Слава Победителям

Клаудио Маринетти был из богатой семьи, его отец владел фармацевтической фирмой «Фербéно», мать происходила из древнего купеческого рода. Этого юношу ждал успех в карьере, крупное наследство, брак по расчёту с такой же обеспеченной невестой, и всё это — без личных усилий. Фортунато стыдился, если завидовал кому-либо. Когда у тебя есть деньги, есть и власть, а значит — люди для великого дела. Ведь отец, будь он выходцем из бедных слоёв, смог возглавить разве что разбойничью шайку. За Рафаэлем Фальконе пошли, потому что он был одним из самых влиятельных людей в Севаррских землях… но что стоит золото по сравнению с отвагой? Ведь есть те севаррцы, которые вцепились в свои сокровища и не хотят пожертвовать своим высоким положением ради свободы целого народа. Фортунато боролся с завистью, но она вылезала вновь и принималась точить душу, как червь точит дерево. Клаудио обладал большим умом, любил музыку и литературу, много читал и занимался переводами для одного популярного журнала, а ещё, по собственным словам, питал «особую страсть» к изучению ядов. Он был первым человеком, с которым Фортунато подружился в университете. Клаудио никогда не высказывался об императоре и освободительной войне, но Фортунато чувствовал, что такой человек уж точно не может поддерживать тиранию в отношении севаррцев. После лекции они спустились на первый этаж, где столпились студенты, затем вышли во внутренний дворик, к фонтану, украшенному каменными лягушками. Вокруг фонтана стояли скамейки, на газонах росли кипарисы и туи. Клаудио опустился на скамейку, поправил очки и заговорил, продолжая прерванный монолог: — Гоббс был уверен, что есть некие морфологические признаки, которые объединяют всех преступников. Но теорию его быстро опровергли: во-первых, выяснилось, что у семи из десяти солдат-фридеранцев имеются те же самые черты… Фортунато усмехнулся. — Получается, теорию не опровергли, а подтвердили. Клаудио тоже заулыбался. — Понимаю, о чём ты. Но всё-таки Гоббс не прав и по другим причинам. При своих исследованиях он опирался на небольшую выборку заключённых, а когда попытался оставить список черт для женщин-преступниц, то потерпел неудачу. Поэтому, друг мой, работы Гоббса ненаучны. — Было бы забавно, — сказал Фортунато. — Если бы портрет преступника, который составил Гоббс, совпал с рожей императора. — Нет, вы взгляните на этого вольнодумца! — рассмеялся Клаудио. — Тогда бы Гоббса казнили. Если серьёзно, тебе следует соблюдать осторожность. Хотя бы называй его Большой Крысой. — Почему Крысой? — не понял Фортунато, но кличка его позабавила. — Не знаю, — пожал плечами Клаудио. — Крыса и всё тут. — На нашем семейном гербе есть крыса. Сокол держит в лапах её тушку, это символ борьбы со злом и ложью. — Да, я знаю, как выглядит герб Фальконе, — ответил Клаудио. — Стыдно было бы не знать! Фортунато смутился. Не так давно ему ставили в укор происхождение, называли «сыном мятежника» и даже пророчили путь на виселицу. Поэтому ему трудно было поверить, что кто-то относится к нему с уважением, без желания уколоть или, как госпожа Бисмарк, без скользких комплиментов. Конечно же, помимо Клаудио учились здесь и другие севаррцы из богатых семей, к Фортунато они проявляли интерес и дружелюбие, кто-то сочувствовал его утрате, но от сочувствия почему-то становилось неприятно. — Ну так что, — Фортунато прищурился. — Долго ли нам терпеть Большую Крысу? Это был очень важный вопрос. Фортунато хотел убедиться, что Клаудио готов отказаться от сытой богатой жизни во имя сражения с завоевателями. — Мало избавиться от Крысы, — проговорил Клаудио и лицо его стало суровым. — Надо распотрошить гнездо вредных грызунов. Тогда дом наш очистится. — Ради дома я пойду на костёр, — сказал Фортунато. — Но всё это лишь слова, я, в сущности, ничего не делаю для борьбы с крысами. Не трус ли я после этого, достоин ли называться севаррцем? Нашим рабочим платят меньше, чем рабочим-фридеранцам, нас вынуждают отказываться от веры, наши торговцы платят просто зверские налоги. А в университете нет ни одного профессора-севаррца! Да и может ли севаррец без денег и удачных знакомств поступить в университет? Мне больно это наблюдать, Клаудио. Я хочу, чтобы мой народ познал свободу, чтобы севаррцы за свой труд получали достойную оплату, могли прокормить семью не прибегая к незаконным заработкам. Но пока… пока я просто мечтаю о мести, и от мечты никакого толку, она не исполнится сама собой. Сидеть сложа руки — унизительно, когда ты имеешь молодость и силу. Клаудио поднял с земли веточку туи, повертел в руках, словно не хотел отвечать на возбуждённую речь Фортунато. — Знание — вот наше оружие, — заявил Клаудио. — Люди пойдут за тем, в чьём знании почувствуют истину, однако совсем необязательно, чтобы эта истина была на самом деле. Впрочем, я тебе всё объясню понятнее, но не здесь и не сейчас. Мы очень рискуем, когда говорим о травле крыс. К назначенному времени Фортунато подошёл к дому художника. Франсиско был весёлым и разговорчивым, как и в первый раз, провёл гостя на второй этаж и указал на старое рыжее кресло, порванное в нескольких местах. В этой комнате стоял пустой мольберт со сломанной ножкой, на стене висели картины, одна из которых понравилась Фортунато. С полотна смотрел на него молодой кенджиец в голубом суйкане, с мечом за поясом и красным знаменем в правой руке. — Работа моего учителя, — пояснил Франсиско и осторожно провёл рукой по резной раме. — Мне до такого мастерства ещё очень, очень далеко. А этого юношу зовут Дзиро Акахата. Он поднял восстание в небольшой деревушке, да такое, что потом и в ближайшем городе волнения начались. Сам-то я его не видел, а мой учитель — да. — И где же сейчас этот Акахата? Погиб? — Вряд ли, — ответил Франсиско. — Укрылся в Лэринском Королевстве. Учитель мой специально ездил туда, чтобы пообщаться со спасшимися революционерами… Он был тяжело болен, я пытался отговорить его от поездки, но напрасно. Упрямый был старик! Умер через месяц после возвращения. Сохрани его душу, Всевышний! — Франсиско погрустнел, повернулся боком к Фортунато и принялся раскладывать краски с кисточками. — Похоже, вы были очень близки с вашим учителем, — предположил Фортунато. Он сразу вспомнил Томаса Фишера, его наставления и заботу- такую заботу, какую оказывает учитель или отец. — Ещё бы! Мигель Корантэ был мне вместо отца, — сказал Франсиско. — Если бы не он, я бы пропал, примкнул бы к шайке малолетних воришек. Но он взял меня под опеку, вырастил, обучил. Да, характер у него был тяжёлый, я редко слышал похвалу. Что-то я заговорился, мы так с вами до ночи просидим. Франсиско достал со шкафа лютню, протянул её Фортунато, придвинул к креслу столик, на который позже поместил вазу с цветами, нотную тетрадь и флейту. — Когда мы закончим, предлагаю выпить. Отказы не принимаются, мне подарили бутылку отличного вина, — произнёс Франсиско, потом отошёл к этюднику и взял карандаш. — Так, голову наклоните вправо, спину ровнее. Плечо тоже разверните. Вы чем-то расстроены? Улыбнитесь! Не сочтите за лесть, но по вашей внешности можно судить о благородном происхождении. Такую красоту редко встретишь. — Ну что вы, я сын мелкого торговца, — ответил Фортунато. — Что во мне особенного? Я мало выделяюсь среди остальных. — Сын торговца, значит? — Франсиско усмехнулся. — Нет, вы не похожи на сына торговца. Хотя бы потому, что торговцы воспринимают картины как товар, а вы воспринимаете картины как искусство. Вы можете обмануть кого угодно, но не художника, потому что художник видит вас насквозь. Он замолчал, принялся за работу, иногда его взгляд уж очень долго задерживался на лице натурщика. Фортунато сохранял счастливую улыбку, но мысли его были беспокойные: как Франсиско догадался о его происхождении? Не может быть, чтоб только по внешности и любви к живописи! Вероятнее всего, о сыне Рафаэля Фальконе в городе распространились слухи. Фортунато очень не хотелось, чтобы к нему приковывалось внимание, пусть даже положительное, потому как известность до добра не доводит. От него, наверное, ожидают определённого поведения, но какого — попробуй догадайся! Интересно, если бы Фортунато не выглядел как человек «благородных кровей» получил бы картину за даром? «А как смело он высказался об императоре! А вдруг это ловушка, и от меня хотят услышать призывы к цареубийству? Томас предупреждал, что не все соотечественники любили моего отца, а значит, и мне желают недоброго. Надо побольше узнать об этом художнике». — Получается, вы сирота? — спросил Фортунато. — Видно, господин Корантэ был человеком добрым и справедливым, раз заботился о вас столько лет. — Насчёт доброты я бы поспорил, — Франсиско замер, долго смотрел на холст. — Мать бросила меня, когда я ещё говорить не умел. Взяла меня к себе одна вдова, она же потом пристроила в школу. Не вспоминать бы те годы! Учёба никак мне не давалась, я кое-как выучился фридеранскому языку, арифметике, да на том и всё. Единственное, что всегда меня занимало — рисование. Однажды я удрал с урока, долго бродил по улицам, боясь попасться на глаза полиции. И внезапно встретил господина Корантэ. Он выходил из дилижанса, его слуга нёс картину, и, как сейчас помню, то был портрет короля Валентина Первого. Сам не знаю, как вышло, что вскоре я уже сидел в гостях Энджело Корантэ. Он напоил меня чаем, затем расспросил про школу и дал лист с карандашом. Вот с тех пор и стал я его учеником. А вдова та умерла в тифу, когда мне исполнилось двенадцать. Но я по ней не скорбел так, как потом по учителю. — Сочувствую вам, — сказал Фортунато. Франсиско продолжил: — Корантэ был со мной во время всех неудач. В двадцать лет я хотел было поступить в Художественную Академию, но тамошние судьи объявили, что картины мои нехороши. Мы-то с вами знаем, в чём истинная причина отказа. Учитель сказал мне тогда: «Лучше не учиться вовсе, чем учиться у фридеранцев». И он был прав. А вы, надо полагать, попали под покровительство меценатов? — Да, — соврал Фортунато. — Слышали про Томаса Фишера? Этот господин помог мне устроиться в университет. — Не слышал, но славно, что он помог вам. Иной раз и среди фридеранцев встречаются добрые люди. Задумайтесь: Университет Аль-Вердеса создан много веков назад, создан севаррским священником, испокон веков там преподавали на севаррском языке. Но завоеватели наши прекрасно знают, как превратить человека в раба: надо отнять у него тягу к знаниям. Не позволять прикасаться к искусству и наукам. Раб не знает своего языка, своей культуры, он подчинён господину и принимает его ценности за подлинные. Мне приходилось видеть севаррцев, которые меняли себе фамилии на фридеранские и не знали ни слова на родном языке. — Я тоже таких встречал, — проговорил Фортунато и ощутил, как в душе разрастается ненависть. — Некоторые обращаются в еретическую веру, а потом заключают браки с фридеранками. — Вот-вот! — Франсиско резко взмахнул рукой. — Об этом-то я и говорю. «Где же ваша гордость?» — хочется мне воскликнуть. За что вы так ненавидите собственный народ? Неужели золото и титулы дороже языка, на котором говорили ваши великие предки? Стыд и позор тому, кто убивает Родину внутри себя! Но мы отвлеклись от дела. Не сутультесь, голову не поворачивайте, не то я ошибок наделаю. От художника Фортунато вышел в восьмом часу, настроение было приподнятое. «Может быть, с ним стоит подружиться? К чему эти глупые подозрения, он, судя по всему, не плохой человек. Но что делал он во время восстания? Сейчас ему лет тридцать, значит, мог сражаться на стороне отца». До чего приятно было общаться с умными и смелыми севаррцами, которые отказались мириться с властью варваров! Людвиг Валленрод никакими законами, никакими казнями не запугает свободолюбивый народ, не сможет он каждому навязать фридеранскую культуру. А те предатели, что всё-таки поддались на уловки, будут убиты. «Да, они заслужили смерти, — решил Фортунато. — Севаррцы, которые целуют пятки императору, хуже самого императора. Я буду нищим калекой, буду бандитом, но никогда — верным псом Валленрода. Ужаснее всего сознавать, что подавляли восстание не только фридеранские, но и севаррские солдаты. Кому они служат? Как смели поднять меч на своих братьев? Нет, я никогда не приму это, я буду биться насмерть. Пусть даже не окажется со мной рядом единомышленников, а будет один Всевышний в небесах, я уничтожу Валленрода». *** На следующий день он снова встретился с Клаудио и поспешил поведать о художнике. — Значит, Пиньятелли? — удивился Клаудио. — Да тебе повезло, друг мой! Я тоже с ним знаком. Он позвал тебя ещё раз? — Он не закончил портрет, поэтому приду в воскресение. А что? — Как хорошо, что вы познакомились, — пробормотал Клаудио себе под нос. — Я пойду с тобой, — он наклонился к Фортунато, прошептал на ухо: — Пиньятелли — руководитель нашего кружка. Мы не так давно проводим встречи, я всё хотел тебя позвать, но ты уже лично встретился с ним. Кстати, он не говорил тебе о наших собраниях? — Нет, но я сразу понял, что Большую Крысу он презирает, — ответил Фортунато. — А есть революционный кружок? Отчего ты раньше мне не рассказал, разве не доверял? Клаудио опустил глаза. — Скорее опасался, что ты можешь ненароком выдать нас. Уж слишком смело ты говоришь о Большой Крысе, а так нельзя. — Я понял. Не волнуйся, не выдам. В книжной лавке было душно, пахло пылью, бумагой и мышами, горела тусклая лампа. Хозяин, низкий худой старик в красном жилете, листал за столом газету. Фортунато несмело двинулся к заполненным книгами шкафам, на ходу задел хлипкий табурет, отчего тут упал. Старик лишь махнул рукой и пробубнил что-то невнятное. В помещении находилось ещё двое посетителей, немолодая женщина в платке и юноша, очевидно, тоже студент. Фортунато пролистал несколько книг, ни одна его не заинтересовала; разве что средневековый роман «Дикие псы» — да и тот он читал в четырнадцать лет. Фортунато думал уже уйти, когда заметил знакомое имя на коричневом переплёте: «Дзиро Акахата. Смерть на мануфактурах». В первой главе говорилось о борьбе между буржуазией и пролетариатом, о частной собственности и наёмном труде. Фортунато увлёкся чтением и не заметил, что остался в лавке один; старик грубо окликнул его, спросив, будет ли он покупать что-то. — Да, прошу прощения, — извинился Фортунато. — Сколько это стоит? В общежитии он первым делом запрятал книгу под матрас — место не самое надёжное, но другого пока не нашлось. Картина Пиньятелли висела над кроватью, Фортунато любовался на неё утром и вечером, показал и хозяину общежития — тот остался доволен, сказал: «Клянусь, это та самая деревня, где я родился!» Марсель, который делил комнату с Фортунато, тоже оценил пейзаж. — Говоришь, он твой портрет напишет? — удивился Марсель. — Ну дела! И потом отдаст тебе или выставит на продажу? — Продаст, наверное, — ответил Фортунато. — А ты не хотел бы познакомиться с Франсиско? — Я? Нет, пожалуй, не хочу, — Марсель покраснел и, сев на кровать, сжал край простыни. — Я плохо схожусь с людьми, вечно какие-нибудь глупости делаю, потому и дружба ни с кем не вяжется. — Я буду твоим другом, — сказал Фортунато. — Но ты веди себя достойно, не молчи, когда слышишь ложь о своём народе. — Не молчать! — воскликнул Марсель. — Это не так уж легко. Я боюсь, как бы беды не случилось. Чуть что лишнее скажу — повесят меня! — Повесят? — переспросил Фортунато. — За что? — Отца повесили, и меня, значит, — промямлил он. — А, неважно. Фортунато подсел к нему, взял за руку и крепко сжал, заглянул в глаза. — Марсель, хватит скулить. Лучше расскажи, за что Крыса казнила твоего отца.