Слава Победителям

— Рад тебя видеть! Как ты повзрослел! — воскликнул Томас Фишер, когда Фортунато поздоровался с ним. — Как живёшь, у тебя всё в порядке? — Да, господин Фишер, — улыбнулся Фортунато, который всё это время не отпускал руку друга. — Я скучал по вам. — И я по тебе скучал, — ответил он. — Ни к чему эта официальность, называй меня Томасом. Они вышли с вокзала, дождались транспорта и поехали до гостиницы. Томас любовался городом, некоторые здания вызывали у него прям-таки детский восторг, например, дворец Номэль-Дидó с голубыми куполами-луковицами и остроконечными арками на окнах. На дворцовой площади высился памятник Карлу Завоевателю, ненавистный для Фортунато. — Ты посмотри! Я был немного старше, чем ты сейчас, когда маршировал здесь. Фортунато нахмурился. Он знал о военном прошлом Томаса, но был уверен, что тот не поднял бы меч против севаррских «мятежников», выбрал бы между смертью и выполнением приказа первое. Или нет? Из-за Клаудио приходилось сомневаться в каждом фридеранце. — Дворец строили для севаррских королей, не для чужаков. Мой отец велел сжечь его, когда понял, что правительственные войска побеждают. Он на всё был готов, лишь бы не отдавать здание врагу. Лучше бы дворец тогда не потушили. — Зачем же? — удивился Томас. — Севаррские строители столько лет потратили на это великолепие, как можно сжечь? — Севаррские строители столько лет потратили на это великолепие, как можно отдать его фридеранцам? Уничтожение — меньшее зло. Мы хотим, чтобы на площади стоял памятник Валентину Великолепному, а не дьяволу-Карлу. После распада Эладорской Империи Валентин Великолепный, или Валентин Первый, объединил под своей властью разрозненные севаррские земли, прекратив тем самым междоусобицы. При нём построили новый флот, который в дальнейшем принёс не одну победу, также король заботился об искусствах и науках, щедро одаривал талантливых учёных. Гениальный полководец, писатель, философ — какими только титулами не наделяли Валентина Великолепного! В кабинете отца Фортунато видел портрет короля — красивого мужчины, облачённого в золотые доспехи, который держал в руках свиток и меч. Жандармы велели сжечь картину вместе с крамольными книгами. — Поверь, Фортунато. Я не считаю правильным, что памятник Карлу Великому стоит здесь, в Аль-Вердесе. Но всё-таки он был сильным и мудрым правителем… — Нет, не был, — грубо ответил Фортунато. — Не защищайте тиранов. Во дворе гостиницы они сели в плетёные кресла, позже им подали лимонад. На крыше, на деревьях, в ветвях кустов чирикали воробьи, посвистывали корольки, ворковали белые голуби — последних разводил владелец. Фортунато со скукой поглядел на низкую толстую пальму, которая скромно росла на углу здания, затем отпил немного лимонада. Из-за приезда друга он пропустил лекции, поэтому ощущал неловкость и нервничал. — Вашу пьесу должны были поставить в феврале. Что случилось, почему перенесли? Я спрашивал в письме, но вы ответили, что скажите при встрече, — поинтересовался Фортунато. — Да, про пьесу. Политика, друг мой, женщина капризная. Сегодня ей хочется одного, завтра — другого. В пьесе моей отыскали прославление мятежников. О, если бы оно там было! Пришлось кое с кем поругаться и кое с кем подружиться, чтобы мне всё-таки разрешили постановку. Кстати, на днях я собираюсь встретиться с известными литераторами Аль-Вердеса. Не хочешь со мной? Фортунато пожал плечами. — Я ведь не писатель, вряд ли смогу поддержать беседу. Но мне было бы любопытно послушать. Вы знаете Августо Реаля? Он пишет о вас отвратительные вещи… — Знаю, — Томас усмехнулся. — Поверь, критика Реаля ещё не отвратительна, обо мне, случалось, кое-что похуже писали. А ты приходи обязательно. Думаю, писатели будут рады тебя видеть, подвиг твоего отца вдохновил многих. «Лучше бы подвиг отца вдохновил их на войну с Валленродом, а не на новый роман, — с грустью подумал Фортунато. — Толку от их романов? Каким занудой я становлюсь! — ужаснулся он. — Сижу как на похоронах, настроение человеку порчу». — Я вам писал о Клаудио. Очень интересный человек, вам надо познакомиться. — Клаудио Маринетти? Я слышал о его отце. Что ж, буду рад знакомству. А Катарина тебе не писала? Она с новым супругом хочет переселиться в Аль-Вердес, У Германа слабое здоровье, на Юге ему будет лучше. — Нет, госпожа Бисмарк мне не писала, — ответил Фортунато с заметной холодностью. На самом деле он выкинул её последнее письмо, не прочитав. — Правильно, что Герман будет жить здесь. А что слышно про Пауля? Ему хорошо в семинарии? — В семинарии не может быть хорошо, Фортунато. Паулю хочется домой, он очень скучает по матери и брату. Но что поделаешь, учёбу нельзя бросать. Мы много говорим о грустном, не находишь? — он повеселел. — Тебе известно уже, что Людольф женится на моей Изабелле? Приезжай на свадьбу в середине июня. — Свадьба, — протянул Фортунато. — Моей сестре тоже вздумалось выйти замуж, и всё бы ничего, но жених — не севаррец. Я сказал Натали: не позволю этому браку случиться. Моя забота — найти ей подходящего жениха, и поскорее. Если не найду, то у меня есть план, как избавиться от заносчивого Зигмунда. — Постой, ты не собираешься делать ему ничего дурного? — с опаской спросил Томас Фишер. — И неужели национальность так важна? Пусть жених примет марцинизм, и дело с концом. — Вы не понимаете, Томас. Он не воспитывался в семье марцинистов, это раз. Он не заботится о проблемах севаррцев, это два. А самое главное, почему я против — севаррцам вредно смешиваться с враждебным народом. — Ох, Фортунато, — Томас покачал головой. — Я не буду с тобой спорить. Просто попрошу, не делай того, о чём пожалеешь. Не причиняй вреда себе и другим. *** Клаудио протянул Томасу руку, не сняв перчатку. Его лицо было приветливым, а голос миролюбивым, но Фортунато слишком хорошо знал друга, чтобы точно сказать: Клаудио недоволен встречей. «Какой вредный! — злился Фортунато. — Попытался бы узнать Томаса Фишера поближе, а уже потом… Как он смел не снять перчатку? Томас точно заметил, чего доброго, расстроится. Клаудио подставляет не только себя, но и своего отца, когда игнорирует нормы приличия. Я сам, может, тоже бываю грубым… но Зигмунд — другое дело. Я обязан был защитить сестру от посягательств фридеранца». — Наслышан о вас, господин Фишер. Ваши стихи прекрасны, — проговорил Клаудио, и уголки его губ скользнули вверх. — Не терпится увидеть пьесу! Скажите, вы до сих пор в армии? В каком звании? Томас Фишер замялся, хотя обычно не стеснялся говорить о своём военном прошлом. — Нет, я в отставке. Полковник в отставке. — Вон как! А в неронской войне вы участвовали? — спросил Клаудио нарочно наивным тоном, после завёл руки за спину и выпрямился, будто солдат на построении. — Мой дядя там командовал сорок первой дивизией. А что знаете про битву под Дóггенафом? Говорят, неронцы разбили генерала Циммерманна наголову… «Да что с тобой происходит?» — не понимал Фортунато. Клаудио откровенно издевался над бывшим военным, закидывал его вопросами и явно искал повод для глупой шутки. — Подождите, не так быстро, — прервал его Томас Фишер. — Я готов обо всём вам рассказать, но позже. Почему бы завтра не встретиться в кенджийской чайной, что думаете? — Прекрасно! — воскликнул Клаудио. — Я очень уж люблю истории о воинских подвигах, — последнее прозвучало саркастично. — Давайте вечером, около семи? — Я не против. Фортунато, ты придёшь? — Разумеется, — кивнул он и посмотрел на Клаудио так, будто собирался одними глазами хорошенько обматерить друга. *** Вообще-то во время Великого поста марцинистам не разрешалось посещать увеселительные мероприятия, в том числе театры, но чаще всего верующие нарушали строгие правила. Розовый театр назывался так не столько из-за цвета фасада (фасад перекрасили сравнительно недавно), сколько из-за того, что в интерьере преобладал цветочный орнамент. Потолок холла украшала яркая фреска с золотыми розами и красными тюльпанами, посередине пышного венка находилась театральная маска и белые ладони с обеих сторон. На стенах в большом зале — всё те же розы, белые и розовые, а также диковинные птицы с длинными клювами. Однако Фортунато быстро наскучил интерьер, он залюбовался публикой: приятно было видеть, что многие севаррцы пришли в национальных костюмах, и что фридеранцы среди них — лишние. На представление явился и сам наместник, Фридрих Боттлингер, со своей дородной белобрысой женой. Пара расположилась в ложе. Фортунато старался не поворачиваться в их сторону, но не выдерживал и поднимал голову, снова опускал и делал глубокий вдох. «Спокойнее. Если повезёт, то с Боттлингером случится то же, что с его предшественником». Занавес раздвинули. Декорации представляли собой комнату в богатом доме, за зеркальным столиком сидела кудрявая девушка-фридеранка и накладывала белила на щёки. Поодаль, у «окна» стоял пожилой мужчина и напевал что-то себе под нос. Фортунато предположил, что пьеса будет о трагичной любви — и угадал. Очевидно, чисто из цензурных соображений Томас Фишер выбрал эпизод из истории Неронского Королевства, а именно — восстание против короля Джонатана Двенадцатого. Героиня трагедии, юная Анна, влюбилась в одного из повстанцев, тридцатилетнего Уильяма, давала ему деньги на оружие, а потом — на коленях умоляла не участвовать в сражении. Уильям остался глух к рыданиям возлюбленной и погиб от сабли королевского офицера — брата Анны. Сама девушка в финале облачилась в монашеское одеяние. Фортунато был в восторге — отчасти оттого, что сопоставлял себя с главным героем, мечтал о жертвенной любви, о гибели за высокие идеалы. Клаудио, сидящий рядом, удерживал на лице скуку, перетекающую в сонливость. Не стоило и спрашивать — он не впечатлён, поэтому Фортунато сказал прямо: — Сделай милость, не высказывай Томасу свои претензии к сюжету. И вообще никакие не высказывай. Ты итак вёл себя неприлично. — А что неприличного, Фортунато? — спросил он с раздражением и убрал руку с подлокотника, словно не хотел, чтобы друг к нему прикасался. — Моё отношение к фридеранцам тебе известно. Он встал и, не прощаясь, покинул зал и затерялся в шумной разноголосой толпе. Фортунато дождался на улице Томаса Фишера, пожал ему руку и поблагодарил за невероятный труд. — Смущаешь меня. А Клаудио где? — спросил он, оглядываясь. Фортунато вздохнул, почувствовал, как в груди становиться жарко от стыда. — Простите, он позволил себе дерзость. Так грубо говорил с вами… Я сам не ожидал от него такого. Бестолковый! — Фортунато, не стоит, — сочувственно произнёс Томас и положил ладонь на его плечо. — Не ссорься с товарищем из-за меня. Я прекрасно понимаю, почему Клаудио так себя ведёт, и не осуждаю его. Правда, — он сжал губы, его зеленоватые глаза похолодели. — Я хотел бы быть тебе другом, что бы ни случилось. Тебе тяжело доверять фридеранцу? Он сказал бы правду, если бы вопрос задал не Томас, не тот человек, который столько лет заботился о нём. Потому-то слово «да» застряло в горле колючкой. Фортунато не уподоблялся Клаудио и некоторым другим членам кружка, не клеймил всех фридеранцев «мерзавцами», но чувствовал: он ничем не лучше. — Тяжело, — выдавил из себя Фортунато и тут же «колючка» исчезла из горла. — Я очень ценю вас, я хочу не видеть в вас фридеранца, но не получается. Все мысли о том, что вы однажды предадите меня. Однажды придётся выбирать между дружбой и верностью своему народу. — Почему ты так решил? Разве верность народу мешает нашей дружбе? Или мешает твоя убеждённость в том, что любой фридеранец — враг? — Я вовсе не убеждён в этом, — обиделся Фортунато. — Я устал, что меня то и дело спрашивают: «Зачем ты водишься с фридеранцами? Ахнуть не успеешь, как тебе воткнут нож в спину» — здесь Фортунато процитировал Клаудио. — Если я буду сражаться за севаррцев, то получается — сражаться против вас, против Людольфа. — Зачем? — Томас Фишер искренне не понимал его. — Мы будем всегда на твоей стороне, Фортунато. Если ты последуешь примеру отца, чего бы мне не хотелось, я не отвернусь от тебя, — он наклонился к уху Фортунато и прошептал: — Я готов пойти на преступление и снабжать тебя оружием в случае нового восстания. Твоя жизнь стоит больше, чем жизни незнакомых мне фридеранцев. — Нет. Ради меня вы не должны изменять собственному народу, я этого не хочу. Вы всё-таки офицер и давали клятву, что будете верно служить императору. Томас Фишер сжал его запястье. — Я давал клятву Всевышнему, что буду защищать тебя. Фортунато мучился вопросом: в чём выгода для Томаса защищать севаррца, который не скрывает своих намерений относительно императора? Нет, почему вообще человек военный, чья задача — нещадно уничтожать мятежников, так привязался к сыну Рафаэля Фальконе? Загадка эта не давала покоя и раньше, а теперь засела в мозгу занозой. Остальные друзья графа Шлейхера смотрели на детей Рафаэля с высокомерием или жалостью, не интересовались их жизнью, Марианну Фальконе предпочитали не замечать вовсе. А Томас общался с ней, узнавал о нуждах и переживаниях, однажды поругался с графом Шлейхером, потому что тот проявил неуважение ко вдовьему горю. Дочери его, Изабелла и Магда, обожали играть с Натали, а она с большой охотой шила наряды для их кукол. «Дети просто далеки от политики, — объяснял себе Фортунато. — Им неясно, почему одна нация ненавидит другую, они хотят играть и веселиться». Но потом он вспомнил маленькую светловолосую фридеранку и хищниц-гимназисток, которые преследовали её и называли «собачьей мордой». Старая пословица верно говорит: «Из волчонка сторожевой пёс не вырастет». Томас Фишер не хотел, чтобы дети воспитывалась на национальных предрассудках, не позволял им вести себя подобно «волчатам». А вот многие другие фридеранцы, такие, как Хельга Шлейхер, натравливали своих детей против «детей мятежников». У Томаса Фишера нет никаких «выгод», он такой, какой есть — честный и добрый человек. Любые подозрения беспочвенны. — Спасибо, Томас, — сказал Фортунато. — Вы очень помогли мне. Надеюсь, однажды смогу отблагодарить вас. — Я не могу просить тебя о чём-либо, — Томас скромно улыбнулся. — Ведь ты не отступишь от революционных идей. Но с волнением трудно справиться. В Лофберге раскрыли очередной кружок, причём организовал его кто-то из кенджийцев, бывший революционер. Мне страшно, Фортунато, что ты можешь оказаться в подобном кружке. — Бояться нечего, — ответил Фортунато. — Я осторожен. «Он ведь не узнал о том, на какие встречи я хожу? Или кто-то из его друзей мог видеть и рассказать? Бред. Ничего он не узнал, просто переживает за меня. Простите, Томас, но я выбрал путь, и мой путь — с народом. Даст Всевышний, я не умру в битве и увижу Родину свободной». *** Кенджийская чайная располагалась на углу улицы Весны. На чёрной вывеске зелёной краской был нарисован женский профиль, а также чайник с чашкой. Внутри пахло отнюдь не чаем, а благовониями, на стенах висели разноцветные ковры, на небольших картинах изображались кенджийские красавицы и цветы. Седой кенджиец, плохо говорящий по-севаррски, указал троим гостям на столик, а когда они расселись, принял заказ на чай «Слёзы соловья». Клаудио откинулся на спинку плетёного кресла, устремил заинтересованный взгляд на Томаса Фишера. — Итак, мы хотели поговорить о войне, о битва под Дóггенафом. — Помню эту битву. — ответил Томас. — Шли мы через леса, командование решило, что так безопаснее, чем по пустынной равнине. Никто не предполагал, что дорогу занял противник. По данным разведки всё было чисто. На деле же мы наткнулись на значительно превосходящие нас силы неприятеля. Они успели перейти реку, а мы… мы медлили, ждали указаний свыше. Наши солдаты сражались подобно львам, но потери были огромные. — Любопытно, — только и сказал Клаудио. — Циммерманн — выживший из ума старик. Как ему доверяли ведение боя, когда он войско не способен разместить? Если бы не кенджийцы, Валленрод проиграл бы войну. — Кенджийцы оказали нам большую поддержку, это правда, — подтвердил Томас Фишер. — Однако я бы не делал поспешных выводов о генерале Циммерманне. При всём уважении, господин Маринетти, вас не было на фронте, вы знаете о ситуации лишь по чужим рассказам. — Теперь и по вашим, — ухмыльнулся Клаудио. — Чем же рассказы о войне полковника Фишера отличаются ото всех прочих? Фортунато пихнул друга под столом, шепнул ему на ухо: «Замолчи». Клаудио продолжал разглагольствовать: — Вот мой дядя утверждал, что Циммерманн своевольничал. А когда враг разбил его людей, кричал, будто виноваты некие «предатели»… Редкий идиот! Он всех собак повесил на севаррского генерала только потому, что тот севаррец. Войны можно было избежать, просто Валленроду вздумалось расширить свои владения. — Вы ошибаетесь, — еле слышно проговорил Томас Фишер, — Думаете, это так просто? Сказал солдатам — марш! — и всё, земли, города, страны взяты? Что делать, когда тебе надо в атаку идти, армия уже собрана, а тебе ни пушек, ни ядер. Назад нельзя. Вперёд? Впереди — неминуемое поражение. — Да, неминуемое, — сыронизировал Клаудио. — На кой черт нужна была ваша война?! Мобилизация в первую очередь — об этом всегда не лишне напомнить — коснулась севаррцев. Нас повели, как скотину на убой. Столько наших людей, вы, сволочи, загубили! Жаль, битва под Дóггенафом не была решающей. Валленрод победил! — он истерично рассмеялся. — Горе победителю! Остальные посетители начали оглядываться и перешёптываться, услышав тревожный разговор. Фортунато снова пихнул друга и, не стесняясь Томаса, выдал: — Кончай паясничать, ты похож на идиота. Заткнись и пей чай. — Прекрасный чай, — сказал Клаудио, глотнув из чашки. — А ведь Фортунато многого не знает о вас, господин Фишер. Ну ничего, захотите — сами расскажите. Удачи вам! Клаудио поднялся, натянул шляпу и ушёл прочь, никому не сказав «до свидания». Невежество, слившееся с ненавистью, невидимым шлейфом тянулось за ним. Фортунато и сам был бы рад обругать императора за бессмысленную войну, но точно не в присутствии Томаса. Тот сидел, скрестив пальцы в замок, его лицо походило на восковую маску. Фортунато коснулся запястья старшего друга. — Я заставлю его извиниться. — Пусть думает, как хочет, — сказал опечаленный Томас. — Лучше расскажи о своей учёбе. Фортунато весь следующий день избегал встречи с Клаудио. Впервые он подумал, что связался не с тем человеком, и дружба очень скоро сойдёт на нет. С другой стороны, Клаудио был настоящим патриотом, он жаждал бороться за народ, не боялся закона, когда проводил агитацию… За это его стоило уважать. Но как раздражал его пещерный национализм! Подлецов хватало и среди севаррцев, взять того же господина Дифресо — за его семейку погибать не хотелось. «Томас, фридеранец, относится к севаррцам лучше, чем Дифресо», — подумал Фортунато. Он с трудом дождался конца лекций и поспешил к старшему другу в гостиницу. Вчера не удалось обсудить с Томасом рассказ про солдата, и Фортунато надеялся, получится теперь; к тому же, на вечер назначили собрание литераторов Аль-Вердеса.