Слава Победителям

Один же из них, Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы не знаете ничего, и не разумеете, что лучше для вас, чтобы один человек умер за весь народ, а не весь народ погиб. (Ин. 11:49–50) На судебное разбирательство ему идти не хотелось, но он выступал как потерпевший, поэтому выбора не было. В широком зале Фортунато сразу увидел Мадоку Ному — она стояла рядом с двумя конвойными, в сером платье, со связанными за спиной руками. Её белое лицо с широкими скулами как обычно выражало скуку; наверное, подсудимая вообще не чувствовала за собой вины или считала вину незначительной. Тем временем секретарь зачитывал обвинительный протокол, причём среди преступлений значилось кое-что посерьёзнее ограбления и разбоя, а именно — подготовка к террористическому акту. У Мадоки и её друзей из революционного кружка нашли револьверы, взрывчатку и некие «крамольные листовки». Террористы планировали покушение на самого императора — благородное дело, по мнению Фортунато. «Если бы знал, ради чего ты затеяла это ограбление, не пытался бы остановить. До чего нехорошо! Я словно встаю на защиту ублюдка-Валленрода. Мадоку казнят из-за меня». Голос секретаря, звонкий и дребезжащий, бил по ушам, хотелось, чтобы тот поскорее замолк. Да и сам секретарь вызывал отторжение своим толстым лицом, красными щеками и козлиной бородкой. Председатель же, тощий длинный человек с залысиной, напоминал о покойниках, а в его остром подбородке и высоких скулах было что-то лисье. Мадока в какой-то момент ухмыльнулась, мотнула головой, откидывая назад чёрные пряди, затем отчётливо проговорила по-кенджийски: — Это не суд, а пустая комедия. — Подсудимая, сохраняйте молчание. Вам ещё дадут слово, — строго ответил председатель, покачнувшись влево. Наконец, красноносый секретарь завершил чтение. Тогда председатель, кашлянув в кулак, поднялся и обратился к Мадоке: — Подсудимая, исходя из данного доклада, вы обвиняетесь по статье двухсотой — грабёж с применением насилия, статье двести пятой — разбойное нападение, статье триста десятой — подготовка к бунту против верховной власти, статье триста одиннадцатой — подготовка к цареубийству. Вы признаёте себя виновной? Мадока шевельнула губами, но слов не было слышно, затем конвойный подтолкнул её — очевидно, велел говорить громче. — Признаю, — сказала она и добавила: — Чтоб вы все сдохли. — Подсудимая! Оскорбляя суд, вы ухудшаете своё положение, — возмутился председатель. Впрочем, «ухудшать» было нечего. Даже несведущий в кодексах догадался бы, что за две последние статьи положена смертная казнь. Настала очередь свидетелей, и Фортунато ощутил, как у него подкосились ноги, когда пришлось подняться и рассказать в деталях о преступлении. Немного облегчал ситуацию тот факт, что рядом находился доктор Фогель. В зале суда висел большой портрет императора, при одном взгляде на который на сердце накатывала волна гнева. Надменно взирал Людвиг Валленрод на собравшихся, поднимал высоко руку со знаменем, растягивал губы в мерзкой улыбке. Радовался тому, что меч правосудия — если здесь вообще присутствовало правосудие — опустился не на его голову. Фортунато вдруг стало очень тоскливо и страшно, захотелось сбежать отсюда, как трусливый мальчишка, спрятаться, не видеть конвойных, Мадоку, чёрную мантию судьи. Приговор ещё не вынесли, а дух смерти уже летал по залу суда, его зловонное до тошноты дыхание распространялось всюду. Какое безумие! Император, имеющий право убивать невинных, никогда не попадёт под суд. Чем же Мадока отличается от него? Только происхождением? Раз властители казнят простых людей, отчего простые люди не могут отплатить им тем же, отомстить за несправедливость? На улице от свежего морозного воздуха закружилась голова, Фортунато постоял немного на углу дома, прогоняя из головы образы смерти и покойников. «Наконец-то всё закончилось», — прошептал он с облегчением. Тут же неизвестный господин за спиной с невероятным удовольствием воскликнул: «Да! Наконец-то мятежников повесят». Томас Фишер подхватил Германа на руки, доброжелательно улыбнулся и поцеловал мальчика в щёку. — Ну, как ты? Мне сказали, ты заболел. — Уже нет! — гордо заявил Герман. — Я теперь здоров, у меня ничего не болит. — Замечательно, — ответил Томас Фишер и опустил ребёнка. — Смотри, больше не болей! — он шутливо погрозил пальцем. — Пауль, подойди-ка.       Пауль подошёл, дядя взъерошил его пушистые волосы. — Рассказывай, как ты учишься. Пауль вздохнул, почесал затылок, на его щёчках выступил румянец. Недавно седой профессор не выдержал и отругал его за ошибки в арифметических задачах, потом успокоился и повелел перечитать учебник. Немного лучше обстояли дела с изучением языка, по крайней мере, мальчик уже более аккуратно выводил иероглифы и не путался в произношении гласных. — Я хорошо учусь, просто надоели эти дурацкие цифры! — выдал мальчик. Фортунато засмущался, наклонился к Паулю и тронул его за плечо. — Пауль, что это за слова? Я вас такому не учил. Извинитесь. — Простите, дядя Томас, — мальчик наморщил нос. — Я больше так не буду. — Всё хорошо, Пауль. Я привёз вам подарки, поглядите, — сказал Томас Фишер и достал из портфеля две книги и небольшую коробку печенья. Одна книга была по астрономии, а вторая — по истории. Герман поблагодарил дядю, затем взял первую книгу, полистал немного и обратился к Фортунато: — Смотрите, господин Фальконе. Вы нам рассказывали про это созвездие. На рисунке изображалось созвездие Бабочки, в которое входила звезда Ки́та — та самая, по которой путешественники определяли верное направление. Фортунато сразу вспомнил Мадоку и её записку. Возможно, «увидеть бабочку» обозначало «когда стемнеет». Но теперь уже не хотелось думать об этом — всякая мысль о Мадоке вызывала противную тоску и жалость. Томас Фишер немного пообщался с близнецами, затем отпустил их и обратился к Фортунато. — Катарина обо всём мне написала. Ты уже восстановился, верно? Честно говоря, я был потрясён, когда узнал. Мадока умело скрывала свою тёмную сущность. Катарина не делала ей ничего плохого, не дала ей пропасть на улице. А Мадока всадила нож в спину своей госпожи. Зачем было воровать? Впрочем, раз она связалась с террористами, то дело ясное. Хотела закупить оружие. — Её повесят, — произнёс Фортунато еле слышно. — Я себе места не нахожу. Всё из-за меня.       Томас Фишер положил ладонь на его плечо. — Смертный приговор ей вынесли за участие в бунте и подготовку к цареубийству. Ты тут не причём. Её сообщников тоже повесят, такие вот дела. Или ты сочувствуешь ей? — Нет, просто… — он замялся. — Пожалуй, правда сочувствую. Фортунато вспомнил Мадоку — высокую, худощавую, с остриженной головой, похожую на мальчика-подростка. Она стояла ровно, смотрела прямо перед собой и на приговор отреагировала безразлично, словно вынесли его кому-то другому. Может быть, юная революционерка намеренно стремилась к смерти за идею? Тогда она с честью примет казнь и ни разу не пожалеет о преступлениях, взойдёт на эшафот с гордостью. Император не убит, но у Мадоки будут последователи, они-то и доведут дело до конца, подбросят бомбу в карету или пустят две-три пули. «А вообще, цареубийство — не преступление, когда царь — тиран», — справедливо рассудил Фортунато. — Может быть, так правильно, — задумчиво проговорил Томас Фишер. — Это был разбой и хаос, а не восстание во имя свободы. Твой отец никогда бы не решился на бесчестные методы борьбы. Мадока Нома — террористка, нельзя ничем оправдать её. Тем не менее, я тебя понимаю. Когда перед тобой человек, приговорённый к виселице, когда ты смотришь ему в глаза — смертная казнь кажется безумием. Приходится выбирать либо «да», либо «нет». Пощадить или покарать. — И что выберете вы? — спросил Фортунато. Совсем недавно он ненавидел Мадоку, а узнав о несостоявшемся цареубийстве, загорелся ненавистью к её судьям. Можно наказать за ограбление, за разбой, но нельзя — за непринятие тирана. — Нет, — ответил Томас Фишер. — Будь у меня власть отменить смертную казнь, я бы этой властью воспользовался. «А я бы сначала казнил Людвига Валленрода, — решил Фортунато. — На виселице». — Томас, — обратился он. — Я бы хотел встретиться с ней. С Мадокой. Знаю, вы сможете мне помочь. Прошу вас. Это важно для меня.       Томас Фишер нахмурился, на лице его стало больше морщин. — Зачем? Думаешь, сама Мадока хочет видеть тебя?       Фортунато сел на тахту, сложил руки на коленях. — У неё никого нет. Другим приговорённым к казни позволяют встретиться с родными или со священником. А она перед смертью увидит только конвойного. Разве это не страшно? К моему отцу, — голос его дрогнул. — Не пустили даже священника. Она умрёт, а мне ещё жить. Я чувствую, что сойду с ума, если не попрошу прощения у неё. Томас Фишер явно не оценил его идею и соглашаться не торопился, однако Фортунато молчал и терпеливо ждал ответа, заранее подбирая аргументы в свою пользу. — Ладно, — уступил Томас Фишер. — Я ничего не обещаю, но постараюсь сделать так, чтобы ты увиделся с нею. Учти: вы не состоите в близком родстве, так что начальство тюрьмы легко может отказать и будет право. — Спасибо, господин, — сказал Фортунато и склонил голову. — Это очень важно для меня. Служанка принесла им кофе, Томас Фишер отпил из чашечки и немного полистал журнал, лежащий на столе. — Восстание повторится, — произнёс он, отвлёкшись от журнала. — Слово «революция» звучит сейчас из каждой щели, и, признаться, пугает меня. Подобными бунтами рабочие вредят себе и своим семьям, а никак не буржуазному классу. Чего они хотят добиться? Крушить магазины, воровать, в конце концов, взрывать влиятельных людей — это для них борьба! Я выступаю за то, чтобы жизнь рабочих улучшилась, но насилием ничего нельзя улучшить. — Значит, и мой отец был не прав? — Фортунато ощутил, что сердце забилось чаще, а ладони похолодели. — Ведь он со своими подданными убил наместника. Наместником Севаррских земель был брат императрицы, Густав Вагнер — злодей не меньший, чем сам Людвиг Валленрод, а потому вполне заслуживший расправу. Приятно было сознавать, что отец лично всадил лезвие в сердце ублюдка, а потом его солдаты подожгли наместнический дворец. Со всеми врагами, которые остались внутри. Фортунато мечтал о такой же судьбе для Людвига Валленрода. Для деспота, чей трон стоит на костях покорённого народа, в чьих кубках плещется не вино, а кровь. — Послушай, — Томас Фишер смутился. — Мы обсудим это в следующий раз. — Нет, — жёстко сказал Фортунато. — Вы мне ответите. По-вашему, мой отец был не прав? Ему стоило пощадить Вагнера? Томас Фишер вздохнул, снял пиджак, хотя в гостиной было прохладно, затем ответил: — Да, он совершил страшную ошибку. Я знаю, как трепетно ты относишься к восстанию, поэтому прошу: не злись на меня. Я не желаю оскорбить память Рафаэля Фальконе. — Ошибку? — Фортунато издал саркастичный смешок. — А что ему надо было делать? Сидеть и ждать, когда Валленрод смилостивится и даст свободу севаррцам? Какая наивность! Вы всё говорите о мирных решениях, но где эти мирные решения? От вашего либерализма один вред. И я считаю, рабочие правы, когда выходят с оружием на улицы. Им просто не оставили выбора, как и севаррцам. Раз террористы хотят убить Валленрода, да будет так! — Фортунато! — испуганно воскликнул Томас Фишер, вскакивая с кресла. — Опомнись! За такие речи… — Что, что? — Фортунато встал с тахты и быстро прошёлся по комнате, взлохматил волосы ладонью. — Меня тоже вздёрнут на виселице? Прекрасно! Мой народ в оковах, а я ничего не могу сделать. Это позор. Горло словно сдавило петлёй, Фортунато закрыл глаза и покачнулся, ощущая головокружение. Томас Фишер аккуратно поддержал его, затем обнял и похлопал по спине. В его объятиях спокойнее не стало, но вырваться Фортунато не пытался. — Я умоляю тебя. Не говори так никогда. Отца не вернуть, а ты ещё нужен матери и сестре. Присядем, пожалуйста. Я покажу тебе наброски к новой пьесе. *** — Времени у вас немного, поторопитесь, — сказал надзиратель и странно посмотрел на Фортунато, затем улыбнулся: — А девушка красивая. Фортунато не ответил ему, двинулся дальше по полутёмному коридору и остановился у камеры. Маленькое зарешёченное окошечко было открыто, внутри, на деревянной скамейке, сидела Мадока в старом арестантском платье. Она подняла голову, услышав шаги, но не поспешила подойти к дверям. Её губы приоткрылись, брови сошлись у переносицы, но потом это удивление сменилось на презрение. — Пришёл злорадствовать? — спросила она, поднявшись. Широкое платье соскользнуло набок, обнажая бледное плечо с красными ссадинами. Неужели её избили во время допроса? Мадока скрестила руки на груди, не пытаясь поправить одежду, приблизилась к окошечку, уставилась на Фортунато хищником. — Я не собираюсь злорадствовать, — проговорил тот. — Я просто хотел узнать, зачем ты пошла на это.       Мадока закатила глаза, ухмыльнулась. — Нам нужны были деньги. У этой драной кошки богатств не счесть, от неё не убудет. А мы бы запаслись взрывчаткой. Ты путался под ногами, вот и пришлось пустить в ход бритву. Но, как видишь, я тебя просто поцарапала. Небось скачешь теперь, как горный козёл. — Я не о краже, — Фортунато говорил спокойно и тихо. — Я о покушении. Вас всё равно бы схватили и казнили. Тебе не дорога жизнь? Мадока задумалась, отступила на шаг. Кажется, ей было нелегко ответить на этот вопрос. — Хуже всего не то, что меня казнят, а то, что не я выбрала эту смерть. Я хотела погибнуть, подорвав себя вместе с экипажем. То был мой выбор, а теперь выбора нет. Понимаешь? Что ж, раз цена за всеобщую свободу — моя жизнь, я готова заплатить. И все мы готовы. Дождаться бы казни, — лицо Мадоки вдруг стало очень печальным, таким, какое и должно быть у приговорённого к смерти. Она даже потёрла глаза, боясь расплакаться. — Прости меня, — прошептал Фортунато. — За что? — усмехнулась Мадока. — За то, что я полоснула тебя лезвием? Ладно, прощаю. Скоро меня вздёрнут, и ты сможешь порадоваться. — Почему я должен радоваться? Ты виновата передо мной не настолько, чтобы я желал тебе смерти. Может быть, ты и права. Жизнь одного человека ничего не значит по сравнению с жизнью всего народа, — Фортунато услышал шорох в коридоре, поэтому попросил: — Подставь ладонь. — Зачем это? — она недоверчиво убрала руки за спину. — Я не сделаю ничего плохого. Подставь. Мадока прижала ладонь к решётке, тогда Фортунато принялся водить по ней пальцем, вырисовывая иероглифы. Кажется, Мадока всё поняла, погрустнела и, вздохнув, ответила: — Жаль, я этого уже не увижу. «Однажды петлю накинут на шею императора», — написал ей Фортунато. Раздался окрик охранника: «Поживее, голубки! Будет вам миловаться». Ограбление показалось ему мелочью, из-за которой не стоило и шум разводить. Мадока Нома и её друзья планировали убить императора, и хотя убийство не совершили, всё же виделись Фортунато героями, борцами за справедливость. Людвига Валленрода надо убить, неважно, за что — за гонения на севаррцев, за тяжёлую жизнь рабочих, за еретическую веру. Он просто должен сдохнуть, застонать в предсмертных муках, скорчиться на полу тронного зала, пачкая кровью пол. Со смертью Людвига, правда, всё не закончится, так что придётся заодно прирезать обоих наследников. Тогда в стране наступит смута, и севаррцы ею воспользуются — также поступили и варвары, когда вторглись на севаррские земли. Король Леон Второй умер, не оставив наследника, и Карл Завоеватель, давно мечтавший о покорении Юга, явился к границам осиротевшего государства. С такими мыслями Фортунато дошёл до порта, а точнее, до старых, поржавевших ворот, на вершине которых торчала большая рыба с рогом во лбу. Такие жили далеко на севере, севаррцы называли их «единорогами», а фридеранцы — нарвалами. Раньше моряки задерживались у этих ворот, просили у железного нарвала удачи и шли к кораблю. Пожалуй, в мировоззрении фридеранцев осталось много языческого. Фортунато устремил взор на серые волны с белыми барашками, на дымку, угрожающе подползавшую издалека; начинался шторм, солёные брызги долетали до пристани, попадали на одежду. «Конечно, на первом месте — мой народ, — рассуждал Фортунато. — Богатые и бедные существовали всегда, совсем необязательно отбирать деньги у одних, чтобы помочь другим. Социалисты говорят, что общество разбилось на два враждующих класса. А равенство наступит после того, как ликвидируют частную собственность. Но какое мне дело до борьбы между классами, когда мой народ задавлен сапогом варвара? Когда мы освободимся, то и севаррские рабочие, и севаррские буржуа будут жить достойно, новый правитель позаботится обо всех, кто рождён севаррцем. Частная собственность не приносит такого вреда, какой приносит владычество чужаков. Правитель… да, среди знатных севаррцев найдётся тот человек, у которого хватит мудрости и мужества для этой роли. Социалисты понадобятся нам как помощники в свержении Валленрода, не более». В комнате своей он дольше обычного смотрел в зеркало, и ему казалось, будто по ту сторону находится другой человек — более смелый и уверенный, способный отомстить, а не предаваться мечтам о мести. Фортунато отчасти завидовал Мадоке: у неё, по крайней мере, были союзники для борьбы. И это при том, что революционерка не имела ни богатства, ни знатного происхождения. У Мадоки была только ненависть к императору и преданность идеалам революции. Фортунато вспомнил её слова, вспомнил безнадёжность в блестящих тёмных глазах — тогда душа его заныла, как потревоженная рана. «Бесполезно врать себе. Я боюсь смерти. Томас говорит, что моя смерть не принесёт никакой пользы. А жизнь? Моя жизнь хоть кому-то приносит пользу? Я живу в отрыве от своего народа, я не служу ему, как служил отец. Знают ли севаррцы о сыне Рафаэля Фальконе? Наверное, считают меня трусом, который кормится с рук фридеранского графа. Я буду посмешищем в глазах народа, если не попытаюсь измениться. Зачем, зачем я согласился на это всё? Я мог бы переехать в Аль-Вердес вместе с матерью и сестрой. Да, мне пришлось бы взять на себя тяжёлый труд, но этот труд пошёл бы на благо севаррцев». Его мысли оборвал стук в дверь. Молодая служанка протянула письмо со словами: «Господин Фальконе, вам от Людольфа Шлейхера». Фортунато распечатал конверт, и первое слово, которое бросилось в глаза, было «чахотка».