Слава Победителям

— Вы слышали, Фортунато? — обеспокоенно проговорила Катарина Бисмарк. — В нашем квартале подстрелили бешеную лисицу. Она покусала одного из горожан, страшное дело! Катарина сидела у окна с газетой в руках, на столике стояла чашка с кофе и блюдце с печеньем. Фортунато только закончил занятия с детьми и спустился вниз, чтобы взять в библиотеке новые книги. — Главное, что подстрелили, — коротко ответил Фортунато. — А ведь представьте, сравнительно недавно мы не умели бороться с этой болезнью, — сказала Катарина, не отрываясь от газеты. — Благо, доктор Гарш открыл вакцину. Доктор Гарш скончался пару месяцев назад, в связи с чем журналисты много писали о его заслугах. Фортунато восхищался этим человеком ещё и потому, что он, будучи из бедной семьи, смог собственным трудом проложить дорогу к славе. Людвиг Валленрод лично пожаловал ему награду после открытия вакцины. Фортунато мечтал сделать что-нибудь настолько же значимое для мира, но пока не знал, в какой области. Граф Шлейхер настаивал на юридическом факультете Лофбергского Университета, причём своего сына отправлял туда же (Людольф не спорил). Фортунато, впрочем, не противился, так как адвокатская должность привлекала его — давала возможность вступаться за невиновных. Поступать в университеты могли все сословия — фридеранцев. Если севаррец вознамерится постигать науки, ему пригодится или благородное имя, или покровитель, который профинансирует обучение. Эту явную несправедливость император планировал устранить, но восстание так напугало его, что он отказался от любых либеральных реформ в отношении севаррцев. К счастью, богатые севаррцы охотно помогали одарённым детям из бедных семей, жертвуя деньги на их образование. Когда Фортунато проходил мимо библиотеки, то уловил краем уха разговор камердинера с кухаркой Марией. «Да говорю же тебе: с продовольствием нынче беда, — убеждала Мария собеседника. — Хлеба им не выдали, жди забастовок!» Камердинер отвечал: «Если и будет какая забастовка, быстро всех разгонят, да потом ещё поувольняют рабочих. Мы помним, что было после бунта в девяносто третьем…» — Какого ещё бунта? — спросил Фортунато, шагая в комнату. Мария и камердинер тут же замолчали, уставились на вошедшего с еле заметной враждебностью. — Чего шумишь? Такое нынче опасно обсуждать, — ответил камердинер, прищурившись. — Рабочие тогда бунтовали из-за хлеба и зарплату поднять требовали, — он понизил голос до шёпота. — Жандармы подоспели, да и делу конец. Требования никто не удовлетворил. Народ снова закипает, вот-вот заводу встанут. Странные листовки по городу развешаны, жандармы из-за них переполошились. Камердинеру было пятьдесят лет, он хорошо помнил покойного Вальтера Бисмарка; по его словам, хозяин был суров, слуг держал в страхе и к жене относился без всякой теплоты. Единственной страстью у него было военное дело — на войне он и умер, получив тяжёлое ранение в ногу. — То ли ещё будет! — хмыкнула Мария. — На фабрике Кречмана... На работу никто не вышел, а всё после того, как владелец одну работницу уволил. А у той, по слухам, четверо детей. — На последнем бунте парнишке ногу прострелили, — с угрюмым видом произнёс камердинер. — Молодёжь себя не бережёт, всё им надо покричать да камнями витрины побить. Что за век! Фортунато ненадолго задумался. Граф Шлейхер и его приятели порой касались «рабочего вопроса», осуждали бунтующих и припоминали неудавшуюся революцию в Кенджийской Империи. Революционеров-социалистов преследовали и казнили, любое вольнодумство жестоко каралось, были запрещены «крамольные» книги. А Томас Фишер как-то сказал графу: «Кенджийцы… мне искренне жаль их. Они сражались как львы и принимали смерть с честью. Пусть их идеи оказались неосуществимыми, надо признать: смерть за свободу и равенство — благородная смерть». Граф Шлейхер на это закатил глаза. «Будет тебе либеральничать. Революционер и родного брата зарежет, если того потребует революция». Конечно, Фортунато тогда вспомнил об отце и согласился с Томасом Фишером, тоже посочувствовал кенджийцам — но не так сильно, как родному народу. «Рабочий вопрос» можно разрешить мирным путём, а вот вопрос о свободе севаррцев — это вопрос меча и крови, потому что варвары не захотят отдавать награбленное без боя. — Прошу прощения, что вмешался в ваш разговор, — извинился он перед слугами. — Я за книгой. Слуги госпожи Бисмарк относились к нему либо настороженно, либо безразлично; первые воспринимали его как «недоделанного аристократишку», который на деле ничем не лучше обычной горничной. В прямые конфликты никто не встревал, поэтому Фортунато не особо переживал из-за чужого мнения, да и в целом чувствовал себя уверенно. Людольф на письмо пока не ответил, зато пришла весть от матери: она интересовалась, всё ли хорошо у него и нет ли нужды в чём-либо. Фортунато написал, что дела его в порядке, близнецы учатся недурно, а госпожа Бисмарк очень добра. Также он не забыл поздравить родственниц с праздником Святых Сестёр — марцинисты седьмого декабря возносили хвалу двум мученицам, пострадавшим за веру. Святые Сёстры считались покровительницами женщин и детей, в Аль-Вердесе ещё несколько веков назад воздвигли собор в их честь. Фортунато грустно улыбнулся при воспоминаниях о родной земле. *** — Вспомни. Пророк учил нас: если любите вы лишь тех, кто любит вас, а врагов ненавидите, то любовь ваша не угодна Всевышнему. Молитесь о врагах ваших, прощайте тех, кто обидел вас, и тогда Свет понесёте в душе своей. — Я знаю это, лувье, — ответил Фортунато, склонив голову перед монахом. — Но порой думаю, что лучше обречь себя на вечные муки, чем оставить без наказания убийцу. Не окажусь ли я трусом, если откажусь от мести за отца? — Кто помышляет о грехе, тот уже согрешил, — процитировал монах «Весть о солнце». — Разве мстил Аверий тем, кто предал его огню? Нет. Он принял грехи их на себя. Будь кротким и смиренным, дабы не шагнуть за край Бездны. Ты не сделаешься смелым, если совершишь месть, зато разгневаешь Всевышнего Анди, — монах коснулся пальцами своей щеки. — Отличай трусость от искреннего прощения. Трусость — отвратительна, а прощение — необходимо для каждого, кто считает себя марцинистом. Я вижу, как ты злишься на тех, по чьей вине казнили твоего отца. Но поверь, месть не облегчит твоего гнева. Ты захочешь найти новых виноватых, ничто тебя не остановит. Ты погубишь себя, сын мой. Поэтому обратись к молитве, и пусть очистит она твоё сердце. Всевышний любит тебя. Фортунато покинул храм с тяжёлыми мыслями, в этот раз молитвы не принесли ему ни капли спокойствия или облегчения. Слова монаха тоже не заставили его отступиться от идеи, желание наказать врагов напротив усилилось. Но каких врагов? Мать никогда не называла имя того предателя, который выдал отца императорским войскам, опасалась, что сын отправится мстить. И опасалась не напрасно — если бы Фортунато узнал, он бы прирезал этого мерзавца как скотину. «Я убью самого Людвига Валленрода, — думал он. — Не знаю, когда это случится, но убью. И всех прихвостней его… все они заплатят за оскорбление, которое нанесли севаррцам. Беда в том, что и сами севаррцы готовы служить Валленродам! Золото и титул им дороже свободы. Жалкие люди! Рука, которая их кормит, однажды возьмётся за топор». Чем ближе Фортунато подходил к набережной, тем отчётливее слышал странный шум вперемешку с человеческими возгласами, а когда хотел свернуть на улицу Зимансгассе, то столкнулся с толпой. В основном здесь были женщины и подростки, многие — в плохой одежде, худые, с нездоровой желтизной на лицах. Толпу сдерживали подоспевшие жандармы. Женщины гневно помахивали кулаками, бранились в адрес стражей порядка и требовали пропустить их. — Дамы, — громко сказал один из жандармов. — Идите по домам! Зачем вы шумите? Разумеется, никто не собирался стрелять по женщинам и детям, но всё же оружие они держали наготове, и в случае усиления беспорядка стреляли бы в воздух. Фортунато решил, что здесь обрались работницы фабрики Кречмана, о которой вчера рассказывала Мария. — По домам? — расхохоталась одна из работниц. — Мне нечем платить за комнату, детей кормить нечем! А с нас ещё и штрафы сдирают! — Довольно! — вторила ей другая работница, немолодая женщина с уродливыми язвами на щеке. — Мы дохнем от болезней и голода, а никому нет дела! В центре толпы подняли плакат с лозунгом: «Рабочий день — 8 часов», потом кто-то швырнул камень в сторону жандармов, несколько голосов повторили: «Хватит штрафов!» Работница с язвами повернулась ко всем, подняла руку вверх и громко провозгласила: — Старик Кречман клялся, что платит нам больше, чем платили бы конкуренты. Клялся, что у нас отличные условия труда! Бессовестный лжец! Люди узнают правду, мы не потерпим такого отношения. Фортунато понимал, что лучше бы убраться отсюда поскорее, но он не мог отвести взгляд от бунтующих. Эти женщины и девочки, доведённые до отчаяния, поразили его своей смелостью и упорством; казалось, они не отступят, даже если начнут из пушек палить. Возможно, кого-то из них арестуют, бросят в темницу, но эта угроза тоже не пугала разъярённых работниц. Фортунато волей-неволей сопоставлял эту забастовку с восстанием десятилетней давности, хотя последнее не видел своими глазами. Севаррцев довели до такого же гнева: высокими налогами, несправедливыми судами, непочтительным отношением к священнослужителям. Отец добивался справедливости, а справедливость воцарилась бы лишь с обретением свободы от Фридеранской Империи. Севаррское Королевство вернуло бы имя сильной и богатой державы, надменные враги встали бы на колени и молили и пощаде. Отец не думал о своём благополучии, не думал даже о своей семье, которую поджидала страшная беда; он просто делал то, что велело ему сердце. Интересы народа Рафаэль Фальконе ставил превыше всего — и Фортунато считал, так правильно. Наконец, он опомнился, повернулся в противоположную от бунтующих сторону и поспешил к особняку Катарины Бисмарк. Ему было жаль этих женщин, чьи требования вряд ли удовлетворят, но как он мог исправить ситуацию? *** Фортунато ходил по своей комнате взад и вперёд, заложив руки за спину, его лицо казалось каменным, хотя в душе кипели переживания. Чем он хуже этих женщин? Почему у них хватило мужества высказать недовольство, а у него — нет? Ведь он должен последовать примеру отца, пусть и придётся лишиться жизни. Чем же он занимается вместо этого? Обучает фридеранских детей, мечтает о титуле? Но для того, чтобы бороться за независимость страны, не нужен титул. Фортунато присел за стол, прикрыл глаза и глубоко задумался. Фортунато осознавал, что на нём, как на единственном мужчине, лежит ответственность за семью, а примкнуть к повстанцам — значит, подвергнуть опасности родных. Да и где найдёшь сторонников восстания? Те, кого не схватили, наверняка залегли на дно, ловко маскируются под законопослушных и кого попало в свои ряды не пускают. Но к сыну Рафаэля Фальконе наверняка прислушаются, поддержат план мести — так полагал он. Хорошо бы устроить мать и сестру в безопасное место, а самому отправиться на родину, подружиться с единомышленниками. Фортунато чувствовал себя слабым, а существование своё — напрасным. «Всё-таки я жил слишком хорошо — этот комфорт испортил меня. Женщины с фабрики не знали хорошей жизни, поэтому закалили характер в тяжёлом труде. И мне следует отречься от всего, что даёт безопасность, забыть о богатствах и карьере. Никаких «я хочу», пока севаррцы не обретут свободу». Он бросил взгляд на стопку книг, лежащую на столе. Анатомический атлас оказался весьма занятной вещью, сложные названия, печатаемые на двух языках, только подкрепляли желание узнать больше об организме человеческом. Но Фортунато пока не знал, насколько близка ему медицинская наука, интересовался ею наравне с историей и языками. Для борьбы с варварами недостаточно силы, нужны ещё ум и сообразительность. *** В этот день он занимался с близнецами произношением. — Герман, внимательнее. Здесь произносится долгое «и». — Да, — кивнул мальчик и почему-то поморщился, после чего повторил слово правильно. Его усталый вид не понравился Фортунато. — Как вы себя чувствуете? Герман дёрнул плечом. — Горло болит. Фортунато потрогал лоб мальчика, но жар пока не ощущался. — Не стоило вам так долго гулять вчера, вы простудились. Скажу вашей маме, вам надо поскорее вылечиться. — Пауль, надеюсь, у вас всё хорошо? — Да, — кивнул мальчик. Похоже, он бы предпочёл сам простудиться, лишь бы не заниматься кенджийской фонетикой. В его тетради аккуратно были начертаны иероглифы — тут Фортунато проявил строгость и заставил переписать страницу, на которой Пауль понаделал жирных клякс. Госпожа Бисмарк после обеда обыкновенно отдыхала у себя в спальне, читала или вышивала. Когда к ней привели покашливающего Германа, она отвлеклась от толстого фолианта и приобняла сына. — Что с тобой? Горло болит? Сейчас, у меня где-то был сироп, — она подошла к шкафу и вытащила небольшой бутылёк с ложкой. — Давай, открой рот. Герман послушно проглотил темноватую жидкость, а Катарина пригладила его волосы. — Иди в комнату и отдохни. Тебе сейчас лучше не бегать и не шуметь. — Но я хотел почитать ту книжку про пиратов, — расстроился мальчик. — Нет-нет, — строго произнесла Катарина. — Надо полежать в тишине и покое. Если станет хуже, пошлю за доктором Фогелем. Когда Германа увела служанка, Катарина Бисмарк обратила взор на Фортунато. — Пятый день фабрика Кречмана стоит. Это мне очень не нравится, хотя я могу понять женщин оттуда: владельцы не выполняют требований, видимо, рассчитывают за пару дней найти новых работниц, — Катарина стряхнула пылинки с рукава. — Фабрика и другим пример подаёт. Говорят, вот-вот начнутся выступления рабочих. Признаюсь, мне страшно. Я до сих пор вспоминаю тот погром, который случился два года назад. Тогда войска жестоко обращались с восставшими, но то была необходимая жестокость. Подумайте только, трое бандитов набросились на беднягу ростовщика, убить хотели. Дай Бог, чтобы подобное не повторилось. Фортунато ответил что-то расплывчатое, сделал вид, будто сочувствует госпоже. На самом деле он желал работницам победы: пусть алчные владельцы сократят рабочий день, штрафы снизят, повысят зарплату. Он был уверен, что они не делают этого из-за своего презрения к простым работницам. Интересно, Томас Фишер уже узнал о забастовке? Хорошо бы поговорить с ним, узнать, как он оценивает происходящее. Да и вообще хотелось поговорить с кем-нибудь кроме влюблённой вдовы и её слуг. Так как Герману повелели отдыхать, Фортунато продолжил занятие с Паулем. Позже явился священник, лысый мужчина в чёрно-красном одеянии; глянул на севаррского «еретика» волком, а мальчику улыбнулся и прикоснулся к его лбу, тем самым благословляя. Пауль проявлял особую внимательность при чтении религиозных текстов, да и вообще прекрасно знал историю хельвантизма. Катарина Бисмарк уже планировала для сына церковную карьеру, а священник поддерживал её идею, говоря о том, что Пауль «очень способный ученик». Фортунато, при всей своей неприязни к хельвантистам, желал мальчику успеха. Каждому уготовано своё место, если место Пауля — за кафедрой, пусть он займёт его.