Слава Победителям

Нагретая солнцем пристань, старый маяк с красной крышей, голубые волны, лениво наползающие на берег, блики на воде. Фортунато присел на мостик, довольный тем, что людей в ранний час совсем немного — рыбак, чинящий лодку, да старый моряк в синей бескозырке. Рядом расхаживал рыжий взъерошенный кот, Фортунато погладил его, прикрыл глаза и втянул воздух полной грудью, наслаждаясь утренней морской свежестью. Вчера он встретился с профессором Шнайдером, и беседа вызвала в нём положительный отклик: профессор не был сторонником «мирных реформ», но сам — в силу возраста и страха за семью — не занимался революционной деятельностью. Фортунато достаточно было того, что Шнайдер сочувствовал завоёванному народу, осуждал императорский произвол и шовинизм со стороны фридеранцев. Он посидел ещё минут пять, посмотрел ещё раз на рыбака, который ловко орудовал вёслами, поднялся и зашагал к университету. Возле знакомого скверика он помедлил, приметил на скамейке знакомую листовку. «Кто это распространяет? И не с меня ли берёт пример? Франсиско ведь предупреждал насчёт патрулей! Этот человек, сам того не ведая, может помешать важному делу!» Кажется, слежки поблизости не было, так что Фортунато поднял листовку, скомкал и сунул в карман, прибавил шаг. Он погрузился в раздумья, но бдительность сохранял, пару раз останавливался — убедиться, что за ним не поспевает грозный полицейский. Отчитываться за чужие грехи — мало удовольствия! Схватят, кинут за решётку, а дальше — каторга на острове Кракен Фельс. Говорили, будто фридеранцы держат там для охраны не собак, а волков — но скорее всего, это были просто устрашающие легенды. *** Домашнее задание по математике Винсент выполнил отвратительно, а пока Фортунато проверял, забавлялся с собачонкой, заплетал и расплетал ей «косичку» на макушке. Над кроватью висел небольшой рисунок с батальной сценой — эпизод из истории Севаррского Королевства, завоевание Ниттанэлем Четвёртым Авеланской области. Фортунато сомневался, что это работа самого Винсента, который только и умел, что черкать смеющихся уродцев на полях тетради. — Винсент! Хватит вам собаку мучить, — сказал Фортунато. С раздражением он едва справлялся, на третьем занятии хотелось материться, как матерится плотник, когда ударяет себя молотком па пальцу. — Что вы тут написали? Почему сократили дробь? Я не могу проследить вашу логику, вы некорректно оформляете примеры. Разве так можно? Винсент, вы — мужчина, а значит, воин. Нельзя вам лениться и скулить. Берите карандаш, будем работу над ошибками проводить. Винсент под диктовку репетитора записал условия задачи и решение, после чего принялся самостоятельно решать уравнения, во время этого процесса шумно сопел и шаркал ногой по полу. Звуки выводили Фортунато из себя, но он молчал, лишь поджатые губы выдавали его настроение. Если бы Винсент просто ленился, то справиться с ним не составило бы особого труда, однако к лени прибавлялась вопиющая невоспитанность. Интересно, Винсент также общается с учителями в гимназии? О, нет! В гимназии негодник по струнке ходит, не позволяет себе упрямиться, играет роль послушного ученика — в противном случае его бы отчислили. Госпоже Мерканьо в каком-то смысле повезло: её не лишили имущества и дворянского титула, потому что муж не был в числе главных заговорщиков. «Винсент, должно быть, тоже мечтает отомстить за отца и брата, но по виду не скажешь… Тот, кто одержим идеей мести, воспитывает в себе мужество, жизненные трудности не ломают такого человека. А Винсент с программой гимназии не справляется! Нет, он не воин, не под стать своему отцу. Мать растит из него нежную деву, а не борца за свободу». — Винсент, ту же самую ошибку делаете, — проговорил Фортунато, когда ученик, невинно хлопая ресницами, протянул тетрадь. — Почему не смотрите на предыдущие задания? Скажите честно: я вам чем-то неприятен? Винсент почесал ухо, сковырнул ноготь на мизинце, вяло протянул: — Нет, я просто… дурацкие уравнения. Я решаю их кучу, а всё равно не понимаю. — Для начала уберите слово «дурацкий» из своего лексикона, — на всякий случай Фортунато уточнил: — Из своей речи. Вы всё-таки не сын башмачника, а потомственный дворянин. Что же касается уравнений, то вы их прекрасно понимаете, просто поддаётесь лени. Фортунато придвинул стул, сел рядом с Винсентом, не глядя на него, произнёс в пустоту: — Когда я был немного младше вас, то тоже не любил математику. Однажды мама сказала мне: «В аду лентяй будет тащить камень на высокую гору, а пятки ему будут жалить ядовитые змеи». Вы бы хотели попасть в ад, Ваше Сиятельство? — Да, — ответил Винсент, ухмыляясь. Каков дерзец! — Экзамены итак сдам, мама заплатит — и мне аттестат выдадут. Такое откровение поразило Фортунато. Госпожа Мерканьо при своей излишней доброте всё же была для него честной и умной женщиной, которая не пойдёт на такое грязное дело, как взятка. Или ради сына ничем не побрезгует? Но как же руководство гимназии допустит подобное? Раз Винсенту выдадут аттестат «за деньги», то для чего, спрашивается, нанимать репетитора? — Нет, Винсент. Без экзаменов вам никто аттестат не даст, — сказал Фортунато, повернувшись лицом к ученику. — Поэтому мой вам совет: возьмитесь за ум, подумайте о будущем. Мама не будет постоянно помогать, вы сами должны трудиться, а не жить нахлебником. Я слышал о вашем отце. Учитесь так, чтобы он гордился вами… — Так ведь он мёртв, — пробубнил Винсент без доли сожаления. — Учёба не всем даётся. «Да чтоб тебя…! — разозлился Фортунато и сжал в кулаке карандаш. — Прескверный характер». Часы показали шесть — занятие кончилось. Винсент просиял, вскочил со стула и, не прощаясь с учителем, двинулся в сторону кухни, на ходу задев бедром тумбочку. Фортунато последовал за ним, в гостиной столкнулся с Анабель, которая была то ли расстроенной, то ли рассерженной. Винсент с кухни крикнул: — Анабель, пирожок не дожарен! Тесто внутри сырое! Фортунато встретился взглядом с ней, и оба будто сказали друг другу: «До чего надоел этот избалованный графчик». Конечно, Анабель было в разы тяжелее, ведь она терпела капризы и упрямство Винсента каждый день, а не дважды в неделю. — Тяжело же с ним, — проговорил Фортунато, вздыхая. — Пора мне, до свидания. — Постойте, — Анабель тронула его руку. — Я сейчас приду, на пару слов вас надо. Пока она разогревала пирожок и о чём-то спорила с Винсентом, в гостиную прибежал Персик, деловито обнюхал ботинки гостя, поднял морду, моргнул чёрными бусинками-глазами. — И зачем тебе бантик? — усмехнулся Фортунато. — Смешная псина. Он нагнулся, чтобы погладить собачонку, но Персик в мгновение цапнул его за палец и кинулся в сторону, не желая получить пинка за свою проделку. — Ах ты! — Фортунато замахнулся на собачонку. — Мать твою собаку… На пальце выступили две красные капли, Фортунато замотал больное место платочком, вслух проворчал: — Таких собак надо на опыты сдавать. Анабель, которая тихонько подошла сзади, рассмеялась. — Я же говорила, больно кусается. Не стоило гладить. Дайте посмотреть. Опозориться перед женщиной — непозволительная роскошь. Фортунато вытер вновь проступившую кровь с ранки, нехотя развернул платок, показал повреждённый палец. — Промыть надо, — заметила она. — И забинтовать. Позже, когда палец был забинтован, Анабель поделилась историей: — Меня Персик тоже цапнул пару раз, я его в ответ ударила. Ну, как ударила? Шлёпнула не в полную силу по спине. А госпожа Мерканьо увидела, разозлилась меня саму избила. — Избила? — удивился Фортунато. Сложно было представить, что госпожа Мерканьо, которая так нежно любила единственного сына (и собачонку), могла кого-то избить, да ещё по нелепой причине. — Сочувствую вам. — Да ничего, это всего раз случилось, — Анабель попыталась улыбнуться, но отчего-то вздрогнула и скосила взор влево. — Я в прошлый раз постеснялась что-то… Это так необычно, говорить с сыном Рафаэля Фальконе. Позвольте выразить почтение к вашему отцу, народному заступнику. Я хорошо понимаю, каково лишиться всего, что тебе дорого, за несколько дней. Моего отца вели на виселицу вместе с вашим. — А как… — Фортунато растерялся и не знал, о чём спросить. — Как звали вашего отца? — Фаустино Элисальдэ, — шепнула Анабель очень тихо, с почтением, словно имя верховного божества. — После его казни меня забрала к себе тётка, но уже через месяц отвезла в приют при монастыре, где я жила до семнадцати лет. — Прошу, — она поймала его запястье, забыв о приличиях. — Расскажите и вы о себе. Как жили все эти годы? Наверное, это невежливо с моей стороны, мы ведь едва знакомы… Давайте встретимся завтра в чайной, побеседуем? Как назло, Винсент снова заныл, громко позвал служанку, застучал ложкой по чашке. И надо было ему испортить такой момент! Всё-таки несправедливо, что нельзя обозвать зазнавшегося «графчика» самым непристойным словом из пристойных. Фортунато постарался поддержать Анабель словом: — Я очень уважаю вас, госпожа Элисальде. Быть дочерью героя — тяжёлая судьба. Пусть Всевышний облегчит душевные муки, дарует покой и счастье, — он отошёл на два шага, учтиво поклонился. — Боюсь, встретиться нам нельзя. Воспитание моё того не позволяет. До свидания. Конечно, Фортунато загорелся любопытством. Про Фаустино Элисальде он слышал пару раз на собрании кружка: этот человек обучал крестьян и рабочих обращению с оружием, собрал немаленький отряд, вдохновил повстанцев на битву. И хоть отряд был наголову разбит правительственными войсками, графа Элисальде запомнили отважным воином. А ещё — ближайшим соратником Рафаэля Фальконе. «Жаль, у него не было сына, — печалился Фортунато. — Не то появился бы новый товарищ по борьбе. Нехорошо отказывать бедной девушке в беседе, но в противном случае я ненароком навлеку тень на её репутацию». На самом деле не только репутация Анабель заботила его, была ещё собственная застенчивость, которая предостерегала от общения с симпатичными девушками. Лучше уж быть холодным и равнодушным, чем прослыть дурачком, робеющим при виде женской юбки! В выходной Фортунато навестил сестру, сперва поспрашивал — чисто из вежливости — о делах и здоровье, затем перешёл к главному. — Хочу тебя познакомить кое с кем. Известный художник, может быть, ты даже слышала о нём. Франсиско Пиньятелли. — Слышала, — кивнула Натали, немного подумав. Она недавно закончила протирать пыль, теперь сидела на белом диване с позолоченными ручками и зашивала рубашку госпожи Бисмарк. — Зачем нам знакомиться? Ведь ты против того, чтобы я общалась с мужчинами до брака, — в её голосе послышалась лёгкая насмешка. Конечно, Фортунато был против. Но что ещё оставалось? Всё равно пришлось бы сказать сестре правду, а потом терпеть новые капризы и эти капризы подавлять. Франсиско уважает дочь Рафаэля Фальконе, не станет говорить или делать то, что оскорбило бы её честь. Разумеется, Фортунато не верил, что Натали влюбится с первого взгляда, но если не влюбится — то хотя бы проявит благосклонность. «У неё тоже есть долг, — рассуждал Фортунато. — Долг севаррской женщины, которую волнует судьба родины. Натали не может воевать, как я, её задача — быть верной подругой для другого революционера, женой, рядом с которой муж отдохнёт в тягостные дни. Наконец, я забочусь о её счастье! Натали наивно верит, будто фридеранец на деле такой же справедливый и смелый, как на словах. А ведь Зигмунду полезно было бы почитать ту книгу о нечистой крови… Тогда бы, наверное, оставил в покое севаррскую девушку». — Франсиско — приличный человек, мой близкий друг, — уверенно сказал Фортунато. — А ты, помнится мне, когда-то увлекалась живописью. Найдёте, о чём побеседовать. Тем более, встретитесь вы в чайной, а не у него дома. Натали промолчала, вдела нитку в иголку, продолжила шить. Фортунато наблюдал за ней не без удовольствия, отмечал то, как ловко двигаются тонкие пальцы, как ложатся аккуратные стежки на ткань. «Хорошая будет хозяйка, — подумал он. — Может быть, правильно то, что Шлейхер приучал её к работе, не выросла белоручкой. Не выйдет она замуж за богатого господина и не подыщет служанок». Натали, не отвлекаясь от дела, проговорила с лёгкой иронией, но вместе с тем настойчиво: — Знаешь, дорогой брат, я совсем не глупая, понимаю, зачем ты выдумал знакомство. Нет, я не выйду замуж за Франсиско, будь он хоть самим императором. Прошу тебя смириться с тем, что моим мужем будет Зигмунд. «Прекрасно! — разозлился Фортунато. — Был бы жив отец, она бы не смела пререкаться. Что я делаю не так, почему мои слова не звучат убедительно? Наверное, следует быть более жестоким — такова задача настоящего мужчины, что поделать! Упрямство трудно подавить долгими уговорами и добротой». Он медленно поднялся, встал перед сестрой, сложив пальцы в замок. — Значит, — голос его звенел холодом. — Выйдешь замуж за инородца? А ты не подумала, дорогая сестра, что фридеранцы относятся к нам не лучше, чем к скотине? Тебе кажется, Зигмунд отличается от остальных? Он развлечётся с тобой и бросит, а потом женится на фридеранке. А тебе сказать, за что я и мои друзья боремся? Он снова подсел к ней, взял за плечи и развернул к себе лицом. — Мы боремся за то, чтобы наша Родина обрела свободу. Однажды — мы с тобой эти времена застанем — начнётся война с захватчиками. Сложно ли догадаться, на чьей стороне будет твой благоверный? Ради блага всего народа мы должны чем-то жертвовать. Я готов к любым пыткам, к смерти готов ради свободы! А ты, Натали, поддаёшься эгоистичным стремлениям. Уйдёшь к фридеранцу — я от тебя отрекусь. Натали дёрнулась в сторону, посмотрела на брата почти с ненавистью, отбросила шитьё. — Ты сам можешь жениться хоть на жабе. А я хочу счастья! Всю жизнь лучшее доставалось тебе, всю жизнь меня отодвигали в сторону! Отец никогда не любил меня так, как тебя! — теперь уже Натали поднялась с дивана и заходила по комнате. — Ты ведь наследник! Никого не волновало, что у меня на душе, даже когда я плакала по отцу — мать не подходила, не утешала. За тебя она переживала, чтобы не натворил ты глупостей со своей местью! Как я устала от этого! Натали опустилась на диван, перевела дух, смахнула слезу рукавом. Фортунато хотел бы обнять её, но понимал, что тем самым наоборот подольёт масла в огонь. Женщинам полезно позлиться и поплакать, главное — реагировать на их бурные чувства равнодушием, пропускать обиды мимо ушей. Не то виновником ссоры нарекут тебя. — …я разберусь сама, учиться мне или нет, выходить за фридеранца или нет. Ты не смеешь диктовать мне условия, — Натали говорила тише, но не спокойнее. — Отрекись от меня, прокляни меня, а всё равно сделаю по-своему! Знаешь, Фортунато, не всем суждено бороться за всеобщее счастье. Я довольно страдала и хочу счастья личного. — Личное счастье, значит, — повторил Фортунато, опуская глаза. — Хорошо. Но я прошу, чтобы ты всё-таки не отказывалась от встречи с Франсиско. Просто встреча, не помолвка. Для него будет честью познакомиться с дочерью Рафаэля Фальконе. Натали некоторое время колебалась, точно хотела ответить резким отказом, но потом пошла на уступки: — Так и быть, я согласна познакомиться с твоим художником. Если он окажется интересным собеседником, то встретимся ещё раз, однако моим женихом был и будет Зигмунд. — Вот и славно, договорились, — Фортунато улыбнулся. — Надеюсь, не заскучаешь. «Личное счастье! — говорил он сам с собой, пока шёл по вечерним улицам. — У меня тоже есть мечты, но они ничтожны по сравнению с долгом! Прежде всего позабочусь о том, чтобы смерть моя была достойной, ненапрасной. А жизнь — её всегда можно повернуть в нужное русло, если ты силён и не глуп». *** После напряжённого разговора, который едва не вылился в скандал, Фортунато хотелось расслабиться, забыть о том, что свадьба вот-вот сорвётся, а какой-то инородец будет ликовать, заполучив Натали. «Влюблённость превращает женщину в дуру, влюблённая женщина не думает ни о чести семьи, ни о высоких идеалах. Боюсь, и Франсиско ничего не сделает. Это конец. Непоправимое совершит Натали, а виноват буду я, ведь это мужская обязанность — защищать сестёр от пройдох и лжецов. А Зигмунд — самый что ни на есть пройдоха! Стреляться с ним теперь? Нет, подлинное безумство! Легче поднять восстание, чем справиться с женским упрямством». В чайной Фортунато расщедрился, заказав чай на троих. Клаудио и Антонио сели по бокам от него, первый увлечённо читал учебник по евгенике, а второй что-то записывал в блокноте. Через один столик от них устроились двое молодых кенджийцев, о чём-то вяло переговаривались на своём языке. Фортунато глянул на записи Антонио и спросил: — Стихи сочиняешь? Не знал, что ты поэт. — Да я так, — Антонио немного смутился, закрыл ладонью написанное. — Сочиняю гимн во славу трудящихся всего мира. Клаудио издал смешок, но тут же стал серьёзным и сделал вид, что весь погружён в «Евгенику». — Ты молодец, — похвалил друга Фортунато. — Но лучше прославлять севаррских трудящихся, им наша поддержка необходима в первую очередь. — Я выражаю поддержку трудящимся всего мира, потому что только всеобщими усилиями можно сбросить иго капитализма, — заявил Антонио, после чего взгляд его вспыхнул вдохновением, он записал ещё две строки. — Без объединения пролетариата революция задохнётся. Один из кенджийцев обернулся в их сторону, потормошил собеседника и что-то шепнул. — Ты тише говори, — предупредил Фортунато и зашептал: — Не то донесут на нас. Кстати, это ты плакаты расклеиваешь? Если да, лучше остановись… — Плакаты? Не я, — честно сказал Антонио. — Знаю, что надо схорониться, жандармов на улице как в море рыбы. Клаудио закрыл учебник, шумно зевнул, налил себе чаю. — Фортунато, как там с сестрой дела? — поинтересовался он. — Всё также противится замужеству? — Противится, — вздохнул Фортунато. — Я об этом не хочу говорить, а то с ума сойду. Вы слышали о том, что Франсиско повезёт картины на выставку в Неронское Королевство? — Слышал, — кивнул Клаудио. — Его талант даёт плоды. А я тут закончил читать кенджийские сказочки… То есть, труды мудрейшего Дзиро Акахаты. И вот какие мысли появились, — он выдержал паузу. — Революция — революцией, но некоторые вещи должны оставаться на своих местах. Так называемое «строительство социализма» — ничто иное, как грабительство. Неудачники желают занять место тех, кому сама судьба улыбнулась. Они не ищут прав для угнетённых, они ищут способ обогатиться за счёт революции. — Вот и нет! — воскликнул рассерженно Антонио. — Это вы, эксплуататоры, веками обогащались за счёт трудового народа. Это вы продавали крестьян, как скотину, вы посылали низшие сословия на войны! Конечно, вы не хотите, чтобы бывшие рабы пришли к власти, ведь тогда придётся отказаться от сословных привилегий! Фортунато поспешил охладить пыл друга: — Антонио, прекрати. Нечего спор затевать. Лучше пусть Клаудио расскажет про свою невесту. — Та самая невеста, которая некрасивая, зато богатая? — съязвил Антонио. — Что ты привязался? — огрызнулся Клаудио. — Сам любовницу завёл, а ещё осуждает честных мужчин, которые вступают в брак по расчёту. Антонио побагровел, отодвинул листок резким движением. — Ты — лицемер, а не «честный мужчина». — И в чём же проявляется моё лицемерие? — Клаудио искренне недоумевал. — Я не скрываю того, что женюсь для благополучия отцовской фирмы. Меня расстраивает отсутствие приемлемых вариантов. Приходится брать, что дают. — Вы послушайте! — Антонио разошёлся. — «Брать то, что дают!» Ты о будущей жене говоришь, как о товаре. — Не кричи, — велел Фортунато. — Ты как с цепи сорвался. Клаудио на тебя не нападал, просто высказал мнение о книге. — И зачем ты привёл его к нам, Фортунато? — спросил Клаудио, покручивая в пальцах ложечку. — От него шум один, а пользы никакой. Не революционер, а скоморох. — Пасть закрой, — прошипел Антонио. — Не то по зубам получишь. — Ах, как я напуган! — Клаудио ухмыльнулся, откидываясь на спинку кресла. — Никогда не угрожай, если не воплотишь угрозу в жизнь. Фортунато, окно открой, пожалуйста. Завистью пахнет. — Кому-кому, а тебе, буржуйской морде, не завидую, — процедил Антонио. — А угрозу я выполню. Не только тебе, но и всему классу угнетателей конец придёт. Клаудио некрасиво рассмеялся. — А Фортунато, дворянин по крови, тоже из «класса угнетателей»? Если хоть немного мозгов осталось, то задумайся, против кого воевали кенджийские революционеры? Против своих братьев, против отцов! Хочешь, чтобы и севаррцы между собой такую войну начали? Для порядка в обществе некоторым рабам следует оставаться рабами. К дьяволу твой социализм! Единственный лицемер здесь — ты, понятно? Вор и контрабандист вздумал строить справедливость! Своих вшей вычеши, прежде чем к чужим волосам тянуться. Антонио бросился было на обидчика, готовясь заехать по уху, но Фортунато не позволил, вцепился в него, едва не порвал одежду. — Пусти! — свирепел Антонио. — Дай врезать этому мудаку! Сучья порода! — Зачем ты привёл уличное отребье? Вечно разбойников жалеешь, — Клаудио теперь вымещал злость на Фортунато. — Этот предатель донесёт на нас жандармам. — Замолчите оба! — гаркнул Фортунато, с трудом сдерживая Антонио, который понемногу расслаблялся. — Разорались, как пьяные торговки! Позор! Я требую, чтобы впредь подобное не повторялось. Оба хороши! Нашли, из-за чего спорить! Шум и неудавшаяся драка привлекли двоих кенджийцев. Один, высокий и мускулистый, с красивым остроскулым лицом подошёл к столу, обратился к Антонио на севаррском: — Нужна помощь? Эти люди тебя обидели? — Всё в порядке, Нацумэ. Мы немного повздорили, бывает, — ответил Антонио. — Я защищал интересы трудящихся масс перед этим, — он кивнул в сторону Клаудио. — Буржуем. Нацумэ искренне рассмеялся. — Ну ты даёшь! Ладно, я рад, что ты не пострадал, — он сделал странный жест пальцами, очевидно, понятный одному Антонио. — Приятного вечера, товарищи! — обратился Нацумэ уже ко всем. Когда кенджиец вернулся за свой столик, Фортунато продолжил: — Я не прошу от вас примирения, просто не нападайте друг на друга. Ты, Клаудио, тоже отличился, мог бы не провоцировать. Клаудио упрямился, чувствовал необходимость в том, чтобы перетянуть Фортунато на свою сторону. — А в чём провокация? Антонио не умеет выстраивать дискуссию, а так бы я охотно выслушал его аргументы. Однако единственный аргумент у таких людей — кулаком по зубам. — Клаудио! — Фортунато легонько пнул его под столом. — Я же просил, пёс тебя разорви! — Молчу, молчу. — Так вот, — Фортунато продолжил. — Кончайте пререкания, не разбрасывайтесь оскорблениями попусту. Мы хотим объединить народ для борьбы с захватчиками, а сами не пребываем в единстве. Разобщённость нас погубит. Антонио и Клаудио выразили молчаливое согласие, даже извинились перед друг другом, пожав руки; но Фортунато чувствовал, что между ними мрачной тенью легла ненависть.