Слава Победителям

Фортунато смотрел на готовый портрет с любопытством, в какой-то момент коснулся носа, словно убеждаясь, насколько верно художник передал его форму. — Продадите это? — обратился он к Франсиско. — Возможно. А вы хотите забрать? — художник улыбнулся и закурил. — Нет, иначе я не рассчитаюсь с вами за тот пейзаж, — ответил Фортунато. — Мне интересно, кто его купит. — Не знаю, — пожал плечами Франсиско. — Может, какая-нибудь почтенная дама выберет «Лютниста» из любви к красивым юношам… — Сохрани Всевышний! — воскликнул Фортунато и прижал руку к груди. — Знал я одну такую, не встречаться бы больше. Франсиско рассмеялся, откинув голову назад, мелкие морщины его стали заметнее. Он прошёлся по комнате, затем плюхнулся на тахту и вытянул длинные ноги, снова сделал затяжку и выпустил изо рта сизый дым. Закатное солнце озарило комнату, луч упал и на его узкое, с острым носом лицо — В вашей жизни будет много женщин, Фортунато. Будут и такие, на чьи чувства вы не сможете ответить взаимностью, даже если очень захотите. И они, уж поверьте, самые коварные. Любыми способами будут добиваться вашего внимания и неосознанно вредить вам. А вы будете чувствовать себя виноватым оттого, что женщина покажется вам несчастной жертвой любви. Понимаете? Когда женщина не отвечает вам взаимностью — вы вините её, а когда наоборот — вините себя. Фортунато осторожно дотронулся до портрета, неуверенный, что краска полностью высохла, потом сел рядом с художником и взял со стола румяное яблоко. — Если женщина влюбилась в меня, какая моя вина? Я ведь не повелю ей перестать любить. Пусть страдает, раз ей это приятно. — Ах, Фортунато, вы явно не сталкивались с влюблёнными женщинами, — отозвался Франсиско. — И сами, очевидно, не влюблялись. — Не влюблялся, — подтвердил Фортунато. К графу Шлейхеру часто приезжали друзья и родственники, особенно тепло он общался со своей сестрой и племянницей, которые гостили в имении всё лето. Племянницу звали Гретхен, Фортунато помнил её резвой и смеющейся девочкой, которая не терпела ограничений и очень обижалась, когда ей не позволяли поиграть с мальчишками. В пятнадцать лет она была уже настоящей красавицей, с тонкой талией, развитой грудью, идеальной осанкой. Гретхен знала о своей привлекательности и стеснялась её, одевалась в тёмные платья с высоким воротником, носила шляпы с широкими полями и редко улыбалась, боясь показаться кокеткой. Но всё это не скрывало её прелести. Стоило сделать Гретхен комплимент, как она щурила зелёно-карие глаза, поджимала пухлые губки и отвечала с лёгкой обидой: «Зря вы это, я красива не более, чем мои сверстницы». Фортунато, как и любой подросток, сперва полюбил внешность девочки. Он угощал её сливами и конфетами, водил за садовую ограду, чтобы поискать ежиные гнёзда, рассказывал легенды о древних севаррских богах — всё это нравилось Гретхен, но она не позволяла себе лишнего в общении. Когда Фортунато попытался взять её за руку, Гретхен отшатнулась, залилась краской и проговорила: «Мама увидит, нельзя». Людольф сочувствовал другу, пообещал как-то, что договорится с тётей, и в скором будущем она устроит свадьбу. Каким наивным и добрым он был! Во время ужина (благо, Гретхен с матерью отсутствовали) Людольф, ничего не стесняясь, спросил у отца: «Если я женюсь на Изабелле, может ли Фортунато жениться на Гретхен?» Фортунато готов был убить Людольфа, хотя понимал, что тот попросту не подумал, насколько глупый вопрос задаёт. Граф Шлейхер рассмеялся, а мать Фортунато, которую редко что могло разозлить, резко встала из-за стола, скрестила пальцы и, не спуская сердитых глаз с сына, проговорила: «Фортунато никогда не женится на Гретхен, потому что Гретхен — не нашей веры». Конечно, Фортунато предугадал такую реакцию и нисколько не обиделся на мать, тем более, сам понимал, почему недопустим брак с фридеранкой. Ему пришлось бы смириться с владычеством Валленрода, отказаться от кровной мести и, наверное, принять еретическую веру. Отец Гретхен, старый военный, отличился жестокостью во время восстания, а значит, с самой девушкой не стоило и дружить — а Фортунато дружил, не внимая запретам матери. Последний раз подруга приезжала, когда им обоим было семнадцать. Она не без грусти рассказала, что ей нашли жениха, какого-то молодого офицерика, «скучного до невозможности». Они неторопливо шли по пыльной жёлтой дороге, летний ветер приносил запахи реки, навоза и сена, на западе небо застилали персиковые облака. Ветерок трепал синюю ленточку на шляпе девушки. Гретхен то и дело теребила русую косу, поглядывала на Форутнато с жалостью и нежностью. Он же повернул направо, залез в густую траву, вытащил рыжего пищащего котёнка и протянул его Гретхен. Она улыбнулась, приняла зверька и аккуратно погладила его между ушками. — Надо ему молока вынести, — сказал Фортунато. — Да, — кивнула Гретхен. В глазах её блеснули слёзы, она вдруг опустила котёнка на землю и тихо расплакалась, вытирая слёзы кружевным платком. Фортунато взял её руку и прижал к губам, затем обнял девушку, уткнувшись лицом в её тёплую шею. Что ей сказать? Она никогда не признавалась ему в любви, а выходит, любила и держала в тайне… Воспитание связывало ей язык. Гретхен немного успокоилась, отошла от Фортунато и подобрала котёнка. — Пойдёмте, уже темнеет. Больше он не видел Гретхен, а через два месяца семья Шлейхера получила приглашение на свадьбу. Франсиско похлопал Фортунато по плечу. — О чём задумались, господин Фальконе? О девушках? — Да, — улыбнулся Фортунато. — Благодарю вас, портрет прекрасен. Когда мы встретимся ещё раз? Я имею ввиду, на собрании… — Пятница, шесть часов, — ответил Франсиско. — И я благодарю вас, вы замечательный натурщик. *** Литературный журнал «Северный ветер» уже дважды пытались закрыть, так как на его страницах печатались весьма крамольные вещи. Издатели, тем не менее, выходили сухими из воды, хотя в последнее время сделались осторожными и авторов-вольнодумцев от себя отлучили. Фортунато не пропускал ни одного номера «Северного ветра», читал там Томаса Фишера и других интересных писателей. Закон не допускал издания газет и журналов на севаррском языке, но надо сказать спасибо хотя бы за то, что севаррцам вообще разрешалось выступать в печати, ведь когда-то и такого права не было, приходилось искать лазейки. Фортунато верил: однажды его народ избавится от несправедливых ограничений, касаются ли они языка, религии или образования. В свежем номере не оказалось публикаций под именем Фишера, Фортунато прочёл пару стихотворений, безвкусный рассказ некоего Корнелиана, затем перелистнул страницы до раздела критики. Тут он вцепился в журнал, приблизил к себе, будто выискивал какую-то ошибку в тексте. Содержание было возмутительным: какой-то писака со злой насмешкой отзывался о повести Томаса Фишера, ругал героев и сюжет, затем набросился на вторую повесть и также жестоко раскритиковал. «Герои тут то ли сумасшедшие, то ли поступки их в самом деле не имеют ни крупицы логики. Стоит ли говорить, что автор не соизволил обратиться к истории, дабы передать нам достоверный образ короля Валентина Пятого? Нет же, автор выдумывает невесть что, для него король Валентин — дьявол во плоти. До чего грубое обращение с историческим материалом!» Фортунато закрыл журнал, снова открыл и перечитал статью. «Да кто такой этот Августо Реаль? Какая-нибудь бездарность, завидующая талантливым писателям. Наверное, Томасу будет очень неприятно увидеть такое, хотя ему не привыкать к яду злопыхателей». А ведь Клаудио говорил, что севаррец всегда прав перед фридеранцем! Но этот самодовольный Августо написал гнусную ложь, и Фортунато очень хотелось ответить ему в такой же грубовато-насмешливой манере, защитить Томаса Фишера. Статью Августо Реаля он показал Клаудио на следующий день. — Даже не знаю, — пробормотал друг, задумавшись и почёсывая подбородок. — Я не читал ничего у Фишера. Он в самом деле замечательный писатель? — Писатель и поэт, — уточнил Фортунато. — Он подарил мне тетрадь со своими стихами, вот, почитай. Клаудио долго читал, а Фортунато с волнением ждал реакции, безуспешно угадывая эмоции друга. «Клаудио умный, он-то отличит хорошее стихотворение от плохого. Он будет на стороне Томаса». — Знаешь, — вздохнул Клаудио и отдал тетрадь. — Я скажу честно, не впечатлён. Метафоры неказистые, рифмы не везде удачные, а из поэмы я бы вычеркнул несколько абзацев как ненужные и бессмысленные. А что касается Августо, это мой любимый поэт, может быть, вы даже познакомитесь. Личность он интересная, с дьявольщинкой, но куда ж без этого? — Я не желаю знакомиться с тем, кто позволяет себе в подобном тоне отзываться о произведениях искусства, — ответил Фортунато. — Не понимаю, чем тебе не угодил Томас Фишер? Между прочим, скоро в Аль-Вердесе поставят его пьесу. Я собираюсь пойти и тебе советую. — Что ж, отчего не сходить? Может, пьесы у него лучше стихов получаются. А я тебе, между прочим, подготовил подарок. — Правда? — заинтересовался Фортунато. — Любопытно узнать. — Увидишь сегодня вечером, — Клаудио загадочно улыбнулся. — Тебе понравится. Про кинематограф Фортунато узнал из газет, и всё гадал, как же удалось изобретателю «двигать картинки друг за другом». Сеанс состоялся в Розовом театре, там собралось немало богатых господ и дам, явился даже профессор из университета, тот самый, который вскрывал трупы. Сначала на экране высветилась надпись: «Приезд императора Кэнто Ниихаро в Лофберг». Фортунато казалось, что он смотрит через большое окно на живых людей, что всё это — здесь и сейчас, пусть и окрашено в чёрно-белый. Вот проехала охрана императора, мужчины в забавных треугольных шапках, а следом — большая карета с четвёркой тонконогих коней. Мужчина в военной форме открыл дверь, тут же сложил руки и поклонился. Кэнто Ниихаро, одетый в мундир, с наградами на груди и саблей на поясе, спустился на землю, жестом поприветствовал всех и горделивой походкой прошёл по площади. В конце кенджийский император глянул прямо в объектив, и Фортунато вздрогнул от его взгляда. Это был шаг в новую эпоху, шаг от тьмы неведения к свету познания, это было торжество науки, которая, вероятно, проживёт столько, сколько проживёт человечество. Кэнто Ниихаро — счастливец! Потомки получат не просто безжизненную фотокарточку, они увидят живого человека, сильного и мудрого правителя, с восхищением воскликнут: «Да, это наш царственный предок!» Если бы Фортунато в восемь лет сказали, что люди скоро научатся «двигать картинки» — он бы ни за что не поверил, назвал бы подобные пророчества «сказкой». Но Фортунато сидел в зале и видел, как Кэнто Ниихаро идёт по площади, как стучат копыта лошадей по брусчатке. Да здравствует техника! Да здравствует разум! Показывали сегодня и другие фильмы: в одном волны рассекал пароход, в другом мальчишка играл с щенком, в третьем молодой циркач скакал на коне. Но когда начался заключительный фильм, Фортунато опустил глаза, испугавшись собственного гнева. Людвиг Валленрод будто назло влез на экран, помахал рукой с балкона и оскалился в подобии улыбки. «Может быть, кинематограф запомнит не только его жизнь, но и его смерть. Я повешу Валленрода, а потом буду смотреть снова и снова на его мучения», — решил Фортунато. Справа сидел Клаудио, слева — незнакомая женщина в фиолетовом. Она прошептала: «До чего гадко! Этого преступника не следует показывать нам». Фортунато согласился: «Валленрода надо убить», но тут же почувствовал, что Клаудио подтолкнул его локтем. «Не болтай лишнего» — говорили его глаза под очками. Кинематографический сеанс длился около десяти минут, далее начиналось выступление посредственной фридеранской певицы, поэтому друзья покинули театр и неторопливо пошли вдоль улицы. Луна сегодня снова была зловеще-красной, Фортунато залюбовался на неё, остановившись у телеграфного столба. Вдалеке раздался протяжный паровозный гудок. — Да, мы на пороге новой эпохи, — Клаудио словно прочитал его мысли. — Кто знает, что человек изобретёт через год? Через месяц? Помнишь, мы слушали доклад о новом виде излучения? Какой прорыв для физики! И для медицины — мы теперь фотографируем кости. Может, мы с тобой и не станем гениями, но хорошими врачами — вполне! Наша работа послужит для улучшения всеобщей жизни, а в первую очередь — жизни нашего народа. — Разумеется, станем врачами, — Фортунато усмехнулся. — Надеюсь, твой энтузиазм не пропадёт, когда придётся вскрывать гнойники, вырезать опухоли и пилить кости. А вообще, я согласен: хорошим врачом можно быть, не совершая великих открытий. — Но я всё же потружусь над открытиями, — сказал Клаудио вдохновлённо. — После выпуска устроюсь в университетской больнице. Не хотелось служить врачом в каком-нибудь захолустье, где заразные и незаразные больные лежат вместе. — А я служил бы в захолустье, — ответил Фортунато. — Хочу лучше узнать простой народ. Они двинулись дальше, перешли через арку, наверху которой громоздилась колесница с лошадьми и языческим богом, приблизились к зданию анатомического театра. Тощая собака бродила вокруг дуба и что-то вынюхивала в сырой траве. Фортунато не хотелось возвращаться в общежитие, он бы предпочёл в одиночку пройтись по ночному городу, предаваясь размышлениям об искусстве и науке. Клаудио проводил его до Яблоневой улицы, там они попрощались и Фортунато наконец-то остался один. Хороший друг — редкое счастье, но и от друзей необходимо отдыхать. Фортунато пошёл мимо слабо освещённых двухэтажных домов, ненароком спугнул чёрного кота, сидящего на заборе, и скрылся в темноте переулка. *** На собрание кружка явилось семь человек. Самым старшим был некий «доктор Альенде», мужчина пятидесяти лет со шрамом на правой щеке, в национальном костюме и с трубкой в зубах. Он сразу обратил внимание на Фортунато, подозвал к себе и предложил сесть рядом. «Очень рад, дорогой друг, что вы присоединились к нам, — сказал он доброжелательно и протянул руку. — Ну, будем знакомы». Очевидно, доктор Альенде пользовался здесь большим почётом, и не только из-за возраста, но также из-за образования и доблестных поступков. Доктор Альенде когда-то преподавал историю и философию, во время восстания вооружил нескольких студентов и повёл их на бой с правительственными войсками. Смертный приговор ему заменили на каторгу лишь из-за заслуг перед наукой. Когда приветствия завершились, Франсиско выступил с речью. — В прошлый раз мы обсуждали возможность издания газет на севаррском языке. Сами понимаете, чем мы рискуем. Даже если цензоры не обнаружат в газете крамолы, мы можем попасть под суд за нарушение закона о печати, и в лучшем случае отделаемся штрафом. Но значит ли это, что мы откажемся от идеи? Вовсе нет. Мы организуем подпольное издательство, помимо газет будут выходить журналы и книги, в первую очередь — антиправительственной направленности. Повторюсь, это большой риск, но если бояться и отмалчиваться — ничего не выйдет. Мы рассчитываем в первую очередь на простой народ, а уже потом — на нашу интеллигенцию и революционно настроенных дворян. Здесь я хочу заострить ваше внимание вот на чём, — Франсиско кашлянул в ладонь. — В Аль-Вердесе много грамотных рабочих, помимо родного языка они говорят и на фридеранском. Однако стоит немного отъехать от столицы, как мы встречаем людей, которые и на родном языке не могут ни читать, ни писать. Это очень плохо, друзья мои. Один мой товарищ организовал в деревне школу для взрослых крестьян, но особым успехом школа не пользуется. Насильно не заставишь людей учиться, — он грустно улыбнулся. — Но и бросать попытки нельзя. Простые севаррцы, увы, не знают своей великой истории. Они передают из уст в уста легенды о славных королях и героях, но совсем не знакомы с достоверными историческими хрониками и летописями. Севаррцы забыли, от кого они происходят. А я не раз говорил: наша задача — не просто избавиться от владычества варваров. Мы хотим возродить Эладорскую империю. У северных племён и письменности не было, в то время как у древних севаррцев развивалась литература и ораторское искусство. Это мы создали театр, мы разработали величайшие философские труды. Севаррские врачи ещё до распада Эладорской империи хорошо знали строение человеческого тела, а разделяет нас не одно тысячелетие. Но я отошёл от темы. Так вот, сейчас нам наиболее важно заняться обучением рабочих и крестьян. Они почувствуют свою причастность к наследию великой нации и не захотят жить под чьим-то сапогом. Тогда-то мы сплотимся и создадим армию освобождения, — Франсиско отпил воды из стакана. — Если у кого-то есть возражения или предложения, я готов выслушать. Фортунато хотел задать вопрос, но доктор Альенде опередил его. — Всё это верно. Но я так и не понял, как вы собираетесь привлекать народ к образованию, если народ этого не хочет? Кроме того, после восстания рабочие и крестьяне не доверяют нам, боятся потерять работу и дом. Некоторые жалуются на пропагандистов в полицию, но я их не осуждаю. Они делают это не со зла, а из-за страха. Люди грамотные ещё прочтут наши газеты и книги, но поймут ли они, о чём там написано? Захотят ли присоединиться к армии освободителей, если это причинит вред их семьям? — Полагаю, — ответил Франсиско. — Если мы обучим грамоте десять человек, это будет лучше, чем если не обучим ни одного. Вы правы: призвать человека на революцию не так-то просто, и не имеет значения, из какого сословия человек происходит. Однако я заметил, что люди бедные очень дорожат своими религиозными чувствами. А значит, мы можем указать им на зло, исходящее от иноверцев. Кроме того, я общался с рабочими, и многие недовольны условиями труда. Когда власть перейдёт в руки севаррского правителя, требования рабочих будут удовлетворены. Вот, к чему я это говорю: мы должны быть ближе к простому народу, узнавать его потребности и подсказывать, каким путём потребности эти удовлетворить. Да, нам будет нелегко. Я и не рассчитываю, что все разом встанут на нашу сторону. Понадобится немало терпения и сил для борьбы. — Что ж, тогда не забывайте: вам нужны не просто умные люди, но и люди, знающие военное дело, хотя бы самые начала, — сказал доктор Альенде. — Рафаэль Фальконе, да пребудет он в раю, позаботился о том, чтобы желающие присоединиться к восстанию прошли военную подготовку. Нельзя просто дать крестьянину ружьё и приказать идти в атаку, — доктор Альенде оглядел всех присутствующих. — Сейчас есть знатные господа, которые набирают, скажем так, тайные отряды. В основном туда вступают молодые севаррцы из небогатых семей, которые твёрдо решили бороться за свою страну. Не знаю, как для вас, но я думаю так: проще обучить крестьянина хорошему владению оружием, чем письму и чтению. — Боюсь, я человек невоенный, — улыбнулся Франсиско. — Я делаю то, в чём лучше всего разбираюсь. — Конечно, я вас никак не ограничиваю, — ответил доктор Альенде. — Просто будьте осторожны. Достаточно убедить севаррца в том, что фридеранцы — враги, и тогда он умрёт за свободу от них. А история и литература — дело последнее. Фортунато, наконец, смог обратиться к Франсиско. — Вы говорили о возрождении Эладорской Империи. Но как такое возможно? Она давным-давно распалась на несколько королевств, вы думаете, мы добьёмся объединения? — Удастся, — уверенно сказал Франсиско. — Свободное Севаррское Королевство вернёт себе военную мощь, а значит, и те земли, на которые имеет законное право. Вы согласны, доктор Альенде? Доктор Альенде кивнул, затем посмотрел на Фортунато. — Рафаэль Фальконе говорил о том же. Наши враги, как прежде, будут дрожать от ужаса и преклоняться перед нами. Севаррцы — нация избранных. Наша история это подтверждает, — тут он задумался о чём-то и закурил. — Фридеранцы — грязные собаки и завистники, которые воспользовались нашей временной слабостью и теперь задирают носы. Но недолго им осталось царствовать. Они поплатятся за все злодеяния. Фортунато остался доволен встречей. Его патриотические чувства возросли после слов Франсиско о возрождении Эладорской Империи, он мечтал, что возьмёт саблю и пойдёт на безродных мерзавцев, убьёт их и станет победителем. «Мои братья закованы в цепи, их страшит наказание от властей. Но я избавлю севаррцев от страха, я поселю в их сердца священный гнев, и они пойдут на битву вместе со мной. А если не пойдут, я один умру за всех них, может быть, смерть моя вдохновит другого юного севаррца на войну».