Слава Победителям

«Это место, где смерть помогает жизни» — гласила надпись на здании анатомического театра. Один университетский профессор шутил, что после первого «представления» половина студентов уходит с медицинского факультета. Эти слова только подогревали интерес Фортунато и его новых товарищей. Анатомический театр казался ему местом таинственным, чуть ли не мистическим, куда допускались лишь избранные. Старшекурсники в красках рассказывали о вскрытиях, и Фортунато не терпелось самому поприсутствовать на занятиях; но стоило увидеть пожелтевшее тощее тело, покрытое чёрными и лиловыми пятнами, как от любопытства ничего не осталось. Первой мыслью Фортунато было: «В учебниках всё по-другому». В анатомический театр трупы привозили самые разные. Раздувшиеся утопленники, висельники с характерными полосами на шеях, жертвы гангрены… однажды привезли беднягу, который попал под колёса поезда. Ошмётки плоти вместо ног. Кто-то из студентов тогда грохнулся в обморок. Фортунато довольно быстро приучил себя к безобразному виду мертвецов, и его отвращение сменилось на чисто научный интерес. В профессии врача он видел прежде всего высоконравственность и самоотверженность. Идею с медицинским факультетом подсказал Томас Фишер, который заметил у Фортунато анатомический атлас. «Послужить своему народу ты можешь не только оружием. Разве не хорошо будет, если ты отучишься на врача и поселишься на Родине, чтобы помогать небогатым севаррцам? Такая служба возвысит тебя в их глазах». Фортунато не долго сомневался, сдал экзамены, получил замечательные баллы и был зачислен на первый курс. В университет Аль-Вердеса. Преподавательский состав состоял из фридеранцев и неронцев, всех профессоров севаррского происхождения либо уволили, либо перевели после восстания в 1885. Разумеется, все лекции велись на фридеранском языке, что огорчало Фортунато. Возвращение на Родину омрачалось вездесущей «недокультурой» завоевателей. Впрочем, Лофбергский университет был ещё большим злом. Йозеф Шлейхер поддержал подопечного, без лишних споров согласился оплачивать учёбу. Более того, он впервые искренне похвалил Форутнато: «Прекрасно. Ты выбрал правильный путь, и я желаю, чтобы твоя медицинская карьера состоялась». После смерти жены граф вообще здорово изменился: стал очень набожным, жертвовал деньги на благотворительность, в частности, на больницы для бедных, а к семье Фальконе относился доброжелательно. То ли выбивал себе место в раю, то ли искренне хотел очиститься от грехов. С осени на Фортунато свалилась прелесть студенческой жизни. Жил он в комнате общежития с тремя товарищами, подрабатывал частными уроками и часами сидел в библиотеке. Учёба давалась нелегко, потянулась вереница бессонных ночей. Однако Фортунато считал, что жаловаться ему не на что, он не собирался бросать начатое, да и вообще: мужчине не положено отступать от своего слова. А ненависть к императору и жажда расправы никуда не пропали, наоборот, усилились. «Когда мы начнём войну с фридеранцами, я буду не просто убивать врагов, но и помогать друзьям», — такая мысль очень нравилась ему. Маленький толстый профессор колдовал над мозгом, который вытащил из головы самоубийцы. — Обратите внимание! В лобной и затылочной долях этот разрез углубляет сделанные ранее. И посмотрите, как я держу нож — не отвесно, а наклонив рукоятку к средней линии. Кто там бормочет? Подсядьте ближе, если не видно. По слухам, покойником был рабочий, который повесился после увольнения, да к тому же болевший туберкулёзом. У него остались жена и двое детей. О чём задумался самоубийца прежде, чем накинул на шею петлю? Прежде, чем столкнул табуретку? Волновался ли о семье, которую обрекает на голод, или все мысли его были о собственной беспомощности? Конечно, он бы всё равно умер в мучениях, захлебнулся бы кровью, как Хельга Шлейхер, но смерть от болезни не равносильна самоубийству. Когда умираешь от туберкулёза — ты борешься с тем злом, которое поразило организм, а когда лезешь в петлю — поддаёшься злу. Так рассудил Фортунато, уверенный, что сильные люди никогда не полезут в петлю. — …приподнимаем мозжечок и делаем ряд фронтальных сечений, — продолжил профессор. Медицинский факультет странно влиял на своих верных служителей-студентов. Фортунато сперва переживал, будто с ним одним происходит подобное, но когда товарищи признались в «нехороших фантазиях» — немного успокоился. Живые люди превратились для юного медика в «будущих трупов». Фортунато смотрел, бывало, на какую-нибудь миловидную девушку и представлял, как череп её связывается с грудиной и ключицей. Или касался своего лица перед зеркалом, улыбался, обозначал пальцами границу скуловой кости. А потом он чертыхался, так как забывал название «какой-то там кости», открывал учебник и повторял обширный материал до глубокой ночи. Вечерами в общежитии творилась настоящая вакханалия. Студенты распевали крамольные песни и распивали пиво, кто-то играл на скрипке, причём играл отвратительно, кто-то усердно читал. В номерах обычно селились по три-пять человек, но имелись и одиночные комнаты, куда заселяли студентов старших курсов. На первом этаже располагались столовая и библиотека. Пожалуй, общежитие было достойным: с отоплением и чистой водой проблем не случалось, постельное бельё менялось раз в две недели. А вот Людольф, поступивший на юридический факультет, жил на съёмной квартире в Лофберге. Он часто писал другу, обещал приехать весной, делился теми знаниями, которые получал на лекциях. Фортунато с большим удовольствием читал его длинные послания. Перед отъездом в столицу Людольф заключил помолвку с дочерью Томаса Фишера, хорошенькой Изабеллой, которая любила его взаимно. Фортунато искренне радовался за друга и желал ему счастливой семейной жизни, при этом подумывая о себе. «Я бы женился, но после того, как сделаюсь врачом. И где же найти верную и добрую невесту, которая разделит со мной и счастливые, и тяжёлые годы? Если я отправлюсь на войну, дождётся ли она меня? Хорошо бы, чтоб у нас было много детей, они бы воспитывались как настоящие севаррцы. Они не будут похожи на предателей, которые служат Валленроду и готовы воевать против собственного народа». Госпожа Бисмарк тоже писала ему и приглашала к себе, но Фортунато отвечал коротким отказом, помня о её навязчивых ухаживаниях. Она второй раз вышла замуж (снова за военного), Пауля отправила в духовное училище, а Германа оставила рядом с собой, на домашнем обучении. Фортунато немного скучал по мальчикам, и иногда подумывал, что встретиться с Германом было бы неплохо… но стоило вспомнить о нежных жестах госпожи Бисмарк, и всякое желание возвращаться в тот дом пропадало. Мать не пожелала переезжать в Аль-Вердес, сказав Фортунато: «В этом городе прошли лучшие мои годы, здесь я полюбила твоего отца, здесь же любимого у меня отняли. Моё сердце разорвётся, если ещё раз увижу наш старый дом, где живут теперь чужие люди». Натали тоже не спешила покидать дом графа Шлейхера, тем более, он уже простил её за неразумный проступок. Хорошие перемены в жизни, однако, не означали, что жизнь стала лёгкой. Фортунато и здесь, на родной земле, слышал оскорбления в адрес севаррцев, противную болтовню о «мятежнике Фальконе» и слухи о самом себе. Всякое фридеранское лицо вызывало у него раздражение. Одно такое «лицо» обитало совсем рядом… Рыжий Генрих устроился с книгой в библиотеке, медленно листал страницы, а потом вдруг начал, обращаясь ко всем и в то же время ни к кому: — Севаррцы — жестокий народ. Поэтому из них получаются хорошие солдаты. Отец мне рассказывал. Захватили они городок, а там в основном женщины и дети. Молодых и сильных мужчин, понятное дело, пленили. Так вот, для севаррских солдат враг не имеет пола и возраста… Придумали они следующее: подозвали к себе одного неронского мальчика, начали с ним шутить, один ему персик протянул. Мальчик вроде как доверился, заулыбался. Так не тут-то было! Один из солдат, что позади стоял, взял да и перерезал ему горло! Отец своими глазами видел. Или вот ещё: севаррцы очень изобретательны в пытках. Богатый фридеранец приехал в севаррскую деревеньку по каким-то своим делам, там вступил в конфликт с местными. Вроде как из-за девушки повздорили, мол, обесчестил он дочку какого-то важного человека. Так вот, на защиту девушки вышли её братья, — Генрих ухмыльнулся. — Фридеранца связали, вырезали глаза и бросили умирать на солнцепёке. Страшное дело! Дух убийства у них в крови. Муж-севаррец застал жену с любовником, любовника зарезал, а жену обнажённой выставил за дверь… Второй студент, Марсель, сидел за столом и старательно переписывал абзацы из учебника, а услышав про пытки, замер и прислушался. Его полное лицо выражало озабоченность и смущение. Марселю не хватало мужества, дабы противоречить Генриху, он всегда молча сносил насмешки и лишь однажды отреагировал коротким: «перестань». — Довольно! — воскликнул Фортунато. — Не смей отзываться так о моём народе. Ты говоришь, что севаррцы очень изобретательны в пытках, но как насчёт вас? Хочешь сказать, фридеранские солдаты никогда не поднимут оружие на невинного? Ты, недомерок, очнись от лицемерия! А может, на допросах подозреваемых не избивают? О, и это не всё! Я ещё не упомянул фридеранских дворян, которые погрязли в разврате и пороках. Мы, севаррцы, готовы защищать честь наших женщин оружием. Правильно сделали те братья, что прикончили выродка. Но вам не понять. Фридеранские мужчины — трусливые и слабые. Вам легко унизить приличную девушку, откупившись потом. Но недолго вам осталось наслаждаться господством. Однажды мы изгоним всех ублюдков с наших земель. — Наивные мечты! — хохотнул Генрих. — Псы уже пытались сорваться с цепей, мы знаем, чем всё закончилось. Смирись, Фортунато. Твой народ проиграл, и проиграл давно. В этом мире одни народы правят, а другие подчиняются. Если севаррцы такие смелые и гордые, отчего до сих пор не добились независимости? — Немедленно замолчи, — Фортунато сжал кулаки. — Или пожалеешь… Марсель, осознав, что начинается что-то неладное, вмешался: — Братцы, успокойтесь… Генрих скрестил руки на груди. — Этот щенок пытается угрожать мне. Как забавно! Что же ты сделаешь? В тебе много агрессии, но не много ума. Прямо как у твоего отца. Если бы не последние слова, то Фортунато ещё мог бы сдержать гнев, но оскорбление в адрес отца вонзилось в самое сердце. Генрих добился того, чего хотел. Фортунато бросился к нему, надеясь схватить за шею и повалить, однако противник оказался ловчее, вскочил со стула и увернулся. С уст противника сорвались новые оскорбления: — Рафаэль Фальконе — разбойник и предатель! Фортунато не успел нанести удар — Генрих первый ударил его между рёбер, затем схватил за руку и отбросил на пол, как надоевшее животное. — До чего вредный нирмо. Фортунато не хотел так быстро сдаваться, поэтому вновь накинулся на врага, вцепился в его одежду и попробовал повалить на пол, но получилось лишь прижать к стене. Генрих сопротивлялся изо всех сил, извивался подобно змею и норовил ударить Фортунато по лицу. Последний этого не позволял. Испуганный Марсель причитал под самым ухом, поэтому Фортунато грубо прикрикнул на него. Юношу как ветром сдуло. Генрих тем временем дёрнул коленом, попав противнику по животу, но удар, к счастью, оказался недостаточно сильным. Когда Марсель подоспел с подмогой, Генрих уже сидел в углу, побитый и раскрасневшийся, подобный затравленному зверю, из его носа шла кровь. Фортунато злобно глянул на Марселя, выматерился на родном языке и вышел прочь, на улицу. Неужели возможно взять и смириться с тем, что к тебе относятся с высокомерием и грубостью, неужели надо подавлять в себе гнев? Смолчать — значит, согласиться со словами обидчика. Когда речь идёт о защите чести семьи, никакими способами брезговать не стоит. Генрих не имеет и грамма той смелости, которой обладал отец; он, Генрих, похож на шавку, которая набрасывается на тебя из-за ворот. Таких шавок легко одолеть ударом сапога по оскаленной пасти. «Я должен доказать, что ничем не хуже любого фридеранца, нет — я лучше любого фридеранца. За свой народ и веру я готов положить жизнь, фридеранцы же живут праздно и беззаботно. Оно и к лучшему, так проще будет избавиться от их власти. Не за то сражался мой отец, чтобы севаррцы скромно опускали головы перед завоевателями. Пусть Генрих попробует хоть ещё раз вякнуть что-то про севаррцев, я разобью его лицо». Фортунато хотелось вернуться и сказать ещё что-нибудь Генриху, но это было бы лишним: он уже победил, уже восстановил свою гордость, а главное — защитил память об отце. Наивысшим позором для севаррца было не вступиться за свою семью. *** Фортунато остановился у витрины, за которой стояла большая картина, мигом забыл про лекцию по ботанике, ведь удивительный пейзаж вынудил сердце забиться чаще. Тёмно-коричневая дорога, убегающая вдаль, мелкие камешки на ней, заросли кустарника по бокам, невысокие деревья. По дороге идёт пастух с овцами, а на заднем фоне величественные горы со снежными шапками упираются в голубое небо. Ласковое солнце словно вырвалось из тесной картины и ненадолго пересилило прохладный ветер, обдувавший Фортунато. Он подошёл ближе, и в этот момент открылась дверь лавки — на пороге показался высокий человек с длинными чёрными кудрями, в помятой белой рубашке и синем пиджаке. Фортунато отшатнулся, ожидая, что его сейчас отгонят, однако человек улыбнулся, скрестив длинные руки на груди. — Вам так понравилось картина? — спросил он. — Значит, не зря я горбатился над ней. — Так вы — художник? — Фортунато перевёл взгляд с человека на пейзаж и обратно. Художник рассмеялся. — Нет, что вы! Я лишь скромный раб искусства, недостойный этого гордого имени. Не желаете войти? — он повернулся боком, давая проход гостю. Фортунато не пришлось упрашивать. Оказавшись в лавке художника, он с нескрываемым восторгом осматривал открывшееся ему великолепие. — Меня зовут Франсиско. Франсиско Пиньятелли, — художник протянул руку Фортунато, тот неуверенно пожал. — Знаете, столько людей проходит, и никто так не заглядывался на мой пейзаж, как вы. То есть, останавливались, конечно, но… У них не было того блеска в глазах, какой я заметил у вас. Может, желаете вина? — Пожалуй, откажусь, — поскромничал Фортунато. — Ваша картина напомнила мне о месте, куда я ездил однажды… — О, не сомневаюсь! Я рисовал с натуры! — Франсиско сложил ладони вместе и потёр их, словно ему было холодно. — А что думаете по поводу этого? — он указал на портрет молодой севаррки. Девушка с большими чёрными глазами сидела на брёвнышке, на руках её дремал ягнёнок. Пастушка была одета в национальный костюм: белое платье с вышивкой на подоле, синий удлинённый жилет поверх и синий платок, из-под которого выбивались тёмные кудри. Фортунато кивнул. — Красивая. Неужели никто не покупает ваши картины? — Как же, покупают. Только чаще приходится рисовать на заказ самовлюблённых сеньоров и их белолицых жён, — ответил Франсиско с лёгким пренебрежением. — Если человек покупает картину, это ещё не значит, что он оценил её по достоинству… Как вас зовут, кстати? — Фортунато. Франсиско взял пейзаж с витрины, поднёс его к гостю и решительно произнёс: — Я дарю вам эту картину. Фортунато опешил, художник показался ему редким безумцем: как можно отдавать такое случайному человеку? Рядом с этим шедевром и дышать опасно! Нет, тут нужна тысяча киров, а то и больше. Фортунато покрутил головой, выставив ладони вперёд. — Нет, нет. Вы ведь столько работали, а теперь отдаёте просто так. Ваш пейзаж… достоин самого императора. На лице Франсиско возникла такая гримаса, будто гость назвал его творение «ничтожеством и бездарностью». — Император достоин только того, чтобы я наследил башмаками на его превосходных коврах! Фортунато, прошу вас. Своим отказом вы меня глубоко обижаете. — Мне неловко брать, — вновь попытался отговориться Фортунато. — Лучше, чтобы вы продали. Скажите, сколько? — Ах, вы упрямы до невозможности! — возгласил Франсиско и осторожно поставил картину на мольберт. — Что ж, давайте сделаем так. Возьмите картину, а завтра, часам к пяти, приходите ко мне в мастерскую. Послужите мне натурщиком. — Хорошо, — согласился Фортунато, удивившись. — Вы напишите мой портрет? — Если вы не против, то не один, — произнёс Франсиско. — А эта картина? Она совсем новая. Называется «Долгий сон». На картине мужчина в доспехах и плаще дремал на траве, заложив руку за голову, его длинные чёрные волосы разметались по земле. Рядом лежал окровавленный меч и пустой золотой кубок. Молодая полноватая женщина склонилась над воином, протянула руку к его плечу, словно проверяя, заснул он или нет. Чуть поодаль лежал волк. — Моя любимая легенда, — проговорил Фортунато. — И моя, — кивнул художник. Легенду о волшебном вине рассказывала Фортунато мать. Однажды люди перестали бояться богов: забывали о храмах, не подчинялись законам, не приносили жертвы. Тогда бог грома Маруф, посовещавшись со всеми, решил послать на землю бога войны — Азрафти. Тот явился к людям на чёрном волке, с огромным мечом, принялся рубить и злых, и добрых без разбора. Потекли реки крови, загорелись страшным огнём селения. Никто не мог спастись от гнева Азрафти. Тогда Маруф, увидев, что натворил своим решением, стал думать, как остановить бога войны. И на помощь пришла Гисатта — богиня вина и плодородия. Она изготовила волшебное вино, прекраснее которого никто никогда не пил, наполнила этим вином кубок и напоила Азрафти. Тот осушил кубок и тут же заснул — на сто лет. Говорили, будто в то столетие не случилось ни одной войны. — А вы студент? — поинтересовался художник. — Да, — ответил Фортунато. — И я, похоже, опоздал на лекцию. Мне пора. — Не забудьте вернуться за пейзажем! Не то я сам вас найду, Фортунато. — До встречи, господин Пиньятелли.