовища полускрытых морской пеной и водой коварных рифов. При первом взгляде на дыбящиеся каменными громадами голые скалы Даждьроса даже не поняла, что они достигли матерой суши. Как же здешний пейзаж отличался от привычного ей края лесов! Берег дыбился утесами, на вершинах которых, как и на островах, вне досягаемости для хищников гнездились кайры и чайки. Далее простиралась холмистая равнина, поросшая стланиками и мхом. Даже постепенно возвращавшееся чутье русалки едва позволяло опознать в изогнутых карликах красавицу-березу или задумчивую иву. А поражавшие пестротой окраски лишайники и мхи, как, впрочем, и грибы, хотя и радовались приближению Дарительницы росы, как и любой влаге, но отзывались иначе, нежели луговые травы или кустарники. Да и песня многочисленных алеющих ягодами вересков звучала не так, как у их сородичей, растущих, как та же клюква или морошка, на болотах и в лесах. Дневное светило хотя и тут почти не давало тепла, лишь касаясь лучами земли, зато, едва успев уйти за горизонт, снова поднималось, давая скудной растительности возможность напитаться хотя бы светом. Зато дающей озерным и речным русалкам силы пресной воды здесь хватало даже с избытком. Отыскав достаточно глубокий ручей, Даждьроса долго и с наслаждением в нем плескалась, чувствуя, как магия наполняет ее, и не заботясь о том, что ее наготу увидит Велимор. Отступник все равно возился на берегу, занимаясь обустройством лагеря. Впрочем, смыть с себя морскую соль и постирать одежду он тоже не погнушался, а потом долго обсыхал, подставляя лучам полуденного солнца изувеченную спину. Духи воды, слышавшие о беде, постигшей Даждьросу, дивились тому, что она все еще жива, хотя и находится под неусыпным присмотром своего похитителя, спрашивали, не нужна ли какая помощь. — Мне бы только магию вернуть, — честно признавалась Даждьроса. — А там я и сама побороться сумею. Рассказывать о том, что, узнав о лихой судьбе сестры, Велимор изменил свои планы и, по его словам, собирается вернуть пленницу домой, она побоялась. Не хотела наводить беду на и без того скудный край, да и Кощеевых слуг, которые наверняка уже обнаружили пропажу корабля, стереглась. Не стала ничего говорить и ищущим, чье кочевье они повстречали где-то на четвертый день пути вдоль Зимнего берега. Держалась скромно, потупив взор, как и полагается полонянке. От Велимора далеко не отходила. И то старейшина, который слугу Кощея встретил как важного гостя, подобострастно попросив его собственноручно забить приготовленного в жертву темным богам оленя, что-то заподозрил. — Не слишком ли вольно ты свою добычу держишь? — потчуя дорогого гостя жареной олениной, медом и моченой морошкой, спросил он. — Смотри, как бы не убежала. — Да куда она денется? — глянув на Даждьросу, равнодушно пожал плечами Велимор. — Без магии она слабее ваших женщин. Мест здешних совсем не знает. К тому же от Ледяного копья никто еще не сбегал. От Даждьросы не укрылось, как при этих словах пригнул голову, отшатнувшись, вождь, как притихли, прикрывая детей и женщин, собравшиеся за трапезой мужчины. Лихую и грозную славу перенял за время своей службы Хозяину Нави Велимор в здешних местах и далее на Полудень. Даждьроса о делах его кромешных старалась не думать, но зато ощущала ледяной холод исходившей от него чужой и враждебной, замешанной на крови магии смерти, могучей и безжалостной, как сама незваная гостья. Не просто так при его приближении затихали младенцы и отходили подальше пасущиеся возле самого стойбища олени. Как он, бедный, с этим живет, своей природе изменив? Конечно, кузнецы их народа с живыми тварями почти не знались, да и на людей, пытавшихся достичь искусства ящеров, смотрели свысока. Однако красоту леса, гор или рек ценили, пытались в кузни узорчатой запечатлеть. Гордились, если удавалось в серебре или малахите передать изгибы и жилки клейкого березового листа с повисшими капельками адамантовой росы. Да и избранницам дарили фибулы и броши в виде ящерок, разукрашивали прялки хитрым орнаментом, плели из серебряной канители витые пояса. Неужели Велимор, перейдя на службу к Кощею, от этого всего отказался, на силу мертвой магии променял? Среди слуг хозяина Нави тоже хватало искусных мастеров, да и сам он в кузнечном деле когда-то толк знал, золото даже сейчас к себе не хуже дядьки Полоза притягивал. Только сошедшие с темной наковальни фибулы и привески-амулеты, набор поясов, не говоря уже об оружии, хотя и завораживали искусством исполнения, но при этом пугали, поскольку прославляли не жизнь, а смерть. Такое узорочье на себя, еще на брань собираясь, надевать потребно, но никак не в мирный дом. Впрочем, Кощей и его присные никогда и не приходили с миром. Вот только не об узорчатых фибулах и височных кольцах сейчас следовало думать, в попытке избежать злой недоли от отступника помощь приняв. — Может быть, стоило на меня путы надеть? — обеспокоенно спросила Даждьроса, впервые за много дней устраиваясь на ночлег под кровом человеческого жилья, пускай и кочевого. Выстланная оленьими шкурами и войлоком постель после камней островов и дна лодки показалась ей мягче перины в княжеском тереме. — Чтобы ты опять во мне засомневалась? — растягиваясь на своем ложе, сонно отозвался Велимор. — Зато старейшины ничего бы не заподозрили. — Не их собачье дело, — презрительно выдохнул ящер. — Кто они такие, чтобы лезть в дела потомков бессмертных? Я в своем намерении тверд, — продолжал он, приподнявшись и испытующе глядя на Даждьросу. — Но все же хорошо, что ты ни ищущим, ни духам ручья об этом не сказала. Нам бы только незамеченными добраться до Гардара, а там и до Змейгорода недалеко. В крайнем случае, долетишь. Вижу, что скоро ты вновь обретешь свои лебяжьи крылья. «А как же ты?» — хотела спросить Даждьроса, но Велимор уже завернулся в плащ и, кажется, даже храпел. Она проснулась, когда кочевье досматривало последние сны. В родном краю в это время обычно только рассветало, но на границе вековечных льдов день летом забирал почти все права у ночи, чтобы позволить ей по полной отыграться зимой. Даждьроса с интересом оглядывала становище, близ которого, с явным удовольствием пощипывая свежую траву, паслись маленькие, не больше овец, безрогие олени, а на шестах вялилась выловленная из реки рыба. Составленные в круг крытые оленьими шкурами убогие вежи, конечно, не шли ни в какое сравнение не то что с белокаменными княжескими хоромами и узорчатыми боярскими теремами, но даже с ее скромной избушкой льчицы, но лучше всего подходили для кочевого уклада. Вытащил из земли колья, положил поклажу на сани — и ищи новое пастбище для кормильцев-оленей, преодолевая за год не один десяток поприщ. Возле потухшего костра, очищая мездру от жира и жил и используя золу в качестве щелока, неспешно трудилась немолодая, высохшая женщина. Ее сделанное из цельной оленьей шкуры облачение украшали разноцветные бусины и искусно вырезанные из кости шаманские амулеты, а свисающие до самой земли седые косы не знали ножниц. Гостеприимно указав Даждьросе место у костра, шаманка глянула не нее испытующе: — Странная ты все-таки пленница, — проговорила она. — Пут вроде нет, а бежать не пытаешься. Работой тебя твой хозяин не нагружает, но и ложе не делит. Он сказал, что магии в тебе нет, но я-то чувствую, что это не так. — Для обращения пока недостаточно, — пожала плечами Даждьроса. — А так бы сбежала? — усмехнулась шаманка. — А, по-моему, не уходишь ты от него вовсе не потому, что он тебя держит. Просто люб он тебе. Даждьроса почувствовала, как у нее загораются щеки. А она ведь прожила на этом свете дольше смертной шаманки. В смятении она подняла глаза… и встретилась взглядом с Велимором, который тоже выбрался из вежи и смотрел на нее. В его взоре и спрятанной в курчавой черной бороде улыбке читалась такая невыразимая нежность напополам с горечью, что Даждьроса едва не вскинулась, желая прижаться к отступнику, точно плющ, обвить руками шею и уж никогда не расставаться. Но через миг на лицо Велимора набежала тень озабоченности, в зеленых глазах появилась прежняя суровость. Ни слова не сказав, он повернулся и, прихрамывая сильнее, чем обычно, отправился к реке.