Слава Победителям

В Аль-Вердесе Людольф задержался ещё на день — купить красивые ткани в подарок невесте, а заодно полюбоваться самим городом. Он всё ещё был огорчен, пробовал шутить, рассуждал о скорой свадьбе с дочерью Томаса Фишера, но быстро замолчал, устав притворяться счастливым. Фортунато считал, что Людольф, влезший в перепалку с крестьянами, виноват сам и впредь не будет поддаваться гордыне. Если задуматься, разве не заслужил юный фридеранец того, что его обсмеяли, обозвали женщиной, проявили полное неуважение? Конечно, заслужил. Вот ему месть за непомерное самомнение, вот достойный ответ на «либеральные реформы»! Крестьяне, задавленные угнетателями, вполне справедливо обошлись с чужаком. Следовало защитить не Людольфа, а Марко, которого первый обозвал «охламоном». Ещё в поезде Фортунато посетила занятная идея насчёт того, каким путём подтолкнуть крестьян к борьбе. «Они живут суевериями, так, солнечное затмение для них — к мору. Отчего бы этими суевериями не воспользоваться? Я мог бы одеться странствующим монахом, чтобы расположить к себе крестьян, глядишь, поверят, если предсказать скорую кончину Валленродов… Берите вилы и ружья, бейте еретиков, что измучили вас! Наверное, Клаудио был прав. Иногда полезно распространять небылицы». В кенджийской чайной Людольф дал волю жалобам. Не получалось у него играть роль высокомерного аристократа, которого не трогают колкие словечки охламонов-крестьян. Обида цепью тащилась за ним, а чтобы цепь сбросить, необходимо было выклянчить сочувствие у близкого друга. — Я спать не могу, Фортунато. Глаза закрою и вижу этого стервеца! Надо мной никто так нагло не потешался! — Людольф повернулся направо, к залу, будто Марко сидел где-то там. — Ты что думаешь? Я жалкий, да? — Будем честны, — вздохнул Фортунато, отпив из симпатичной голубой чашки. — Ты повёл себя как последний остолоп. Могли бы развернуться и уйти, нет же, ты поддался на провокацию! Марко того и ждал, ты ему цирк задаром устроил. — Уйти — ещё хуже. Это значит, испугаться, — процедил Людольф. — Видела бы меня Изабелла! Она бы тогда точно пожалела о браке. Ей нужен мужчина, который способен защитить, сильный и телом, и духом. — Изабелла любит тебя и точно бы из-за такого недоразумения не отказалась от брака. Прошу, Людольф, не драматизируй. Ты можешь стать сильнее, но для этого мало винить себя за пороки, мало сокрушаться о сделанных ошибках. Для начала поумерь свою гордыню, не спорь с теми, кто всё равно не примет твою позицию. Ты будущий отец, дети должны уважать тебя. На радость Всевышнему мы сыграем две свадьбы, — Фортунато повеселел. — Натали выйдет замуж за Франсиско, художника. Он показался мне достойным кандидатом. Людольф немало удивился. — А как же Зигмунд? Ведь она любит его… — С ним мы распрощались, — прервал его Фортунато. — Как любила, так и разлюбит. Ты прекрасно знаешь, почему этого брака я не допущу. — Что ж, не спорю, — сказал Людольф, и в его тоне проскользнуло неодобрение. — Мы с Изабеллой отметим свадьбу в июле, тринадцатого числа. Ты приедешь? «Тринадцатое июля». Мысль о докторе Альенде и убийстве маршала колоколом зазвенела в голове, но Фортунато остался спокоен и весел, тепло улыбнувшись, проговорил: — Постараюсь. К экзаменам готовлюсь, сдам всё и приеду. Людольф подлил себе малинового чаю, заправил светлую прядь за ухо. Слова Фортунато подействовали на него успокаивающе, он окликнул пожилого кенджийца-слугу, положил в его маленькую ладонь несколько монеток, поблагодарил за «вкуснейший чай». Кенджиец спрятал монетки в карман, поклонился и, смешно прихрамывая, поспешил к другим гостям. — Тебя никто не заменит, Фортунато, — сказал Людольф, и это звучало так нежно и искренне, что у Фортунато порозовели щёки. — Спасибо, что не бросил меня тогда. — Разве я мог бросить? Ты мне как брат, Людольф. «До чего жаль, что ты не севаррец», — дополнил про себя Фортунато. *** Крамольный плакат Фортунато рисовал всю ночь и любовался результатом — Людвиг Валленрод горел на костре, а рядом стоял молодой севаррец с факелом. Немного подумав, Фортунато решил придать рисунку более жуткий вид, для этого порезал себе пальцы и испачкал кровью фигуру императора. Оставалось найти подходящее место, где бы плакат увидело как можно больше людей, например, на дереве у городской больницы. Фортунато отправился туда в пять утра, гордый тем, что пожертвовал отдыхом во имя идеи, не взирающий на головокружение. А вот Клаудио вместо революционной деятельности предпочёл «учить конспекты» к экзаменам. «Отговорки выдумывает, — обижался на него Фортунато. — Наверняка во снах утопает, а мог бы поддержать наше дело, хоть листовки раскидать, хоть плакат повесить. Боится, что жандармы схватят? Тогда нет смысла и кружок посещать». Фортунато повесил плакат на тополь, убедился, что никто не заметил его маленького преступления и поспешил скрыться, забежав в переулок. Где-то неподалёку располагался дом семьи Дифресо — вот славно будет, если хозяин во время прогулки наткнётся на плакат! Фортунато быстро нашёл новую работу после увольнения, а недавно решил наняться репетитором ещё к одному ученику, так как заработок не удовлетворял. Госпожа Мерканьо приглашала его сегодня вечером, чтобы познакомить с сыном, «мальчиком очень умным и начитанным». Правда, у Фортунато были некоторые сомнения относительно ума: если ученик такой умный, зачем ему помощь? «Любят родители детей нахвалить, не мне запрещать им. Госпожа Мерканьо — несчастная женщина. Я слышал, что мужа её повесили по приказу императора». Фортунато пошёл по тихой улочке, бросая взгляды на закрытые наглухо синие ставни, поднялся по лесенке и вскоре очутился в сквере. Под кустом магнолии валялась какая-то бумажка, слегка намокшая от росы, и Фортунато быстро понял, что не «какая-то», а подлинно революционная. Разжиревший буржуй спал на мешке, набитом деньгами, а сам мешок тащили маленькие человечки — очевидно, рабочие и крестьяне. Или севаррцы, задавленные императором-захватчиком «Антонио постарался, наверное, — подумал Фортунато, усмехнувшись. — Кто бы не нарисовал, он молодец! Приклею на дерево, чтобы не пропала». *** — Присядьте здесь, Фортунато, — сказала госпожа Мерканьо и указала на диван изящным жестом. — Я отлучусь ненадолго, а вам служанка принесёт кофий. Мой Винсент пока на занятиях в гимназии. Он присел, обвёл глазами гостиную, особенно заинтересовал его великолепный настенный ковёр, на котором были вышиты причудливые птицы и звери. Над комодом висели фотографии в рамках, и стоило Фортунато глянуть в ту сторону, как тут же пробудилась личная боль. Отец семейства Мерканьо, участник восстания, давно лежит в могиле, вместе с Рафаэлем Фальконе. Что-то глухо стукнуло в прихожей, и в комнату забежала, виляя хвостом, белая собачонка. — Иди сюда, — поманил её Фортунато рукой. — Кис-кис. Собак он очень любил, но не таких, как это пушистое недоразумение с бантиком на макушке. Вот если бы завести щенка луэрсинской борзой, выдрессировать, на охоту выводить! Отец был славным охотником, на волков часто выезжал, однажды — Фортунато помнил во всех красках — привёз медвежью тушу. Шкуру спустили и постелили на пол в спальне. Натали тогда пугала брата: «Медведь ночью встанет и придёт к нам, пока тебя есть будет, я убегу». «А я не боюсь! — храбрился Фортунато. — Если придёт, я его палкой!» А ночью не спал, всё слушал — не топает ли косолапый по дому, не вынюхивает затаившегося мальчика? Но зашёл в комнату не страшный лесной зверь, а отец, сел рядом с Фортунато и успокоил: «Где же ты видел, чтобы шкура в медведя превращалась? Подрастёшь немного, мы вместе на охоту отправимся». Предчувствовал или нет Рафаэль Фальконе, что на него самого открыла охоту Смерть? Собачонка остановилась, глухо зарычала, показав белые клыки, но не приблизилась. — Не зовите его, — произнёс некто. — Больно кусается. Фортунато повернулся на голос. Девушка-служанка подошла к дивану, поставила на столик поднос с двумя чашками кофе и ореховым печеньем, шугнула собачонку и снова обратилась к гостю: — Порода «зюбес брётхен». Говорят, такая же собака есть у императрицы. Фортунато промямлил что-то невпопад, печенье взять постеснялся, уставился в пол, подёргал ниточку на рукаве. Не всякому революционеру хватит смелости заговорить с красивой девушкой. — Вы наш новый учитель, верно? — полюбопытствовала она. — Их Сиятельство что-то задерживаются. — Кто? — не понял Фортунато. — У госпожи Мерканьо есть супруг? Служанка рассмеялась. — Её сына положено называть не иначе, как «Ваше Сиятельство». — А… — протянул Фортунато. — Что ж, будем называть так. — Меня зовут Анабель, — представилась служанка — Вряд ли вы у нас надолго, но обращайтесь, если понадобится помощь. — Почему «вряд ли»? — Его Сиятельство очень придирчив к учителям, — ответила Анабель. — Никому ещё не удалось поладить с ним. До вас был учитель-кенджиец, так его через две недели выгнали за то, что дал подзатыльник Их Сиятельству. — Я детей не бью, — убедил её Фортунато. — Кенджиец тоже говорил, что не бьёт. Удачи вам! Послышались шаги хозяйки, Виктория Мерканьо, придерживая подол коричневого платья, с важным видом прошествовала в комнату. — Анабель, кофий принесла? — спросила она. — Теперь наполни таз тёплой водой и помой Персика, когда обсохнет, не забудь причесать. — Да, госпожа, — откликнулась Анабель. Было видно, что мыть собачноку для неё — работа не из лёгких, но хозяйке Анабель не перечила, подхватила «Персика» на руки и быстро удалилась. Виктория Мерканьо устроилась рядом с Фортунато, разгладила складки на платье. — Мой Винсент — мальчик нежный и чувствительный, — начала она. — К сожалению, предыдущие учителя этого не понимали, обращались с ним жестоко, урок толком не объясняли. Я надеюсь, вы окажитесь терпеливым и добросердечным человеком, найдёте подход к моему мальчику. — Не сомневайтесь, госпожа. Я к жестоким методам не прибегаю, объясняю уроки так, чтобы самый слабый ученик усвоил. Виктория Мерканьо сделала пару глотков кофе, сложила тонкие руки на коленях. Пожалуй, в её наружности было мало привлекательного: впалые щёки, маленький заострённый подбородок, тонкие, будто выщипанные, брови, крупная бородавка на носу. А ведь в прошлом кто-то любил эту некрасивую, подурневшую от горя женщину, прижимал её к сердцу, целовал. «Мать долго плакала, когда отца казнили, — вспоминал Фортунато. — Ублюдки не позволили ей похоронить тело, как полагается». Госпожа Мерканьо посмотрела на него ласково. — Вы очень похожи на моего старшего сына. Мой бедный Августо! Я так умоляла его не уходить, не участвовать в этом безумии! — госпожа Мерканьо потёрла веки, оттянула воротник. — Было ему всего пятнадцать, ребёнок ведь. Вместе с отцом сражаться хотел, и вот, что вышло! Винсент — моё единственное счастье в этом мире, и я хочу наилучшим образом обустроить его жизнь. Поэтому так настаиваю на том, чтобы учителя не были излишне строги к нему, — она заговорила с большей серьёзностью и почему-то шёпотом: — Винсент — сын графа. Значит, и обращаться к нему следует подобающим образом. — Я вас понял, — кивнул Фортунато. — Сожалею о вашем горе. Мой отец тоже погиб, отстаивая свободу и независимость. По-другому нельзя было поступить. — Мой покойный супруг был в хороших отношениях с Рафаэлем Фальконе, а я даже встречалась с вашей матушкой, Марианной. Надеюсь, она здорова? Судя по равнодушному тону, госпожа Мерканьо не беспокоилась вовсе о здоровье старой знакомой. — Слава Всевышнему, — ответил Фортунато. — У моей матери всё в порядке. «Горькая судьба выпала вам! — жалел он Викторию Мерканьо. — Фридеранцы лишили вас и мужа, и сына. Знайте, госпожа, я отомщу и за своего отца, и за ваших родных. Отомщу за всех севаррцев, которые погибли от меча варваров. Людвиг Валленрод окажется в петле, и мы наконец-то возрадуемся. Наш народ соберётся с силами, осмелеет, и объявит войну ублюдкам». Виктория Мерканьо спросила о делах в университете, но Фортунато не успел подробно рассказать, так как вернулся домой Винсент. Это был невысокий толстый подросток, с короткострижеными волосами, красными щеками, жирными прыщами на лбу — словом, весь вид его вызывал отторжение. — Здравствуйте, мама, — пробубнил он, проходя в комнату. На Фортунато уставился с тупым любопытством, как мартышка на посетителя зверинца. — А это кто? Фортунато поднялся, слегка наклонил голову, приветствуя Винсента. — Добрый день, Ваше Сиятельство. Меня зовут Фортунато Фальконе, я буду заниматься с вами кенджийским языком и математикой. Маленькие глаза Винсента превратились в тёмные щёлочки, уголки губ опустились, крылья носа расширились — не просто обиженная гримаса, а поросячье рыльце. — Мама, зачем мне учитель? Я не хочу. Похоже, аристократические манеры у этого юноши — «Его Сиятельства» — отсутствовали напрочь. Дети Катарины Бисмарк тоже капризничали, не всегда хотели заниматься, но столь наглого презрения в отношении учителей не позволяли себе. А ведь были младше Винсента на семь лет! — Винсент, дорогой, — проворковала Виктория Мерканьо. Она подозвала сына жестом, усадила рядом с собой, провела рукой по его щеке. — Не бойся, господин Фальконе добр, не такой, как тот негодяй Исикава. Чего же ты загрустил? Без кенджийского языка и математики не сдашь экзамены, поэтому придётся немного потрудиться. Хорошо, сынок? — Хорошо, — буркнул Винсент и, страдальчески вздыхая, добавил: — Ненавижу кенджийский язык! — Со мной полюбите, — сказал Фортунато, после чего подумал о том, что Анабель, наверное, была права, и мальчишка принесёт немало проблем. — Я уверен, после наших занятий вы будете получать высокие оценки. Винсент ухватил пару печенюшек и медленно прожевал, откинувшись на спинку дивана, почесал розовую шею. — Я сегодня устал. Ллойд надоел со своими дурацкими задачами. Есть охота, Анабель приготовила ужин? — Да, сынок, ужин готов. Раз ты так устал, то господин Фальконе придёт завтра, — сказала (или промурлыкала) госпожа Мерканьо, коснулась волос сына, затем обратила взор на Фортунато. — У Винсента выдался трудный день, будем ждать вас завтра. *** Винсент сел за стол, нарочито медленно рылся в портфеле, наконец, выудил потрёпанную тетрадь и раскрыл на чистой странице (впрочем, не совсем чистой — справа вверху красовалось засохшее жёлтое пятно). Фортунато велел ему сесть ровнее, сам же быстро пролистал учебник, ища подходящее задание. — Давайте для начала запишем небольшой текст. Я буду читать на севаррском, а вы переводите на кенджийский и пишите, — Фортунато сделал паузу. — «Воздух на реке прозрачен и свеж…» Закончив короткий диктант, Фортунато заглянул в тетрадь к ученику и не сразу понял, как реагировать на получившиеся записи. — Ваше Сиятельство, я же сказал: переводить на кенджийский. Какой же тогда смысл в задании? Да вы и на севаррском написали неверно! У вас две ошибки в слове «исчезновение». Винсент закатил глаза, взял перо и вывел три кривоватых иероглифа на листе. — И что вы этим хотите сказать? — допытывался Фортунато. — Замечательно, вы знаете, как будет «исчезновение» на кенджийском. Почему же не записали текст целиком? — Не знаю, — ответил Винсент, водя коротким пальцем по бумаге. — Сложно. — Давайте разберёмся, что именно вам сложно. Может, вы не знаете перевод каких-то слов? Я подскажу. — Как будет «река» на кенджийском? — спросил Винсент. — И «золотистый». «Он вообще учил что-нибудь в гимназии? — удивлялся Фортунато. — Герман и Пауль знали и «золотистый» и «реку». Неужели издеваться надо мной пытается? Что ж, пусть издевается. Я не поддамся на детские шалости». Фортунато взял листок со стола, написал на нём иероглифы и перевод, затем уточнил, нет ли в тексте других незнакомых слов. Винсент почесал затылок, ответил с ленцой «всё ясно» и откинулся на спинку стула так, что тот скрипнул. — Начнём заново. Пожалуйста, Ваше Сиятельство, сосредоточьтесь. Винсент на этот раз написал текст полностью, но налепил ошибок, поэтому Фортунато оставалось лишь издать неодобрительное «да уж». — Вы изучали на уроках «отрицание в прошедшем времени»? Обратите внимание: когда мы используем отрицание в прошедшем времени, то окончание глагола должно быть на «-aso». Винсент, вы меня слушаете? Винсент покачивал ногой, чесал щёку и даже не притворялся, что ему есть дело до надоедливого репетитора. В углу окна висел чёрный паук, и мальчишка часто бросал туда любопытствующий взгляд — восьмилапое создание увлекало его больше, чем «бесполезный» иностранный язык. Фортунато воспринял это как личное оскорбление. «Я стараюсь для него, а не просто деньги зарабатываю. А если в будущем Винсенту придётся вступить в ряды революционеров? Какой из него мужчина, если он не уважает старших и ни к чему не стремится?» В детстве Фортунато сам проклинал унылые учебники, а граф Шлейхер умело усиливал отвращение к учёбе: «…учишь тебя учишь, а всё без толку, разбойником вырастешь, и на виселицу отправят». Мать, не терпящая лени, грозила розгами, напоминала про ад. Если бы не Томас Фишер, который нанял для мальчика учителя-севаррца, то Фортунато никогда не полюбил бы языки. — Винсент, — позвал Фортунато. — Запишите правило, раз не знаете. Наконец, непосильное — в первую очередь, для репетитора — занятие было окончено. Фортунато чувствовал себя так, словно бежал целый час без передышки. Немного порадовало то, что госпожа Мерканьо предложила остаться на ужин. Фортунато согласился, но не столько из-за еды, сколько из-за Анабель — она наверняка изучила характер Винсента, неплохо бы расспросить её. Расспросить! Фортунато подбирал слова, но воображаемый диалог рушился, словно карточный домик на сквозняке. «Надо остаться наедине с ней или попросить о встрече… Нет, она решит, будто я что-то непристойное затеял. Какой дурак!». Обстоятельства сложились удачно: госпожа Мерканьо велела Анабель после ужина отправиться в аптеку за снотворным сиропом, поэтому девушка вышла из дома через пять минут после Фортунато, который поджидал на улице. — Здравствуй, — он боялся заикнуться. — Ты давно работаешь у госпожи Мерканьо? Винсент всегда так себя ведёт? Я просил его записать текст на кенджийском, он зачем-то написал на севаррском. Совсем не уважает взрослых! Он и с другими учителями упрямился? — А то! — хмыкнула Анабель. — Я ведь говорила вам про кенджийца, господина Исикаву? А до него был другой, тоже кенджиец, но имя не вспомню. Вот он бить-не бил, но разошёлся так, что назвал Их Сиятельство «безмозглым поросёнком». Хозяйка страшно злилась, вы бы видели! — Анабель широко раскрыла глаза. — Она за своего милого мальчика драться будет. А работаю около года. — Надеюсь, вам этот мальчишка хлопот не доставляет? — искренне обеспокоился Фортунато. — Уже всю печень выклевал, невыносимый! — пожаловалась Анабель. — Он совершенный неряха, сегодня постираешь его рубашку — а завтра рукава в пятнах от соуса! Думаю, вы сами от него сбежите. — Не сбегу, — заверил её Фортунато. — Не знаю, как скоро, но Винсент будет без труда говорить и писать по-кенджийски. — Я бы сама хотела выучить, — произнесла Анабель с лёгкой грустью. — Но совсем не получается! Да и времени не хватает. С утра надо завтрак приготовить, Персика накормить, до рынка сходить… Бывает, до вечера не присяду. Простите, не нужно мне о проблемах плакаться. Знаете, так необычно… — она оборвалась на полуслове, губы её остались приоткрытыми. — А, ничего. Я потороплюсь, не то госпожа обругает. До свидания! Фортунато долго стоял у аптеки, а когда начало темнеть, пошёл в сторону скверика, где на днях обнаружил антиправительственную листовку. Сел на лавку, задумался, но не о симпатичной служанке и ленивом ученике, а о планах на завтра: нарисовать новый плакат, зайти в книжную лавку, побеседовать с университетским профессором. Насчёт последнего возникли сомнения. «А вдруг он такой же, как Томас и Людольф? — задавался вопросом Фортунато. — Революцию осуждает, зато о реформах разглагольствует. Проверим».