Слава Победителям

Пятого мая Людольф прибыл на вокзал Аль-Вердеса. Последний раз Фортунато видел его после похорон Хельги Шлейхер, и с тех пор из головы не уходила та скорбная маска, которая приросла к лицу Людольфа. Теперь же друг выглядел куда лучше: сияли жизнью его небесные глаза, на щеках цвёл румянец, изящные руки с аристократически-тонкими пальцами находились в движении, когда он о чём-то рассказывал. Хоть раны на сердце не зажили полностью, тоска поутихла, а скорая свадьба с Изабеллой, встреча с Фортунато осчастливили Людольфа. Хельга очень любила единственного сына, когда тот был ребёнком, даже наказания применяла «мягкие»: за самый серьёзный проступок Людольфа запирали на шесть часов в комнате, заставляя учить кенджийские пословицы. Фортунато чувствовал в этом страшную несправедливость: его пороли нещадно, а после загоняли до вечера в тёмную кладовку, где и сидеть-то удавалось с трудом. «Стой тут и читай молитвы. Куда попадают злые мальчишки? Прямо в ад, Фортунато», — пугала его мать. Марианна Фальконе не была жестокой и потому не допускала, чтобы её детей наказывал сам Шлейхер или его жена. Она уверяла себя, что делает для сына благо, но каждый раз, берясь за розги, с трудом сдерживала слёзы. Фортунато, повзрослев, не обижался на мать. К тому же, слова Хельги о «ничтожном народишке» били сильнее любых розог. Людольф пожелал отправиться за город после завтрака, Фортунато затею поддержал. Намеченный путь проходил через большую деревню — хорошее место для агитации. Правда, пока Фортунато хотел прощупать почву, понять, чем живут крестьяне, а уже потом приехать во второй раз и выступить с революционными лозунгами. На поезде они добрались до уже знакомой станции «Фуэнте Кабра», взяли лошадей и пустили их по направлению к горам. Фортунато неплохо ездил верхом. Когда-то граф Шлейхер предложил ему выбрать между хромой старой кобылой и молодым, но нестерпимо упрямым жеребцом. Фортунато предпочёл второй вариант. Жеребца звали Драконом, был он чёрным, как ночь, тонконогим и широкогрудым. Наездника сперва невзлюбил, брыкался, пускался галопом без команды или наоборот, вставал истуканом и, казалось, сам Всевышний не заставил бы его сделать шаг. Но Фортунато тоже был упрям, и, в конце концов, подчинил себе Дракона. Сейчас он сидел на красивом рыжем коне с густой жёлтой гривой и белым пятнышком во лбу. Впереди раскинулась зелёная долина, торчали с обеих сторон серые и чёрные валуны, среди травы виднелись горные цветы — фиолетовый копеечник, розовая армерия, голубой букашник. Фортунато притормозил коня возле источника, спешился, закатал рукава, ополоснул лицо и вдоволь напился свежей холодной воды. — Подожди, мы ещё до водопада дойдём, я бы там искупался, — сказал Людольф, по-доброму усмехнувшись. Ветер играл его длинными льняными кудрями, по-женски красивое лицо словно отражало солнечные лучи. Фортунато забрался в седло, чудь надавил на бока коня пятками. — Я собираюсь наведаться в деревню, что под горой. Интересно, знаешь ли, изучить жизнь крестьян. — Правда? — глаза Людольфа вспыхнули азартом. — Я тоже хотел предложить! Крестьяне — непорочные люди. Конечно, их жизнь не назовёшь лёгкой, но они близки к природе, не приучены скрывать истинные чувства под маской светского приличия… Мы могли бы многому поучиться у крестьян, которые терпеливо трудятся изо дня в день, радуются солнцу и плодам земли, а не деньгам и вину. Фортунато усмехнулся, подумав о том, что у Людольфа слишком уж романтичные представления о крестьянах. Неужели он не слышал ничего о жестоких нравах, убийствах из ревности и тотальном невежестве? Фортунато, с одной стороны, сочувствовал бедным людям, которые не имели доступа к образованию, но в то же время опасался того, что к «городским» крестьяне отнесутся агрессивно. Особенно к молодому богатому фридеранцу. И надо же было Людольфу вырядиться, как на парад! Благо, тут не водились разбойники… или водились? Фортунато занервничал. Лет пятнадцать назад недалеко от Фуэнте Кабра орудовала крупная шайка, которую, по слухам, до конца и не переловили. Вряд ли нож, который Фортунато прихватил с собой, защитит от ружей и револьверов. — Говоришь, непорочные люди? — уточнил Фортунато. — Не обижайся, но мне кажется, о севаррских крестьянах ты читал только в поэмах. Людольф хотел ответить, но поднял голову вверх, залюбовался на парящего орла и забыл про разговор. Затем, поразмыслив, признал свою ошибку: — Наверное, ты прав, о крестьянах я знаю мало. В таком случае, наша поездка многое изменит! Фортунато посмотрел налево, и сердце его сжалось в маленький комочек. Туман охватывал горный склон, спускаясь к низине плотным свинцовым одеялом, сквозь которое еле проступали очертания камней и деревьев. Бездна манила к себе. Там — смерть, и там же свобода. Фортунато ойкнул, потому что конь его споткнулся о камень. — Верно. А что ты скажешь про Дзиро Акахату? Ты вроде бы читал его книгу. Он ратует за то, чтобы землю поделить между крестьянами, а у помещиков — отобрать. — Я думаю, Акахата слишком радикален, — Людольф прищурился на солнце. — Его идея о государственном устройстве — утопия. Нельзя так просто отобрать землю и раздать… — Разумеется, «так просто» нельзя, — вставил слово Фортунато. — Акахата пишет о революции. — Вот поэтому не согласен с ним. Революция — это братоубийство. А ещё я не понимаю, что значит «народная власть»? Всё же лучше, когда правят люди, разбирающиеся в государственных делах, а не самозванцы… В Кенджийской Империи они того и добивались, чтобы на месте императора сидели безграмотные прохиндеи. Худший господин — это бывший раб. — Я согласен, править должен человек мудрый и сильный, — начал Фортунато. — Такой, которому доверится весь народ, а не только знать. Но такого человека не будет, пока севаррцы не сплотятся для революции. Братоубийство, откуда же? Фридеранцы не были нам братьями ни вчера, ни сегодня. Самозванцы — это династия Валленродов. Они грабят нашу землю и не боятся наказания, но наказание однажды наступит. Я не хочу, чтобы в будущей войне ты пострадал, Людольф, однако мирным путём не добиться свободы. Цепи рабства задушат мой народ, если у власти останутся фридеранцы. — Не революция, а либеральные реформы нужны севаррскому народу, — заявил Людольф. — Иначе — новые казни, дети лишатся отцов. Много твоих соотечественников пострадают, ты этого хочешь? — Да, этого, — отрезал Фортунато. — У моего отца не было выбора. Я пожертвую собой, если потребуется. Либеральные реформы! — саркастично воскликнул он. — Волки решают о том, как защитить овец. Фортунато ускорил коня, миновал заросли цветущего маральника, хмурясь, отругал себя за бессмысленный спор. С Людольфом вообще не стоило говорить о политике и крамольной литературе, он рассуждал также, как Томас Фишер и Шлейхер. Может быть, однажды придётся друзьям детства столкнуться на узкой дорожке, ведь фридеранский дворянин не примет освобождение Севаррского Королевства. Людольф нагнал Фортунато, перевёл тему: — Читал «Любовные песни» Адимантуса? В «Песне пятой» есть строки о царице гор… Обсуждать поэзию было куда приятнее. Впереди показалось ущелье, текла по нему бурная пенистая речка, набрасывалась на камни, будто хотела снести их своей неистовой мощью. На серо-коричневых склонах росли карликовые деревья, колючий кустарник, бело-жёлтые цветочки. Толстобокое облако сизым брюхом наползло на покрытую снегом вершину горы, заслонило собою солнце. Фортунато долго смотрел вверх, на какое-то время перестал слушать то, что говорил ему друг. Людольф второй раз окликнул его. — А? — Фортунато обернулся к нему, часто заморгал. — Извини, задумался. — Надо нам завернуть направо и вниз, там будет водопад, — пояснил Людольф. Фортунато привязал коня к дереву, быстро разделся, вошёл в прозрачное озеро — был виден каждый камешек на дне — и протянул руки под потоки сверкающей воды. Влажные волосы липли к шее и лицу, он отводил их назад, вздрагивал от приятного холода. Очень хотелось ему громко рассмеяться, признаться в любви к этому миру, к водопаду, к каждому деревцу; и после обратиться ко Всевышнему: «Благодарю Тебя, что я живу!» Все тревоги и страхи смывал этот водопад. Не было жестокого императора, не было бесправия, несправедливости, жестокости — только счастье и юность. Людольф остановился там, где вода доходила ему до пояса, обнимал себя за плечи, морщился, не спешил окунуться с головой. Фортунато задумал шалость — принялся плескать в друга водой, поочередно хлопал по поверхности ладонями, потом широко развёл руки и пустил «волну» вперёд. — Ах так! — Людольф насупился. — Сейчас пожалеешь! Он тоже атаковал, и Фортунато, плохо притворяясь поверженным, закрыл лицо, замолил о пощаде: — О повелитель морей, не гневайтесь, простите жалкого смертного! Вскоре друзья выбрались из озера, растянулись на солнечном пятачке, чтобы быстрее высохнуть. Фортунато через несколько минут перевернулся набок, провёл ладонью по траве, которая приятно щекотала кожу, поднял лицо к ласковому солнышку, закрыл глаза. На дереве пищала неугомонная пташка, Людольф попытался подсвистеть ей, чем рассмешил друга. — Будет тебе птиц дразнить, давай одеваться. Нам деревню ещё искать, — сказал Фортунато. Когда оба оделись и хотели запрыгнуть на коней, где-то в кустах раздался шорох и также резко стих. Птичка наконец-то замолкла, видимо, напуганная этим шорохом. — Зверёк какой-нибудь, — предположил Фортунато. Среди сочной зелени мелькнула голубая ткань, и к озеру вышла девушка лет шестнадцати, в платке, с большим кувшином в руках. Она явно не ожидала увидеть здесь кого-то, уставилась на молодых людей с опаской, затем поставила ношу на землю и сделала шаг навстречу незнакомцам. — Что вы здесь делаете? — спросила она без упрёка, с любопытством. Взгляд её был прикован к Фортунато. — Купаемся, — ответил он. — Точнее, уже искупались и едем в деревню. Вы, наверное, оттуда? Не покажете дорогу? Девушка снова взяла кувшин, кокетливо повела тонкими чёрными бровями. — Да, я из деревни. Покажу дорогу, если наполнишь кувшин и донесёшь. Людольф, который не понимал по-севаррски, стоял в стороне с недоумённым видом и, наверное, чувствовал себя лишним. Фортунато выполнил просьбу девушки, потом обратился к другу: — Она обещает проводить нас до деревни. Коней поведёшь? Мне с кувшином неудобно будет сидеть. Деревня находилась совсем недалеко, но пришлось спускаться по крутому склону, так что Фортунато едва не расплескал воду — удержал кувшин, прижав к груди. Девушка шла впереди, покачивая широкими бёдрами, напевала что-то и иногда поглядывала на красивого спутника. Людольф, который взял шефство над конями, замыкал цепочку. — Меня зовут Бонита, — представилась девушка. — А вас как? Вы из города будете? — Д-да, — ответил Фортунато, и к щекам его прилил жар. — Я Фортунато, мы с другом приехали из Аль-Вердеса. Он не знает севаррский. — А как же вы бормочитесь меж собой? — хихикнула Бонита, доставая из кармана персик. — Ой, простите. Вы учёный, видать. — Почему учёный? Чёрт! — вскрикнул он, ударившись ногой об острый камень. — Разумеете язык апестозо. Осторожнее, а то второй раз побегёте за водой. «Кого? — не понял сперва Фортунато, потом вспомнил, что «апестозо» — кличка фридеранцев, и за Людольфа стало обидно. Ряд домиков растянулся хвостом в долине, примыкал к тёмному ельнику, а с другого конца — к узкой и быстрой речке. Чёрно-синяя гора, казалось, была грозным стражем, который грудью своей защищал деревню. Людольф задержался у коновязи, после нагнал Фортунато, схватил за локоть и полюбопытствовал, о чём говорила Бонита. — Да так, — Фортунато замялся. — Я узнавал, по какому пути проще обратно добраться. Бонита забрала кувшин, поблагодарила за помощь и пошла, помахивая юбкой, в сторону рыжего с белыми ставнями домика. Из открытой калитки тут же выскочил лохматый желтобрюхий пёс, послышалось квохтанье кур и тревожное блеяние овец. Людольф легонько подтолкнул Фортунато, указал на стройную фигурку Бониты, скрывшуюся за углом дома. — Красивая, да? Фортунато глупо заулыбался, почесал нос, пробурчал: — Обычная крестьянка. — Тогда чего мы ждём? Пойдём, прогуляемся, — предложил Людольф, которого уж очень забавляла минутная неловкость друга. Всё это время за городскими путешественниками наблюдали двое местных. — И чего мы тут ошиваемся? — проскрипел чей-то недовольный голос. — К невесте моей суётесь, подлюки? Первый крестьянин был не старше Фортунато, высокий и широкоплечий, с круглым лицом, на котором блестели мелкие карие глаза. Второй, приземистый бородач с топором, годился первому в отцы и казался если не более дружелюбным, то определённо — более спокойным. Фортунато шагнул навстречу мужчинам, протянул руку, поздоровался и проговорил миролюбиво: — Мы приехали из Аль-Вердеса. Прошу прощения, если чем-то помешали вам. Девушка просто отвела нас до деревни. Молодой крестьянин хмыкнул, нехотя закрепил рукопожатие, ответил с небрежностью: — Я Марко. Кони-то ваши, выходит? Ишь чего, важные гости к нам пожаловали… Энтот вот, — он указал пальцем на Людольфа. — Мне не нравится. Пижонистый уж больно. Он по-нашему хоть разумеет? — Не разумеет, — ответил Фортунато. — Его зовут Людольф, ему любопытно узнать о жизни простого народа. Бородач ухмыльнулся, что-то пробормотал себе под нос — наверное, какую-нибудь колкость. — Лю-дольф, — произнёс Марко по слогам. — Богатый пёс твой Людольф! И на девку чахоточную похож. Зачем народ ему понадобился? Верно старики говаривали: один богатый апестозо хуже стаи волков. Марко подошёл к Людольфу, оглядел его оценивающе-неодобрительно, как хромого коня на базаре, съязвил: — Девка и есть девка, — крестьянин сплюнул. — Апестозо и барана не зарежет. Людольф уловил агрессивную интонацию, отпрянул от крестьянина, встал ближе к Фортунато, ища защиты. — Переведи мне, пожалуйста. Фортунато боялся, как бы дело не кончилось дракой с местными, поэтому постарался успокоить друга: — Им не нравится, что приехал фридеранец. Говорят, ты похож на женщину. Барана не зарежешь. Сам Фортунато опешил, когда услышал про «барана» — у севаррцев это считалось серьёзным оскорблением, вызовом на дуэль, если бы среди крестьян были дуэли. В деревнях каждый мальчишка умел резать скотину, или же помогал в разделке туш. Людольф вряд ли знал о сущности этого оскорбления, но лицо его вспыхнуло тихой яростью, не осталось и следа былой сдержанности и учтивости. — Барана не зарежу? На женщину похож? — прошипел Людольф, часто дыша. Стрела угодила точно в цель — дворянскую гордость. — Охламон много себе позволяет, пора приструнить его. Пусть он извинится, Фортунато. Я не готов терпеть оскорбления хоть от крестьянина, хоть от дворянина. Фортунато обратился к Марко: — Моему другу неприятно то, как ты о нём отозвался. И мне тоже, — его голос стал твёрже. — Мы пришли не для того, чтобы слушать насмешки. Извинись, пожалуйста. — Извиняться перед апсетозо? — Марко возмутился. — Пусть сначала докажет, что он мужчина. Мы как раз барашка собирались зажарить, вот пущай он и режет. — Я зарежу, — уверенно произнёс Людольф, когда Фортунато перевёл про барашка. — Чего там делать? По горлу полоснул — и готово. «И зачем связались с ними? Не зарежет ведь он, — небезосновательно беспокоился Фортунато. — Опозорится, а я вместе с ним. И как потом агитировать? Крестьяне запомнят меня как городского пижона, который дружит с апестозо и не умеет забивать скотину». Фортунато с Людольфом в детстве наблюдали такую картину: в имении Шлейхера двое крестьян привязали бычка, ударили ножом в затылок, вскрыли горло. Людольф от ужаса лишился чувств. Его мать позже ругалась с Марианной Фальконе: «Твой вредный мальчишка водит моего сына, куда не следует, учит всяким непотребствам! Бедняжка потом от кошмаров мучается!» Насчёт «непотребств» Хельга Шлейхер была права: именно Фортунато надувал лягушек через соломинку, стрелял из рогатки по птицам и разбивал улиток о землю. В детстве он не видел ничего жестокого в своих «играх». Все четверо дошли до большого сарая, покрашенного жёлтой глиной. Бородач вывел коричневого кучерявого барашка, связал ему ноги и оставил на земле, затем окликнул Марко и что-то шепнул ему. Молодой крестьянин потрепал барашка по спине, нарочно задел Людольфа плечом и засеменил по направлению к речке. — Погодите, — сказал бородач. — Покличем народ, полюбуются хоть, как апестозо режет скотину. Людольф уже пожалел о своей затее, но отступать не собирался, храбрился и надменно называл Марко «охламоном». Притворялся, словно родился в семье мясника, а не графа, и убой скотины был будничным занятием. Фортунато, вспомнив кое-что из лекций по зоологии, потрогал барашка за шею, сказал тихо: — Вот кадык, надрез делай ниже. Трахею перережешь, он мучиться не будет. Людольф осторожно пощупал кадык, почесал барашка за ухом, как собаку, шепнул: — А жалко ведь… Но как иначе? Я своё слово держу, Вскоре на двор стянулись девушки и парни, детишки, взрослые мужчины, приковылял на костыле древний старик, заросший седой бородой и одетый в красные шаровары. Он уселся на пенёк, занюхал табак и приготовился к занимательному зрелищу. Бородач вытащил из кармана кинжал, протянул Людольфу, фамильярно проговорил: — Ваша милость, возьмите меч. В толпе Фортунато заметил Бониту, которая так привлекла его диковатой красотой. От стыда хотелось провалиться сквозь землю, казалось ему, что это он не в силах поднять кинжал, что это его вот-вот засмеют крестьяне. Людольф одной рукой запрокинул голову барашка, прижал лезвие к его горлу. Несчастный барашек учуял близкую смерть и жалостливо заблеял, дёрнулся в безуспешной попытке спастись. Марко крикнул: — Быстрее, эй! Небось, ручки замарать брезгуешь? Кто-то из толпу по-разбойничьи засвистел, старик на пеньке задремал — или притворился спящим. Людольф не двигался, барашек задними ногами бил по земле, извивался, шевелил большими ушами. Фортунато не вмешивался, прикусил язык, чтобы не заорать: «Убей грёбанного барана, убей сейчас же!» Марко нарочно громко зевнул, уселся на траву, затянул унылую песню: «До-олго ночка тянется, а милый загуля-ял». Фортунато, матерясь, отобрал у Людольфа кинжал, оттолкнул его и, не обращая внимания на глумление крестьян, сжал морду барашка и полоснул по горлу. Вишнёвая кровь залила траву, барашек слабо шевельнулся, какое-то время моргал, потом околел. Марко подскочил встревоженным зайцем, бросился к животному, дабы убедиться, что всё кончилось, как надо. Фортунато испачкал рукав, но в данный момент о чистоте одежды не заботился, потащил растерянного Людольфа за собой, к ельнику. Там друг согнулся в рвотном позыве. — Я отвратителен, — сокрушался Людольф после того, как прополоскал рот и напился воды из фляги. — Прости, не стоило мне ничего доказывать. — Ты хотя бы попробовал, — сказал спокойно Фортунато, который на деле готов был обматерить Людольфа за некстати взыгравшее самолюбие. — Хочешь вернуться к ним? — Нет! — воскликнул Людольф, мотнув кудрявой головой. — Надо забрать коней и уйти… Но уйти не удалось. Марко незаметно подобрался к ним, хлопнул Фортунато по спине и радостно заявил: — А ты хорош! И чего убегли, а? Мы вас на пирушку зовём, праздник ведь нынче. Нельзя гостей без угощения отпустить. Апестозо тоже зовём, не гнать же его в шею. Жаренное на костре мясо источало потрясающий аромат. Людольф, однако, не разделял всеобщего веселья, сидел с таким видом, будто его должны были вести на казнь. Белый, словно покойник, он покусывал губы и не притрагивался к аппетитному кушанью. — Я понимаю, ты напуган, — сказал Фортунато. — Но отказывать от угощения крайне невежливо. Хотя бы немного поешь. Пока баранина запекалась, Фортунато успел пообщаться с Марко, убедился в том, что захватчиков крестьяне не жалуют, а многие ненавидят в открытую. Правда, стоило Фортунато намекнуть на революцию, Марко разозлился, больно толкнул собеседника. — Фу на тебя, проклятый! Ты нам сухую солому не поджигай! Глотнули свободы — и хватит! Отец мой говаривал, как в бунташный год апестозо свирепствовали! Нет, ты со своими релюциями не лезь! А то поколочу! — для устрашения Марко помахал кулаком. — Понял, не лезу, — смутился Фортунато. — Извини дурака. «К крестьянам нужен иной подход. Вот так сразу про революцию не начинать, не готовы они, боятся правительственных войск. Но главное — фридеранцев презирают, а раз есть презрение к угнетателям, будет и жажда борьбы». Фортунато уткнулся в тарелку, с наслаждением прожевал кусочек тёплого мяса, закусил хлебом. Отдых удался на славу, несмотря на недоразумение с барашком. «По крайней мере, я для них — настоящий мужчина», — на минуту возгордился Фортунато. На мгновение у него возникло липкое отвращение к другу, но тут же пробудился разум: Людольф не сделал ему ничего дурного, всегда помогал, защищал перед Шлейхером. Неужели их тёплые отношения испортятся из-за пустяка? Фортунато отодвинул тарелку, подпёр подбородок кулаком, покосился на Людольфа. В эпоху великих потрясений придётся выбирать между дружбой и долгом, и выбор был очевиден для обоих.