Слава Победителям

Утром Фортунато отправился в порт, увидеть прибытие «Принца Арнó» — парохода, который справедливо называли морским гигантом. Площадь заполнила разноголосая толпа. В первых рядах, конечно же, выстроились богатые господа, меж собравшихся прошёл слух, будто сам наместник — Фридрих Боттлингер — явился вместе с семьёй. Скинуть бы этого злодея в море, чтоб захлебнулся! Фортунато напрасно приподнимался на цыпочки — над толпой только возвышались чёрные трубы с жёлтыми полосами. Кто-то сзади грубо пихнул его, затем последовало ворчание: «Молодой человек, сделайте милость: пропустите даму!» Фортунато обернулся, извинился перед молодой женщиной, поспешил уступить дорогу. На голове незнакомки красовалась высокая шапочка в форме конуса, но с округлым концом, а под шапочкой был белый платок, скрывающий волосы и шею. Все замужние марцинистки носили платки, но вот причудливые головные уборы придумали именно севаррки. Если б не женская мода, то, наверное, и на пароход удалось полюбоваться. Фортунато вздохнул, поплёлся, пиная мелкий камешек, к портовым воротам, как вдруг его окликнули: — Э-эй! Это ж мой друг! Фортунато, иди сюда! Подбежал Антонио, за ним в обычном темпе последовали двое кенджийцев — Нацумэ и Широ. — Хорошо, что ты один, — сказал Антонио, поздоровавшись с приятелем. — Можем поговорить без этого самовлюблённого болвана. Это ты видел? — Антонио сунул ему листовку. — Почитай-почитай. Текст немного стёрся — очевидно, из-за некачественной печати — но большинство слов разобрать удалось. Фармацевтическая фирма, принадлежащая Юджинио Маринетти, терпела «мелкие» неприятности: женщины и подростки всё чаще возмущались из-за увеличения рабочего дня и отвратных условий. На прошлой неделе вспыхнула забастовка на химическом заводе, которая, однако не продлилась долго и успеха рабочим не принесла. Вот, почему Клаудио последнее время был расстроен, но на все расспросы отвечал уклончиво — то приболел, то приустал. Терзали его переживания об отцовской фирме. — Занятно, — Фортунато закончил читать, вернул листовку Антонио. — И что же, владелец не собирается удовлетворять желания рабочих? — А ему это выгодно? — усмехнулся Широ. — Женщинам и детям платить больше не станут. Юджинио Маринетти заявил, что продолжительность рабочего дня «в норме». А недовольные могут увольняться… Правда, когда недовольные в самом деле начали массово уходить, он прикусил язык. Посмотрим, как будет выкручиваться! Далее продолжил Антонио: — Да! Я ведь говорил, мне этот Клаудио не нравится. И отец у него такой же бессовестный. Представь, хорошо было бы, если б фирма разорилась! — Чего же хорошего? — не понял Фортунато. — Фирма производит лекарства, владелец — севаррец. Я за то, чтобы с «Фербено» никакой беды не случилось. Что же касается забастовок, — он пожал плечами. — Надеюсь, Маринетти-старший найдёт решение, удовлетворительное для всех. — А то, что «беда» случилась с рабочими, тебя не заботит? — спросил Антонио и оглянулся на друзей, ища поддержки. — На заводах, которые принадлежат Маринетти, люди тяжело болеют, спят в тесных сараях, как животные, пашут с рассвета до темноты! А ты переживаешь за разжиревшего фабриканта! Нацумэ прибавил с отвращением: — Сам Маринетти и дня не продержался бы на своём заводе! Только деньги умеет считать. Я не желаю фирме разорения. Я желаю, чтобы рабочие получали достойную оплату и не страдали от невыносимого труда. Разве это не справедливость? — Справедливость, — согласился Фортунато. — Но ведь это не так легко, как кажется. Нельзя взять и увеличить зарплату, каким бы богатым фабрикантом ты ни был. Юджинио Маринетти сам в трудном положении. Вы и без меня знаете, что севаррские фабриканты платят дополнительные налоги. — Какая глупость! — воскликнул Широ. — А фридеранские фабриканты чем лучше? Думаешь, в Лофберге или Ахендорфе рабочим слаще живётся? Каким наивным надо быть! Я понимаю, ваша страна стремится к независимости — и это правильное стремление. Но какую власть вы установите после? — Мне кажется, — задумчиво ответил Фортунато, рассматривая землю под ногами. — Рано рассуждать о власти, пока Севаррское Королевство несвободно. Кенджийская пословица верно гласит: не делите урожай, пока не созреет. — И всё-таки мне интересно, — не отставал Широ. — Как вы представляете будущее своей страны? Будет ли у вас монарх или же власть перейдёт к народу? Спор становился бессмысленным. Фортунато вспомнил слова Клаудио о кенджийцах и решил, что приятель, пожалуй, прав. С чего это иностранцы указывают, какая власть «справедлива» для севаррцаев? Пусть на своей родине сражаются за свободу и равенство, если хватает смелости! Или благородные порывы кенджийских революционеров угасли после поражения? Было бы неудивительно, ведь их вождь, Дзиро Акахата, нашёл убежище в Лэринском Королевстве вместо того, чтобы продолжить славное дело. — Власть перейдёт к тому, кто её достоин, — ответил Фортунато. — Человеку мудрому, опытному, тому, который не побоится взять на себя ответственность за государство. Широ и Нацумэ переглянулись, первый сокрушённо вздохнул. — Значит, хотите нового императора. Что ж, ваше право, — Широ почесал затылок. — Антонио, мы в таверну идём. Ты с нами? — Нет, я позже. Нам с товарищем поговорить надобно. Когда кенджийцы удалились, Фортунато поведал о неприятностях, в которые недавно втянулся. — Ты сидел в тюрьме за драку? Ну даёшь! — Антонио присвистнул. — А я тут тоже подрался… вернее, побили меня. Сам виноват. В общем, начал с одним товарищем беседу. Говорю ему: фабрикант нас обворовывает, за любой пустяк готов штраф содрать. Он соглашается. И тут я возьми да про религию ляпни! Приспичило доказать, что бога нет. А товарищ аж почернел от злости! Надавал мне по шее отменно, хорошо, хоть оттащили его. — А ты что, в бога не веришь? — Фортунато привык к дурашливости и легкомыслию приятеля, но подобному откровению поразился. — Почему? Из-за сочинений Дзиро Акахаты? Он же во многом ошибался. — Не верю и всё. Ты правда считаешь, что там, — Антонио поднял палец в небо. — Есть какой-то бессмертный старик? Ну ерунда же! Эти сказки придумали, чтобы дурить людей. Ты беден, а твой хозяин богат? Ничего! Помолись, покайся, и после смерти получишь счастье! И не вздумай восставать против хозяина — не то угодишь в огненную бездну. Ха-ха! — Антонио разошёлся не на шутку. — А инквизиция? Скольких учёных они убили! Священник набивает брюхо, живёт в достатке, а прихожане молят бога о крохах на обед! Раз бог такой всесильный, почему не поможет больным и сиротам? — Антонио, прекращай, — велел Фортунато. — Бог — это не «бессмертный старик». Сходил бы лучше на исповедь. Сам Фортунато исповедовался каждую неделю: заходил в маленькое церковное помещение, задёргивал занавеску, дожидался инимара. Посередине помещения находился круглый столик, застеленный красной тканью, поверх неё лежала «Весть о Солнце». В присутствии инимара Фортунато опускал ладонь на кожаный переплёт, перечислял грехи, а после священнослужитель отвечал: «Я — избранный говорить от лица Всевышнего. Ты прощён, сын мой. Иди и не греши больше». Напоследок инимар мазал его запястья розовым маслом. Антонио, видно, позабыл этот аромат, когда поклонился дьяволу! — И где твой бог? — хохотнул приятель. — А? — он вдруг вскинул голову вверх, руки широко развёл и крикнул что есть мочи: — Э-эй! Слышишь?! Нет, не слышит. Вот досада! Фортунато, опешив от наглости Антонио, дал тому лёгкий подзатыльник, после чего схватил за пуговицы на рубашке и притянул к себе. — Никогда, — прошипел Фортунато. — Никогда не делай так. Сейчас же иди в церковь и молись, молись, чтобы тебя очистили! — он отпустил Антонио, отошёл подальше, к портовым воротам, помолился: «Всевышний, ты видишь, этот человек жестоко ошибается. Не наказывай его строго, но дай понять, что наша вера — истинная». Антонио тронул его за плечо, отвлекая от молитвы. — Ну прости, дружище. Зря обидел. Твоё право, верить или нет, а я от своих убеждений не отрекусь, хоть на костёр веди! Фортунато не собирался ругаться дальше. Антонио не по глупости глумился над Всевышним Анди — он действительно попал в дьявольские сети и выбраться мог только в случае, если бы сам захотел. Атеизм — что за гадость! Без бога не победить в войне. Учение Дзиро Акахаты неприменимо для севаррской революции как раз потому, что отрицает силу божественного вмешательства. «Если мы отвернёмся от веры, то точно проиграем, как проиграл кенджийцы, — решил Фортунато. — Антонио богохульствует до тех пор, пока не испытает горе и нужду. Тогда-то упадёт на колени перед алтарём… И хорошо, если так случится. Всевышний прощает заблудших овец». — Мне пора уходить — Фортунато спешно попрощался. — Сегодня занимаюсь с учеником. — Понимаю, — Антонио погрустнел, скрестил руки на груди. — Злишься на проклятого еретика? Твой Клаудио — редкостная сволочь, но зато религиозен. Пусть попросит бога о правах для рабочего класса! — Замолчи, — одёрнул его Фортунато. — Клаудио — не святой, но до атеизма не опустился. Всего хорошего! Религия оставила след в самых ранних воспоминаниях, отречься от неё было таким же невозможным действом, как отречься от мести. Рафаэль Фальконе при жизни часто читал детям «Весть о Солнце», рассказывал об огненной бездне, куда улетают души грешников, и о дивных садах, где отдыхают праведные. На богослужении он брал маленького Фортунато на руки, подносил к инимару, который, прочитав молитву, рисовал масляный круг на лбу ребёнка. А церковные праздники? Сердце наполняется блаженством, когда слушаешь хор кальби́тов, облачённых в белоснежные одеяния, приятная дрожь проходит по кончикам пальцев, стоит взглянуть на витражное окно, из которого льётся золотой свет. Если же мучает тебя чёрная тоска, подойди к инимару, поведай о нуждах, и он даст тебе мудрый совет. Фортунато не представлял, каково жить без бога: «Всевышний Анди даровал нам целый мир, мы служим ему до конца земного пути. Антонио рождён марцинистом, но его совратили еретики. Не в моих силах спасти его душу. Быть может, он ещё не достиг дна и потянется к солнцу». Фортунато поднялся на крыльцо церкви, потянул на себя тяжёлую дверь с тёмными металлическими узорами. «С атеистами мне не по пути. Клаудио хотя бы понимает, что севаррский народ сгинет без веры. И национализм, на котором он помешался, имеет разумные основания…» *** Фортунато рано загордился своими талантами: Винсенту не хватило то ли терпения, то ли ума для того, чтобы учиться прилично. Мальчишка обнаглел до такой степени, что не выполнил упражнение, заданное репетитором! Фортунато подумывал о том, чтобы уволиться и найти благодарного ученика, который уважает чужой труд и стремится к знаниям. С другой стороны, он не хотел так быстро уходить, надеялся достучаться до разума Винсента. Сын героя не может вырасти в капризного бездельника! — Ваше Сиятельство, это прилагательное в сравнительной степени, — сказал Фортунато, зачеркнув ошибку. — А вы пишете превосходную. Вы человек не глупый, вы человек ленивый. Если бы вы больше времени проводили за книгами, то не делали бы глупых ошибок. Винсент сковырнул длинный ноготь, отодвинул тетрадь, вяло проговорил: — Я итак много читаю, но ничего не понимаю. — Не понимаете, потому что не вникаете, — Фортунато захлопнул учебник, положил на стол. — Поймите, если я уйду, то мать найдёт для вас нового репетитора. И новый репетитор будет предъявлять те же требования, что и я. В ваших интересах начать учиться. Винсент словно не слышал его, смотрел в окно, на ливневые капли, которые скатывались по стеклу, ударяли по зелёным ветвям тополей, текли по водостокам противоположного дома. Последнюю неделю мая дожди шли, не прекращаясь. — Я буду учиться, — отозвался Винсент. На его полном лице вдруг отразилось такое страдание, что Фортунато стало не по себе. Ни дать, ни взять, невинный узник, которому вынесли смертный приговор! «Теперь я понимаю того кенджийца, который прежде учил мальчишку. Будь моя воля, я бы тоже подзатыльник отвесил! — возмущался Фортунато, пока проверял переведённый Винсентом текст. — И почему вошло в моду щадить детей? Когда я не делал задание или же делал плохо, учитель брался за палку. Не начал бы я трудиться, если бы не та палка!» — А почему до сих пор не учились? Вы отвратительно переводите тексты. Скоро итоговая работа, вы её сдадите? Я вами сильно недоволен. После короткого выговора Винсент отправился на кухню пить чай с плюшками. Сонливая госпожа Мерканьо вышла из своей комнаты, увидев Фортунато, подозвала его и поинтересовалась: — Как мой мальчик? В прошлый раз вы сказали, что он делает успехи. — Боюсь, Его Сиятельство снова заленился, — признался Фортунато. — Я объясняю ему, почему важна учёба, но он глух к моим наставлениям. — Может быть, вы плохо стараетесь, господин Фальконе? — госпожа Мерканьо настроилась на конфликт. — Я начинаю сомневаться в ваших учительских способностях. Только не надо говорить, — она взглянула на него надменно, совсем как Софитто недавно. — Что Винсент ленится. Раз ленится, значит, вы не дали ему чёткую цель, к которой надо следовать. Вам зря платят, господин Фальконе? «Что она ждёт от меня? — Фортунато удивлялся столь резкой перемене в настроении госпожи. — Я не могу принудить Винсента, для него не существует целей, кроме безделья и развлечений. Не хотите платить зря — прекрасно, я сегодня же уволюсь». — Простите, госпожа, — сдержанно произнёс он. — Наверное, я и правда не самый хороший учитель. Поищите подходящего. — Нет-нет, подождите, — она вмиг подобрела. — Возможно, я была слишком резкой. Нового учителя найти трудно, с моим мальчиком отказываются заниматься… Знали бы вы, какое это унижение для нас! — госпожа Мерканьо опустила голову, достала из кармана платок и вытерла слёзы. — Чем же Винсент хуже других? Учителя из гимназии несправедливы к нему. Кенджийцы, которых я нанимала, применяли жестокие методы. С Винсентом нельзя жестоко, понимаете? Он — чувствительный и скромный мальчик… «Нет, здесь дело не в учителях», — не согласился Фортунато. — Я бы не хотела расставаться с вами, — продолжила госпожа Мерканьо. — Вы, по крайней мере, не обижаете Винсента и не советуете мне бить его, — она с благодарностью взглянула на Фортунато. — А знаете, вы могли быть моим сыном. К несчастью, ваш дед поссорился с моим отцом, и Рафаэля посватали к Марианне. «Хорошо, что я не ваш сын», — порадовался Фортунато, а потом спросил, скрещивая пальцы: — Значит, я не уволен? — Не уволены, — подтвердила госпожа Мерканьо. — Я вот о чём хотела сообщить. У моего супруга был брат, Корнелио. Не так давно он приехал из Неронского Королевства, навестил меня. Я упомянула про вас, и он сразу изъявил желание встретиться с сыном князя Фальконе. Вы не откажитесь? — Не откажусь, — сказал Фортунато. — Корнелио участвовал в восстании, верно? — Нет. Хотя ему было известно о заговоре… Впрочем, вы лучше сами его расспросите. Мы, женщины, в таких вещах мало смыслим. Приходите послезавтра на совместный ужин. На улице, у булочной Фортунато пересёкся с Анабель. Она несла два свежих батона, завёрнутые в бумагу, и корзину с овощами. Ливень уже закончился, по дороге текли ручейки, большие лужи приходилось обходить на цыпочках, наступая на сухие места. — Здравствуйте, — Анабель остановилась, вгляделась в его лицо. — Как всё прошло? Разумеется, она имела ввиду Винсента. Фортунато неопределённо махнул рукой, раздумывая, пожаловаться Анабель или не тревожить её своими проблемами. — Всё также. Госпожа надеется, что я чудесным образом обучу лентяя, — Фортунато усмехнулся, лишь бы не показаться излишне напряжённым. — Я не всесилен. Винсент не уважает гимназических учителей, а меня — тем более. — Он никого не уважает, — ответила Анабель, перехватывая батоны удобнее. — Прошу прощения, поможете донести? — Конечно! — Фортунато взял корзину, смутился оттого, что не предложил помощь сам. Анабель поблагодарила его и продолжила: — Винсент — прегадкий мальчишка. Сегодня утром такое мне сказал, — она покраснела, ускорила шаг, оказавшись впереди Фортунато. — Нет, не повторю. Но поверьте, это было серьёзное оскорбление. Негодник не первый раз позволяет себе дерзкие выходки. Пожалуй, подыщу другую работу. Фортунато сам замечал, что Винсент принимает Анабель за личную рабыню, балуется мелкими «приказами»: разогреть пирожок, протереть чистый стол, искупать собачонку. Не обошлось, наверное, без госпожи Мерканьо, которая превратила невежественного сынка в короля, а свой дом — в королевство. Анабель как-то жаловалась на побои от хозяйки — вот, с кого Винсент берёт пример! — Другую работу? — повторил Фортунато, нагнав девушку. — А Винсент останется безнаказанным? За оскорбление, каким бы оно ни было, настоящий мужчина должен ответить. Анабель рассмеялась. — Господин Фальконе, какой вы благородный. Если бы и все мужчины рассуждали, как вы! Нет, Винсенту ничего не будет. Я ему не ровня, моё происхождение уже давно ничего не значит. Вы меня поймёте. — Нет, я вас не понимаю, — сказал Фортунато. — Где хоть капля самоуважения? Почему вы не дадите Винсенту знать, что он ведёт себя недостойно? Анабель остановилась у подъезда, долго молчала, потом забрала у Фортунато корзину, ответила: — Потому что его матушка подпортит мне репутацию, и горничной я не устроюсь. Во всех приличных домах будут знать, что Анабель Элисальде — не то воровка, не то развратница. Надо уладить дело тихо и мирно. Попрошу об увольнении, а если госпожа спросит, отчего я ухожу — причину подберу уважительную. — Разумеется, вам не стоит оставаться у Мерканьо, — сказал Фортунато. — Но Винсент должен исправиться, не то и новая горничная натерпится от него. — Это уже не будет меня заботить, — Анабель приоткрыла подъездную дверь. — Вам я тоже советую увольняться. Вы не знаете, на что этот щенок способен. После разговора на душе осталась тяжесть, смесь сочувствия и негодования. Если Анабель не врёт — а Фортунато ей верил — то Винсент поступает не как аристократ, каковым считает его матушка, а как невоспитанный дворовой мальчишка. Оскорблять женщину, даже ту, которая ниже тебя по статусу — не нарушение светского этикета, а чистая мерзость. «Анабель — княгиня, — рассуждал Фортунато, пока шёл до общежития. — Несправедливо, что она должна прислужить зазнавшемуся Винсенту и его высокомерной матери. Но выбора у неё нет, как, впрочем, не было у меня. Мы оба страдаем за грехи отцов… Нет, не за грехи, а за подвиги, которые император объявил грехами!» Он проводил глазами красивую чёрную карету, украшенную золотой резьбой, залюбовался на длинноногих белых коней. «И ты мог бы ездить в такой карете, — шепнуло честолюбие. — Ты мог бы жить в особняке, тебе бы подчинялись слуги, ты бы обладал несметным богатством. Неужели хочется тебе умереть за народ, а не отвоевать то, что заслуживаешь по праву рождения? Народ — неблагодарный. Никто не скажет «спасибо» за твою жертву». Фортунато тут же заспорил с самим собой: «Но мой долг — отомстить за отца, а не добыть славу. Мать тоже хочет, чтобы я выслужился перед властью и вернул дворянский титул роду Фальконе. В погоне за титулом забываешь о долге. Благодарностью для меня будет независимость Севаррского Королевства, а не золото и почести». Фортунато успокоился, надеясь, что высокие идеалы не пошатнутся под давлением низменных целей, а жажда мести будет сильнее жажды жизни. Но не учёл он одного: честолюбие было хитрым врагом, который, объявив временное перемирие, готовится к долгой войне.