Слава Победителям

— Какая встреча, — проговорил Фортунато, поднявшись. — И что ты натворил? Зачем разбил витрину? Антонио не ответил, глянул куда-то за спину Фортунато. — Полиции нет? Будет лучше, если мы укроемся в доме. — В доме? — переспросил Фортунато. — А эта женщина, она… Антонио покраснел, махнул рукой назад. — Неважно. Идём. В маленькой комнатке лежали мешки с бельём, в углу стояла кровать без подушки и одеяла, по размерам подходящая скорее для ребёнка, чем для взрослого; на стене висела дощечка с изображением солнца. Фортунато при виде символа веры прикоснулся к груди, прошептал: «Сохрани, Всевышний». Антонио тем временем уселся на кровать, указал на покосившуюся табуретку кивком. — Садись. В дверном проёме появилась та же женщина в платке, на руках у ней сидел годовалый ребёнок в красно-жёлтой рубашонке и задумчиво сосал палец. — Елена, это мой друг, не беспокойся, — сказал Антонио. — Он плохого не сделает. Елена нахмурилась, в её красивых чёрных глазах сверкнуло раздражение, грозящее перерасти в гнев, — и если бы она прямо сейчас отругала обоих непристойными словами, удивляться было бы нечему. Замужней женщине не положено пускать в дом мужчин-не родственников, а в том, что она замужем — и замужем не за Антонио — Фортунато не сомневался. — Ваше счастье, муж вернётся поздно. Но постарайтесь не задерживаться, — Елена крепче прижала к себе ребёнка. — Если это твой друг, почему погнался за тобой? — Объясню позже. Пожалуйста, Елена. Нам нужно немного побыть наедине, — умоляюще произнёс он, глядя на женщину снизу-вверх. Елена вздохнула, расправила плечи и покинула комнатку. — Так вот, — оживился Антонио и скрестил длинные пальцы. — Этот жиртрест — мой добрый дядюшка. Сам дьявол не сдружился бы с таким дядюшкой! Между прочим, если бы не он, не встал бы я на путь преступности и не угодил бы в тюрьму. Ты только представь: отказался помогать нам с матерью после того, как меня выгнали из юнкерского училища. Где же его совесть? Верно, я не Святой Ниттанэль; но и у грешника должен быть шанс! Дядя не захотел брать меня на работу и велел убираться куда подальше. Вчера я второй раз явился к нему, хотел попросить в долг — так он мне такое высказал! Нет, родным людям таких вещей не говорят. Проклятый толстосум! От него не убудет, а я бы матери помог, — Антонио замолчал, уставился в одну точку и шевелил губами, будто подбирал слова. — Ей нужно лечиться, понимаешь? Я за неосторожность поплатился. Кенджийцы меня с товарищем на границе перехватили и — в тюрьму. Сбежал я от них через два месяца, но меня и свои ищут, на дно залечь надо. Ну, теперь ты знаешь всё и не сдашь меня дядюшке, — Антонио наклонился вперёд и взлохматил кудри. — А ты как поживаешь? Хорошо одет! Признавайся, убил графа и обчистил его дом? — Нет, обошлось без убийств, — холодно ответил Фортунато. Он обдумывал то, что услышал и еле сдерживался, чтобы не начать монолог о морали и «правильной» жизни. — И давно ты в Аль-Вердесе? Кто эта женщина? — Я как от кенджийцев сбежал, так тут и поселился. Получается, с января. А Елена… в общем, она меня пожалела. Ты не отворачивайся, мы не прелюбодействуем! — Антонио постучал пальцами по колену и добавил: — Муж у неё страшный человек. Убьёт, если увидит меня с ней. — На самом деле понимаю твоего дядю. Тебя выгнали из училища за пьянство, ты нарушил закон, ты завёл любовницу… — Эй-эй-эй! — Антонио вскочил и замахал рукой на Фортунато, как на назойливую муху. — Не надо тут мораль разводить, дядюшкиных советов хватило! — Хорошо, хорошо. Извини. Я могу как-то помочь? Мне не жалко… — Нет-нет, — Антонио покачал головой. — Я не могу принимать деньги за просто так. — Не за просто так. Ты тоже мне помог, когда я нуждался. — Всё равно. Сделай милость, купи у меня кое-что. Фортунато приподнял бровь. — Купить? Что? — Ты только не обижайся, — сказал Антонио, и щёки его зарумянились. — Вот. Он пошарил в кармане, вытащил два плотных конверта, связанных розовыми ленточками. Фортунато несмело развернул один из них, извлёк содержимое и, округлив глаза, спрятал обратно, после чего обратил на Антонио сердитый взор. — Какая гадость! И ты этим торгуешь? — А что? Люди покупают. В Кенджийской Империи такие рисунки страшно популярны! — И что же теперь? Хочешь совратить наше юношество? Антонио хмыкнул. — Тебя случаем не монахи воспитывали? Не хочешь — не бери. — Уговорил. Сколько? — Фортунато пошёл на уступки, решив, что порнографические картинки потом просто сожжёт. — Ну, так-то лучше, — усмехнулся Антонио. — Если что, гореть в аду будем вместе. Фортунато расплатился без пререканий, хотя цена за «безбожные» рисунки показалась ему не менее безбожной. Позже коротко рассказал приятелю о переменах в жизни, не упомянув только революционный кружок — посчитал, что Антонио пока не готов. Пожаловался на проходимца Зигмунда и на упрямство сестры, после чего приятель безразлично пожал плечами. — А что в этом дурного? Пусть выходит замуж, за кого хочет. — Она не может выйти замуж без моего согласия, — настаивал Фортунато. — Я не позволю фридеранцу окручиваться рядом с сестрой. — Не все фридеранцы такие, как Реммеле, — заметил Антонио. — Впрочем, твоё право. В коридоре послышались шаги. — Вам пора идти, — строго сказала Елена, остановившись у порога. — Мне ещё ужин готовить. — Прости, дорогая, — Антонио подошёл к Елене, провёл рукой по её плечу, словно смахивал пылинки. — Мы уже уходим. На улице Антонио замешкался. — Нет, мне туда нельзя. Этот жирстрест, наверное, всю полицию на уши поднял, — он замолчал, повернулся спиной к Фортунато и указал пальцем вверх. — По крышам попробую. — Серьёзно? Думаешь, на крышах тебя не заметят? — Ничего, я так удирал от кенджийцев, — ответил Антонио. — Ты, главное, про меня ни слова, если жиртрест спросит. — Не волнуйся, не выдам. Подожди, — он ухватил приятеля за руку, тот оглянулся. — Ты не собираешься как-то менять свою жизнь? Устраиваться на работу, искать жильё? Антонио хотел огрызнуться, но лицо его быстро приняло миролюбивое выражение. — Собираюсь. А пока вынужден вас оставить, господин студент, — он прижал ладони к вискам и поклонился, как кланяются кенджийцы в знак уважения. — Захочешь увидеть меня, приходи… Нет, сам тебя найду. *** К шести часам Фортунато подошёл к дому на Соловьиной улице. Здесь жила богатая семья, господин и госпожа Дифрéсо с тремя детьми. Старший сын плохо справлялся с программой гимназии, особенно с языками, поэтому родители наняли для него репетитора, причём выбор их пал именно на студента, хотя доходы позволяли пригласить учителя из гимназии. Фортунато заметил, что, когда бы он ни явился, супруги обсуждали деньги, не всегда свои — то и дело жена ворчала на некую Бониту, которая «одевается как монахиня, а у самой в закромах бриллианты». Фортунато считал семью Дифресо жадными людьми, однако себя ругал за подобное осуждение, думая: «Они мне платят столько, сколько договорились, на том и спасибо. Наверное, я просто завидую чужому благосостоянию». Сегодня господин Дифресо был не в настроении, сидел в гостиной и курил вонючую трубку, почёсывал небритый подбородок и изредка бегал глазами по строкам книги, лежащей на столе. Между обвисших щёк кривился маленький рот, над ним нависал горбатый красный нос. Господин Дифресо выглядел старше своих тридцати шести. Фортунато кашлянул, давая знать о своем присутствии, но хозяин обернулся не сразу, пробубнил что-то себе под нос, закрыл книгу и рукой поманил к себе посетителя. — А, Фортунато, — он никогда не здоровался. — Ну-ка, подойдите. Я с вами потолковать хочу. Фортунато сел за стол, еле сдерживаясь, чтобы не отвернуться от зловонного дыма. Господин Дифресо наклонил голову сначала вправо, потом влево — разминал затёкшую шею, потом сложил ладони на выступающем животе. — Скажите мне правду: вы социалист? Фортунато опешил от вопроса. Как Дифресо узнал о встречах с рабочими, и не узнали ли об этом другие люди, у которых работал юный революционер? — Нет, с чего вы взяли? — ответил Фортунато спокойно. Меньше всего хотелось, чтобы господин Дифресо заметил его неуверенность. — У меня есть основания полагать, что вы, молодой человек, состоите в нелегальном кружке. О чём вы говорили вчера с рабочими? Не отпирайтесь, там был мой племянник. «Племянник?» — удивился Фортунато. На собрания ходили не только рабочие, но также студенты и кое-кто из небогатой интеллигенции, поэтому вполне возможно, что и племянник Дифресо затесался среди толпы. Вот только что его заинтересовало в речах Фортунато? Пришёл ли он нарочно, по просьбе дяди, или просто проходил мимо? А может, сам интересуется «нелегальными кружками»? Господин Дифресо продолжил: — Оправданий у вас нет, верно? — Я не социалист, — повторил Фортунато. — Я говорил рабочим о том, что нам следует свергнуть Людвига Валленрода и добиться независимости для Севаррского Королевства. Я говорил, что жизнь их не наладится, покуда нами правят чужаки. — Мой племянник от вас этой дури нахватался, — пожаловался господин Дифресо. — Ему бы об учёбе думать, а он знай себе вольнодумцев слушает. Вы понимаете, что вас за такие «проповеди» могут на каторгу сослать? Пусть не социалист, я, честно говоря, в крамольных учениях не разбираюсь. Советую для вашего же блага прекратить всё это. Свергнуть императора! А будет ли нам лучше после обретения независимости? Фортунато, я вынужден вас уволить, — он насупился, его обвисшие щеки качнулись. — Дьявол с племянником! Мой сын подвергается дурному влиянию, мне это не нравится. «Дурному влиянию? Старый дурак! Какому ещё дурному влиянию? Я занимался с ним языками, не политикой. Или ты думаешь, что я призывал его взять ружьё и пристрелить жандарма?» Фортунато поднялся, улыбнулся, заложил руки за спину и ответил с приторной вежливостью: — Это ваше право, господин Дифресо. Видно, судьба моя — виселица. Не могу спокойно наблюдать, как фридеранцы разграбляют мой народ. А вы можете? Очень жаль. Прежде, чем я уйду, позвольте узнать: неужели золотая монета вам дороже, чем свобода севаррцев? Господин Дифресо вспыхнул, губы его задрожали, венка на виске вздулась. Фортунато даже испугался на мгновение, настолько грозно выглядел хозяин. Настоящий лев, готовый броситься на мясо. — Прочь! Прочь отсюда, паршивец! О свободе он говорит, не дорос ещё! Вон! — господин Дифресо указал на дверь коротким пальцем. Фортунато стало весело: он увидел за показушной злобой трусость и алчность, а за львиным оскалом — баранью морду. Господин Дифресо чувствовал, что освобождённые севаррцы отомстят тем, кто лизал пятки фридеранской власти, а потому революционеры наводили на него ужас. «Если бы все севаррские мужчины были, как отец, мы бы уже разгромили власть Валленрода. Почему так много трусов и предателей? Я понимаю, почему рабочие боятся выступать: им нужно кормить семьи, за участие в беспорядка уволят. Впрочем, как было тогда на Лофбергской фабрике? Женщин не уволили, более того, повысили зарплату, сократили рабочий день. Но нас, севаррцев, это не касается. Что нам одна фабрика? Допустим, мы улучшим условия труда, но не избавимся от владычества варваров. Считается ли это победой? Нет, нет, нет! Покорённый народ всегда будет жить хуже, чем народ-захватчик». С такими мыслями Фортунато вышел из ненавистного уже дома. Он поднял голову, пристально оглядел большие окна, обрамлённые мраморными рамами, потом глубоко вдохнул и крикнул: «Я убью Валленрода! Убью, как собаку!» Не увольнение рассердило его, а тот факт, что другой севаррец не принимал идеи освободительной революции. На утренней лекции Фортунато не удавалось сконцентрироваться, и пока профессор рассказывал про лёгкие, он составлял план для новой беседы с рабочими. —…модное нынче средство — героин, — сказал профессор. — Фармацевтическая фирма утверждает, будто оно прекрасно помогает при туберкулёзе. Ничего подобного, господа! По моим наблюдениям, героин убирает симптом — кашель, но не убирает причину болезни. Клаудио на днях не без гордости заявил, что отцовская фирма занимается выпуском новейшего препарата, который спасает от бессонницы, нервных болезней, и, конечно же, туберкулёза. Когда Фортунато усомнился в эффективности героина, друг обиделся: «Ты просто начитался отзывов от наших конкурентов. Я лично общался с врачом, который назначает своим пациентам героин. Ни одной жалобы!» Фортунато, сидя в аудитории и вспоминая тот диалог, с грустью подумал, что не у всех людей есть деньги на лекарства, а в больницах для бедных порой умирают быстрее, чем вне больницы. «Где-то не отделяют заразных от незаразных, работают непригодными инструментами, скупятся на лекарства. Если бы я мог на это повлиять! Во фридеранских городах богоугодные заведения находятся в лучшем состоянии по сравнению с нашими». Недавно Фортунато услышал историю от молодого рабочего: его брат умер от рака горла прямо у станка, вдове выплатили компенсацию, которая оказалась вполовину меньше положенного; но и в суде женщина не добилась справедливости. Почему-то Клаудио трагичная история не тронула, он сухо произнёс: «Мне жаль» и завёл разговор о чём-то менее серьёзном. Фортунато всё больше убеждался: друг вообще не способен сопереживать кому-либо, ведь не случалось ещё, чтобы Клаудио сидел рядом с несчастным и слушал о его бедах. С другой стороны, гораздо легче жить, когда сердце заковано в прочную броню, и чужие беды его не ранят. *** Новый выпуск «Северного ветра» не разочаровал: на страницах появился рассказ Томаса Фишера «Невиновный», а также стихотворения севаррского поэта, которого Фортунато любил не меньше. Лучше всего у Фишера получалось писать про армию, и как правило, его армейскую прозу наполняли трагичные мотивы. Критики, брызжа слюной, кричали, что Томас Фишер позорит офицерство, один фридеранский майор даже грозил писателю дуэлью. Однако рассказы, обличающие жестокий армейский уклад, всё также печатались в литературных журналах. Фортунато некоторое время сидел за столом, глубоко задумавшись, затем перечитал последний абзац — то место, где главный герой совершает самоубийство. «Ведь такое могло быть на самом деле. Солдата обвинили ни за что, ни про что, избили палками за «кражу». Он, бедняга, не выдержал позора. Когда Томас приедет, я спрошу у него, видел ли он подобное сам. Вторник, восемь утра… Он говорил, что приезжает утром. Надо встретить». На собрание кружка сегодня пришло в два раза больше народу, чем обычно — Фортунато сразу напрягся, чувствуя, что состоится особенно важная беседа. Первым выступал доктор Альенде. — Братья! Все мы по мере сил делаем что-то, что приведёт нашу страну к свободе и процветанию. Мы поступаем смело и благородно, когда посвящаем севаррских рабочих и крестьян в идеи освободительной революции. Однако народ всё ещё боится выступать, боится направить вилы на угнетателей. А значит, надо подать народу пример, — доктор Альенде поправил галстук, потёр грудь, будто на него накатила духота, продолжил: — Вы знаете, кто такой маршал Рудольф Борман? — Знаем! — откликнулся Франсиско, уместившийся рядом с Фортунато. Его красивое лицо побледнело от ненависти. — Убийца. По его приказу мерзавцы убивали мирных жителей в дни восстания. Да провалится он в ад! — Мразь поганая! — воскликнул другой мужчина. — Кожу с него содрать! — Верно, верно, — закивал доктор Альенде. — И мы его убьём. Я выяснил от своих агентов, что Рудольф Борман приедет в Аль-Вердес в июле. До той поры мы подготовимся, изучим его маршрут и тогда, — он улыбнулся. — Пустим птичку в его карету. Фортунато, поймав взгляд доктора Альенде, подскочил с места. — Позвольте мне. Я убью его. — Нет, — ответил доктор Альенде. — Ты молод, ты ещё вдоволь повоюешь с ублюдками. А мне осталось недолго, болезнь одолевает, терять нечего. Так что в теракте участвую я и двое человек, чьи имена не назову, дабы избежать разоблачения. — Но почему я не могу? — Фортунато настаивал на своём. — Я готов умереть за народ. Позвольте мне отомстить за отца, это мой долг. — У вас есть долг перед матерью, — указал Франсиско, коснувшись плеча друга. — Подумайте, какую боль испытает бедная женщина, когда потеряет единственного сына. Нет, Фортунато, я против вашего участия в теракте. — Я тоже против, — произнёс доктор Альенде. — Поверьте, Фортунато, у вас будет шанс проявить свою смелость и отомстить за отца. Умирать молодым — красиво лишь в романах, не в жизни. Мой сын погиб в сражении с правительственными войсками, я тоже хочу отомстить. Доктор Альенде замолчал, прижал ладонь к губам и долго стоял, не шевелясь. Фортунато устыдился того, что так легко рассуждает о смерти, пробубнил тихое «извините», и до конца собрания уже не смел обратиться к доктору. Скорая гибель Альенде пугала и восхищала, он был почти как пророк Аверий, отдавший себя на сожжение, он был как… отец. «Почему добрые и отважные люди вынуждены погибать? Всевышний, за что на нашу долю выпали невыносимые испытания? Защити нас от еретиков, даруй силы на священную войну с ними. Сколько жертв севаррцы принесут, чтобы обрести свободу? Вы, доктор Альенде, не заслужили смерти. Но я понимаю вас: другого решения нет. Нельзя побороть чудище мирным путём, поэтому возьмём топор и срубим ему голову. Наверное, тогда наши братья осмелеют, перестанут прятаться и тоже пойдут на бой с чудовищами. Маршал Борман! За всё поплатишься, собака. Хозяина твоего мы раздавим вместе с наследниками — династия Валленродов точно уж не возродится».