Слава Победителям

Офицер провёл короткий опрос, выясняя имя, возраст и место проживания Фортунато, записал данные в документ, потом проговорил: — Интересно, сын того самого Фальконе или просто совпадение? — Не совпадение, — ответил Фортунато. В этот момент он очень гордился собой. — Мой отец — Рафаэль Фальконе — На его дорожку ступили, значит, — офицер почесал лоб, глянул на допрашиваемого неодобрительно. — По какой причине драка? — Личная неприязнь, — Фортунато откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. — А конкретнее? Свидетели утверждают, что Генрих Лотт вам ничего не сказал, вы набросились на него без всякого повода. А ещё кричали, что все фридеранцы — вшивые псы. «Свидетели? Это его дружки, что ли? Они скажут всё, лишь бы очернить меня и защитить Генриха! Хотя откуда тебе знать? Всё равно вину повесишь на севаррца». — Про псов не было. Генрих Лотт оскорбил моего отца, поэтому я ударил его. Потом мы продолжили драку, Генрих одержал верх, но ему было мало — он принялся душить меня. Поверьте, господин полицейский, я сожалею о содеянном. Поставил пятно на собственной репутации — сам себя наказал. Офицер долго смотрел на него, рука его с карандашом зависла над бумагой. — А вы задумывались о том, что дракой и оскорблениями нарушаете общественное спокойствие? Да ещё на территории учебного заведения! Что ж, — офицер открыл какую-то папку, выудил лист бумаги, положил перед Фортунато. — Объяснительную напишем, потом — на сутки. Посидите, успокоитесь. — Что? — Фортунато поднялся, опёрся ладонями о столешницу. — Разве я сделал что-то такое, за что должен провести сутки в камере? — А разве нет? — офицера искренне насмешило подобное заявление. — Во-первых, сядьте. Во-вторых, повторяю: вы задержаны за нарушение общественного спокойствия. Впредь будете думать, прежде чем кидаться на кого-то с кулаками. Фортунато мысленно чертыхнулся, опустился на стул, нарочно долго писал объяснительную, сохраняя при этом аккуратный разборчивый почерк — тянуло его похвалиться аристократическими манерами. Пусть этот фридеранский полицейский знает, с кем имеет дело! Не с уличным хулиганом, а с княжеским сыном. Фортунато не волновался по поводу того, что факт драки мало вяжется с «манерами», внушил себе: это была не обычная драка, а поединок во имя чести. Офицер принял объяснительную, напоследок спросил, ехидничая: — Хотите отомстить за отца, Фальконе? Фортунато вцепился в сиденье стула. С чего бы отвечать на такое? — Да, господин полицейский. Но пока ведь не отомстил, верно? Меня не в чем обвинить, кроме того, о чём вы сказали ранее. — Не в чем, — согласился офицер, дёрнув светлыми бровями. — Будьте осторожнее. Сберегите себя для занятия медициной, не повторяйте судьбу отца. В камере оказалось двое мужчин лет сорока, оба севаррцы. Один — приземистый, толстый, с испитым лицом и красной шеей. Второй был выше ростом, крепкого телосложения, с большими рабочими руками — в этом человеке чувствовалась сила физическая и духовная, Фортунато сразу зауважал его. Пьяница обратился к вошедшему: — Молодой, красивый… И чего же натворил? Голос у него был сиплый, простуженный, глаза блестели нездоровьем. На воротнике заношенной рубахи темнели пятна, похожие на засохшую кровь. — Подрался, — буркнул Фортунато, сев на нары и опёршись спиной о стену. — Да уж, — многозначительно протянул пьяница, потирая колени. — Молодым только и делать, что драться… Второй «узник» окинул Фортунато брезгливым взглядом, отвернулся. Кажется, ему не очень-то понравился «молодой и красивый» сокамерник. Впрочем, к чему переживать из-за мнения каких-то люмпенов? Всё равно завтра днём Фортунато отсюда выйдет, а пока можно потерпеть, главное — не ввязаться ненароком в новый конфликт. Хорошо, хоть Генриха не поместили в эту же «каталажку». — Паршивое поколение, — пробормотал второй узник. — Морды бьют друг другу, пьянствуют, развлекаются со шлюхами. «Да я никогда! — возмутился Фортунато. — Я к борделю и не приближаюсь!» — Мы такими не были, у нас цель была одна — родину спасти, — продолжал самодовольный «люмпен». — И вот они — наши потомки! Им не до родины, им девок щупать надо да потом из-за девок по морде получать! Фортунато глубоко оскорбили эти слова, резанули по задетой ранее гордости; он бы непременно крикнул что-нибудь оправдательное и дерзкое одновременно — если бы столкнулся с обидчиком при иных обстоятельствах. «Каких девок? Знали бы вы из-за чего я подрался и с кем! Моя цель такая же, какая была у вас». Сейчас только Фортунато заметил татуировки на левой руке узника — такие, которые обычно делали каторжникам. Четырёхзначный номер и геометрические фигуры. — Тебе лет сколько? — спросил узник, но головы не повернул, будто обращался к стенке. — Девятнадцать, — ответил Фортунато. — Вы не подумайте, я не из-за девок… — Да без разницы! — узник дёрнул щекой, провёл рукой по редким волосам. — Молодой, сильный, а ума нет! — он покосился на металлическую решётку, жестом привлёк Фортунато. — Не боись, подойди сюда. Фортунато подошёл, тогда узник зашептал ему на ухо: — В армии Рафаэля Фальконе, да хранит его Всевышний, много было юношей вроде тебя. Они шли, чтобы убивать и умирать, шли добывать свободу… А ты вот что? Посмотри, кого ты похож! Мой-мой, три дня не отмоешь! Отцу должно быть стыдно за тебя. Он знает вообще, где ты находишься? Пьяница жалостливо заговорил, заламывая пальцы рук: — Что ты мучаешь мальчика? Итак нелегко ему… — Заткнись! — гаркнул узник. Фортунато при вопросе об отце ощутил сдавливание в груди, повёл носком по каменному полу. — Мой отец мёртв. — Вон как! — присвистнул узник без всякой жалости. — Повезло ему! Не видит твоего позора. «Да ты сам не позоришься? Наверняка тоже за драку попал», — хотелось сказать Фортунато. Он мнил себя борцом за народную свободу, смелым и мужественным, человеком, отстаивающим свою честь и честь семьи! Так с чего бы позволять какому-то грязному бродяге оскорблять себя? Положительное впечатление об этом узнике мигом улетучилось. Но безуспешно Фортунато прятался от правды — явилась она в лице грубоватого узника и рассеяла мираж, созданный гордыней. Казалось, будто поставили его перед зеркалом и облили помоями! Ведь это правда — революционер, который опускается до мелких драк и скандалов, ни к чему не придёт, навредит и себе, и товарищам. Рафаэль Фальконе не о таком сыне мечтал. Фортунато сел на нары, задремал ненадолго, лишь бы не продолжать неприятный разговор, а после пробуждения затосковал. Подобно ювелиру, работающему над дорогим кольцом, он рассматривал в увеличительное стекло свои недостатки и промахи. «Я ничего не сделал для родины. Я просто дурак, который возомнил себя богом. Пока не возьму оружие, дураком и останусь! Да — нужно вооружённое восстание, а не бессмысленные плакаты. Я добьюсь того, чтобы простые люди двинулись на битву вместе со мной». Узник не угомонился, теперь уже в упор глядел на Фортунато. — Если бы у меня был такой сын, я бы проклял его, не побоявшись Всевышнего! В тюрьме! За драку! Знаем мы вас, негодников! — он сплюнул. — Чуть что случится, хвосты подожмёте и за мамкину юбку! К каталажке на шум подоспел охранник. — Что у вас тут? А ну-ка тихо! Не буянить, Софитто! Вот значит, как зовут узника — Софитто. Фортунато ещё раз изучил его внешность: тяжёлую челюсть, крупный нос, глаза с прищуром, резко выступающие вены на запястьях. Если Софитто — каторжник и участвовал в восстании, то заполучить его доверие было бы замечательно. Вот только Фортунато вряд ли «заполучит» — бывший повстанец воспринимает его не иначе, как сопливого мальчишку, который не сегодня-вчера вырвался из-под родительской опеки. Почему-то вспомнился Марсель, и Фортунато почувствовал себя в его шкуре — слабым, неразумным, бесполезным для революции. Когда охранник ушёл, Софитто поднялся, в два шага оказался рядом с Фортунато, не больно, но всё-таки резко поднял последнего за подбородок. — Как тебя зовут? Фортунато представился, стараясь не отводить взгляд. Софитто призадумался, отпустил лицо собеседника, опёрся одной ладонью о стену и слегка наклонился. Зловещая тень нависла над грешником, грозя наказанием. — Ты, Фортунато, дрянной мальчишка. Я не хочу знать, из-за чего ты подрался. Из-за бабы, не из-за бабы — хорошего ничего нет. Ты поклянёшься мне, что впредь будешь вести себя подобающе. Ну? — Клянусь, — пролепетал Фортунато. Отчего в нём такой страх перед этим человеком? — Не слышу! — Клянусь, — сказал Фортунато громче. — Что не позволю себе непотребства. — Так-то лучше, — хмыкнул Софитто, но судя по тону, ответ его мало устроил. — Видно, отец не успел как следует тебя воспитать. Молодость — не оправдание для глупости. «Он прав, — расстраивался Фортунато. — Я отвлекаюсь от главного ради стычек с Генрихом, ради споров с людьми, которые меня не слышат. Что толку, что я пытаюсь выдать Натали замуж за севаррца? Она поступит по-своему. Вразумлять её — значит, заниматься не тем, чем нужно. Пусть выходит замуж за Зигмунда, пусть едет в Лэринское Королевство — если ей любовь дороже освобождения родины, то мне — нет! Моя судьба известна — или смерть, или изгнание захватчиков ждёт в конце. А Натали… Она сама же пострадает от этого брака. Пожалуй, мне жаль её. Но пусть учится на собственных ошибках, я ей больше не защитник». На следующий день тот же самый офицер провёл с Фортунато «воспитательную беседу», упомянув при этом судьбу Рафаэля Фальконе, затем объявил: «Вы свободны». Первым делом Фортунато направился к Франсиско, желая узнать, как прошла беседа с Натали. Впрочем, предугадать было нетрудно. — Признаю своё поражение, — сказал Франсиско. Он сидел в плетёном кресле и вертел в руках дешёвое украшение из цветных бусинок и ракушек. — Я пытался отговорить её от брака с инородцем, не предлагая жениться на себе. Ваша сестра похожа на вас, — он улыбнулся, длинные пальцы с бусами на мгновение замерли. — Также упряма и также умна. Комплименты со стороны Франсиско изрядно надоели, да и в целом весёлый настрой его был более чем странным. С другой стороны, художник едет на выставку, с чего бы ему ходить надутым? — Вы сами не расстроились? — спросил Фортунато. — Простите, я зачем-то втянул вас в это дело. Не стоило оно того. А насчёт Натали… Мне кажется, ничто её не удержит от брака с фридеранцем. Я устал от споров, хочет сломать себе жизнь — пусть ломает. — Зачем же вот так сразу? — Франсиско отложил бусы на столик, тряхнул кудрями. — Нет, я не расстроился. Вы рано сдались, господин Фальконе! Я вас не узнаю. Где же прежнее желание противостоять чужакам? — он развёл руками, случайно смахнул бусы на пол. — Если мирные способы не работают, переходите к войне. Фортунато подобрал бусы, отдал приятелю. — Я хочу бороться с императором и его прихвостнями, а не с каким-то отщепенцем. Я люблю Натали, отдавать её инородцу — нелёгкое решение. Но по крайней мере, так всё будет по-честному. Если запереть её где-нибудь, она сбежит и опозорит нас с матерью, — Фортунато придвинул стул, сел. — Какую же «войну» вы имеете ввиду? — Раньше так было, да и в наши дни случается, — начал Франсиско. — Провинившихся жён и дочерей против воли отправляли в далёкий монастырь. Бывало, жили они там целый год. А за год, уж поверьте, ваш Зигмунд сам забудет про ту, на ком хотел жениться. Подобное наказание применялось только в среде марцинистов. Бывший император, Зигфрид Валленрод, издал указ, запрещающий ссылать женщин в монастыри, но набожные мужья и отцы нередко нарушали закон. Фортунато считал, что монастырь — последний вариант для усмирения сестры. Такое Натали не простит. — Я посоветуюсь с матерью, — сказал Фортунато. — Без её ведома неправильно увозить Натали. Ну, оставим это. Как ваша подготовка к путешествию? — Всё замечательно, картины упаковал, — кивнул Франсиско. — Надеюсь, вы не думаете, что я еду пить да за дамами ухаживать? О, нет! — он встал, подошёл к окну, приподнялся на носках. — Поездка важна для общего дела. Франсиско развернулся лицом к Фортунато, заговорил серьёзно: — Полагаю, вы слышали об «Алмазных братьях»? Мы ждём от них поддержки, и мы её добьёмся. Фортунато той же уверенности не разделял. «Алмазные братья» имели дурную репутацию, хотя революционно настроенные севаррцы часто защищали их, а то и вовсе мечтали присоединиться. В начале неронской войны полк, состоящий из одних севаррцев, присягнул на верность неронскому королю, дабы бороться «за свободу родной земли». Фортунато казалось, что «Алмазные братья» жестоко ошиблись. Дураку понятно, что неронцы используют севаррцев в своих целях, мечтают создать марионеточное государство и побольнее ударить Фридеранскую Империю. — «Алмазные братья» — трусы, — жёстко заявил Фортунато. — Они могли бы бороться за независимость здесь, но предпочли целовать туфли неронскому королю. — Не спешите с выводами, — ответил Франсиско. — Неронцы готовы обеспечить нас оружием и деньгами. Глупо отказываться. Я понимаю, вы боитесь, что от одних завоевателей мы попадём к другим. Такого не случится, если быть хитрее и умнее. Неронцы нам не друзья, но в то же время они — враги Валленрода. Одни мы не выстоим, господин Фальконе. Не будем же кусать руку кормящую. — Почему не выстоим?! — возмущённо воскликнул Фортунато. — Неронцы нам не друзья, вы сами подтвердили. Примем их золото, а в благодарность они потребуют севаррские земли! Франсиско приблизился к нему, глубоко вздохнул, в его голосе прозвучало сожаление. — И где же мы достанем оружие? Украдём? Кто обучит севаррцев военной науке? Смелости недостаточно для свержения чужаков. Надо мыслить трезво, Фортунато. Без иностранной поддержки мы слабы. Фортунато стало жарко от гнева. Что значит — слабы? Севаррцы отвоюют независимость без «Алмазных братьев» и неронцев, ни перед кем не встанут на колени! Как Франсиско может одобрять подобное? Но развивать конфликт Фортунато не собирался, думая о том, что случайной грубостью испортит другу настроение. — Ладно, — сказал он. — Будь по-вашему. У меня есть приятель, который хотел бы вступить в кружок. Вы не против познакомиться? — Не против, — Франсиско покрутил кольцо на указательном пальце. — Но уже после того, как вернусь. *** В городском саду Фортунато давно облюбовал одно замечательное местечко: чтобы добраться до него, нужно было пройти под увитыми листвой арками, затем по изогнутому мостику через ручей, далее спуститься по заросшим мхом ступенькам и свернуть налево. Здесь росли высокие тёмно-зелёные кусты, их кроны соприкасались, создавая естественную «крышу». Внутри можно было положить подстилку, сесть, насладиться прохладной тенью и цветочными ароматами. Сегодня, однако, любимый «домик» не подарил ни уюта, ни спокойствия. У Фортунато возникло чувство, будто пришёл он в совсем другой сад, он принялся даже выискивать отличия вокруг. Нет, всё то же — кусты, трава, журчание ручейка. «Не сошёл же я с ума!» — кричал он про себя и пугался этого неслышного крика. Фортунато вспоминал каторжника Софитто, его по истине отцовскую строгость, требовательный тон, хлёсткое «дрянной мальчишка». «Я много беру на себя. Что толку, что ко мне прислушиваются некоторые рабочие? Я не могу дать им оружие, не могу повести их на бой… Они ведь разбегутся при виде солдат! А кто не убежит, тот пострадает, или, не дай Всевышний, погибнет! Но это необходимые жертвы, разве нет? Я тоже рискую собой. А может, я ищу личной славы, а не стремлюсь к спасению родины? Всё-таки Софитто был прав. Я не такой, как те герои, выступившие против захватчиков в восемьдесят пятом». Фортунато поднялся, подобрал сложенный вдвое кусок ткани, на котором сидел, неторопливо пошёл вглубь сада. Остановился возле старой каменной статуи, которая когда-то изображала богиню красоты, а теперь вся поросла мхом да лишайником. Одна рука откололась, в другой богиня держала кубок, наполненный дождевой водой. Между шеей и головой с обеих сторон растянулась паутина, толстый чёрный паук карабкался по щеке. Фортунато приблизился — статуя была немного выше него — прикоснулся к плечу, погладил зелёный мох. «Ты всегда будешь одинок, — сказал он себе. — Одинок, как эта затерянная в лесу статуя. Не рассчитывай, что верный друг явится на помощь в страшный час. Возможно, сам он попадёт в беду и будет ждать твоего отклика. Но не борись с одиночеством — пользуйся им, чтобы воспитать в себе мужество». Увы — тоску не заглушить возвышенными речами, и кровоточащую рану не вылечить перевязкой. Фортунато отдал бы всё, чтобы встретиться с Томасом, всё — но не драгоценное самолюбие. Писать письмо, не попросив прощения — грубость, а если просить — значит, признать ошибку, которую не совершал. Унизиться. Фортунато всё ещё хранил послание Томаса, составленное из нескольких слов на обороте непристойной открытки. Не просто хранил — но и перечитывал, напоминая себе… о чём? О том, что алкоголь приносит одни неприятности, или о том, что где-то есть человек, который прежде заменял отца? Какое гадкое чувство — привязанность! Мириться с Томасом сейчас, когда боль от расставания не стихла — проигрышный ход. «Нельзя показывать людям, что без их поддержки ты впал в уныние, — полагал Фортунато. — Пусть Томас не думает, будто от него одного зависит моё благополучие. Рано или поздно нам пришлось бы разорвать отношения, не о чем жалеть. Возможно, однажды и с Людольфом мы не будем близки. А Клаудио, наверное, прав — не стоит водить дружбу с фридеранцами, не то разочаруешься». *** До госпожи Мерканьо дошли слухи о драке. Фортунато наскоро выдумал оправдание: «Поверьте, свидетели лгут. Они выгораживают своего соотечественника, на самом же деле Генрих первым ударил меня…» Госпожа Мерканьо строго покачала головой, словно готовилась отчитать нерадивого сына. «Я вас услышала, Фортунато. И я вам поверю. Однако если подобный инцидент повторится, то придётся подыскивать другого учителя. Я пристально слежу за тем, чтобы мой мальчик не подвергался дурному влиянию». Фортунато едва не ответил: «Уже подвергается». Сегодня Винсент выполнил упражнения по кенджийскому намного лучше. Неужели действительно взялся за ум или попросту угождал репетитору, желая поскорее заняться более интересными делами (например, дурачиться с собачонкой)? В любом случае, Фортунато считал себя победителем: без его стараний ленивый ученик не сделал бы шажок к знаниям. — Ваше Сиятельство, я доволен результатом, — сказал Фортунато, возвращая тетрадь Винсенту. — А что говорят учителя в гимназии? Надеюсь, ставят вам хорошие оценки? — Сегодня господин Ллойд предложил мне решить уравнения у доски. Поставил четыре, — довольный Винсент походил на толстого кота, нализавшегося паштета. — Вот и чудесно, — улыбнулся Фортунато. — Приятно собирать плоды своих трудов, так ведь? К следующему занятию переведите этот текст, он небольшой, — он открыл учебник на нужной странице. — Справитесь? — Справлюсь! — пообещал Винсент. Фортунато радовался недолго: предстоял разговор с Анабель. Он, конечно, не сомневался в своей правоте после того, как отругал девушку за плакат, но теперь готовил извинения. Анабель прибиралась в столовой, протёрла стол и взялась за веник. Фортунато подошёл, потоптался на месте, повздыхал и несмело начал: — Анабель… Госпожа Элисальде, простите меня, я был слишком резок в выражениях, — сказал он. — Ни ваша хозяйка, ни кто либо ещё не узнает о произошедшем. Анабель выпрямилась, отставила веник, и Фортунато подумал, что она сейчас набросится на него, как тогда в тупике. — Я на вас не злюсь. Сама виновата, надо быть осторожнее. Хорошо ещё, что попались вы, а не полиция. Это всё? Если да, я продолжу уборку. — Да, не буду вас отвлекать, — Фортунато собрался прощаться, но напоследок добавил: — Если вам нужна будет помощь, обращайтесь. До свидания, госпожа.