Willow

||

              Они стали приходить под иву почти каждый день. Иногда Сириус исчезал на какое-то время, затем появлялся, хмурый и молчаливый, но быстро приходил в себя, как только Римус начинал разговор. Они всегда находили, о чем поговорить, так много всего, что хотелось рассказать, и так приятно, что обоим это не было безразлично. По-началу Сириус избегал тему семьи, но постепенно Римус узнал, что его родители придерживались консервативных взглядов в воспитании, что он считал уместным для большинства родителей, но даже его собственные не поступали с ним так, как иногда рассказывал Сириус. Римус не знал, что отвечать на такое.                У них появилась привычка спорить при любых обстоятельствах, и это не могло не злить Римуса, который предпочитал соглашаться в большинстве случаев, принимая тот факт, что у каждого есть право на свою точку зрения. Сириус выглядел счастливым в такие моменты, и это немного утешало.                Он научил Римуса французским ругательствам, и когда они называли друг друга, подразумевая оскорбление, это не звучало грубо, скорее шутливо. Римусу нравилось это.                Многие вещи стали нравится Римусу, что вызывало в нем смешанные чувства, должен ли он вообще обращать на это внимание. К тому моменту ему исполнилось шестнадцать, и все вокруг то и дело говорили о скачущих гормонах, юношеском максимализм и прочих проблемах подросткового возраста. Было трудно сказать, являлось ли это причиной.                Ему нравилось наблюдать за Сириусом, когда тот увлеченно что-то рассказывал, не глядя на него.                Ему нравилось, когда Сириус улыбался в моменты смущения. Римус не понимал, почему он смущался.                Ему нравилось, что он мог рассказать Сириусу все, что угодно, и он выслушает, и они поговорят об этом какое-то время, и ему станет легче.                Ему нравилось ощущение спокойствия в те моменты, когда они лежали под ивой, наблюдая за облаками или звёздами, раскумаренные и сонные.                Ему нравилось в Сириусе то, какой он был, и то, каким он не был. Сириус не был заносчивым или наглым, бестолковым или назоливым. На самом деле он был осторожным, внимательным и чутким. Он интересовался тем, что нового произошло с Римусом за день, замечал перемены в его настроении, старался развеселить или рассмешить до смерти. У него плохо получалось, и это было самое смешное.                Если вы спросите, что ему не нравилось, так это то, что он не мог понять, почему ему так это нравится.                Видите ли, у Римуса были друзья, он общался с ребятами в школе, и они тоже ему нравились, но не так. С Сириусом все было иначе.                Ему нравилось сидеть за одной партой с Лили, но каждый раз, когда она пинала его под столом ногой или чертила невидимую линию на столе, чтобы их локти перестали сталкиваться, он вспоминал Сириуса.                Ему нравилось проводить время с Сириусом, потому что он забывал обо всем на свете и мог спокойно не думать об этом.                – О чем ты мечтаешь? – спросил Сириус, когда они грелись под заходящим солнцем, спрятав головы в тени длинных ветвей.                – Не знаю, – прикинул Римус, томясь от тёплого воздуха, – может, увидеть мир, объездить все страны, узнать, как живут люди.                – Это слишком большая мечта, – Сириус перевернулся, устроившись на локтях и взглянул на Римуса, рассматривая, как оранжевые лучи ложатся на его щеки.                – Ладно, – усмехнулся он, – давай, научи меня мечтать. Что насчет тебя?                – Я хочу, – затаив дыхание, произнес Сириус, и даже слегка наклонился, будто это была великая тайна, – гоночный автомобиль!                – Вау, – саркастично ответил Римус, – тогда я тоже. Чтобы объездить на нем весь мир.                Сириус покачал головой, улыбнувшись, в его ладони лежало кольцо, которое он перекатывал между пальцами всегда, когда думал о чем-то.                – Ты думал о том, что будет дальше? Я имею в виду, после школы.                – Ну, – Римус пожевал губу, представляя свою жизнь годами позже, – я хотел бы поступить, но… не уверен, что моим родителям хватит денег на мое обучение, так что сначала мне нужно будет их заработать.                – А твои родители что думают на этот счет?                – Они не против. Вообще-то, папа хотел бы, чтобы я стал каким-нибудь юристом, но мама говорит, что я сам должен сделать выбор, – признался он и заметил, как плечи Сириуса осунулись, и он опустил взгляд. – А ты? Что думают твои родители?                – Мое будущее расписано по минутам, – с горькой усмешкой ответил Сириус, – после школы я должен поступить в один из престижных университетов страны, чтобы изучать там международное право, экономику и статистику.                – Фу, – скривился Римус, и Сириус его поддержал. – И ты действительно станешь офисным клерком?                Лицо Сириуса приобрело такую тошнотворную гримасу, что Римус рассмеялся, пиная его коленом.                – О, посмотрите на него, будущий денежный мученик, покровитель бюрократии и законопослушный налогоплательщик, – дразнил он, пока Сириус не навалился на него с намерением придушить. Римус легонько оттолкнул его, и тот снова устроился рядом.                – Я бы мог стать всем этим, – гордое заявление, – и ты бы мне страстно завидовал.                – Я бы слал тебе письма и фотографии со свободы, – Римус перестал хихикать, и спросил. – Разве тебе это нужно? То есть, я уверен, ты бы справился с этим, но ты действительно хочешь этого?                В ответ он получил отрицательный жест с продолжительным вздохом, который говорил сам за себя. Римус уткнулся затылком в твёрдую кору, глядя на качающиеся на ветру тонкие ветви. Если бы его жизнь была ивой, ему бы пришлось пустить корни на этом месте, и прожить так до конца своих дней, так и не увидев свет. Лишь ветер, принесший с собой запах южных морей или северных льдов, мог рассказать ему, как широк этот мир и сколько в нем красок. Он мог пойти в любом направлении, перед ним было открыто столько дорог, но вот он опустил взгляд, и там, на земле, между корней старого дерева, рядом с ним лежал Сириус. Мальчик, у которого был только один путь.                Если он уедет, кому Римус будет рассказывать все, что случилось с ним за день? Кто будет слушать истории из книг, которые он прочел? Кто будет спорить с ним ради того, чтобы разговор никогда не заканчивался? Он вдруг понял, что так привязался к их встречам, что не знал, как ему жить без этого.                – Знаешь, ты бы мог продать библиотеку, чтобы заработать себе на гоночный автомобиль и уехать на нем, – Римус перевернулся на бок, глядя, как брови Сириуса весело подпрыгнули.                – Ты бы мне этого не позволил.                – Продай ее мне, – он подтолкнул его в плечо.                – У тебя нет денег, – Сириус шутливо скривился и толкнул его в ответ.                – А у тебя собственного мнения, – саркастично парировал Римус, но его быстро заставили пожалеть о сказанном, прижав к земле.                – Повтори, – Сириус угрожающе нависал над ним, прижимая локоть к горлу, заставляя Римуса кашлять при том, что его распирало от смеха.                Извиваясь под весом Сириуса, который на первый взгляд казался таким худым, но руки его были сильными и удерживали Римуса, изо всех сил пытающегося перевернуть его. Чем больше он кряхтел и возился, тем сильнее оказывался прижатым к земле, одно из колен Сириуса придавало его ладонь, вторым он упирался ему в бедра, свободной рукой он завел руку Римуса ему за голову, продолжая упираться локтем под подбородок.                Чувствуя, как дыхание нарастает, Римус испытал облегчение, когда для воздуха больше не было преграды, но он был таким горячим, что глотать его было почти больно, легкие разъедало, а рука его затекла, так сильно пальцы Сириуса сжимали его запястье. Он дернулся, но Сириус все еще не отпускал, убрав колено с руки, вместо этого накрыв ее своей ладонью. Она была теплая, почти горячая. Когда Римус наконец поднял взгляд, Сириуса там не было, его глаза смотрели куда-то сквозь него, затуманенные и блестящие. Каждая клеточка в его теле расслабилась, словно оболочка, в которой томилась его душа, рассыпалась на миллионы мелких осколков, превратившись в звёздную пыль, которой когда-то была – первородная, а затем взгляд Сириуса вернулся к нему, сфокусированный, живой, дикий, и напряжение вновь сковало его тугими цепями, а кровь, горячая и бурлящая, прожигала кожу.                Он так и не понял, что произошло после и когда именно это случилось, секунду, минуты или час спустя, но что-то сильно ударило его, возможно, когда он моргнул, потому что было трудно сказать, был ли это Сириус или это он сам налетел на каменный корень дерева, в котором он запутался, растерянный, дискоординированный, ослепший в сгустившихся сумерках, почувствовав тёплую мягкость на своих губах, как если бы ива одарила его своими плодами, нечто упругое, как персиковая мякоть, но солоноватое, как кожа, омытая морской волной.                Он очнулся, вскочив на колени, хватая ртом воздух, пальцами ощупывая то место, где мгновения назад на его коже оставили след, и, прикусив нижнюю губу, почувствовал что-то новое, будто кто-то оставил на его губах вкус своего дыхания. Сириуса нигде не было, его силуэт так быстро исчез вдалеке, что Римус не успел даже взглянуть на него. Он опустил взгляд на свои руки, где на запястьях все еще краснели его отпечатки, и одернул их, принявшись бежать, не желая оглядываться.                Римус три дня не выходил из дома, за исключением школы, пытаясь разобраться, что произошло и что происходит теперь. Избегание не приносило ему ни малейшего удовлетворения, он боялся вернуться туда, чувствуя, что его прогнала оттуда какая-то сила, и что он не имеет права возвращаться туда снова. На третий день, когда он ворочался в постели, с трудом пытаясь уснуть, ему пришла мысль, что он все это придумал, сильно ударившись головой. Возможно, это не самое логичное объяснение, но другого у него не было. Ему было стыдно признаться, думал ли он об этом в качестве оправдания или для того, чтобы прокрутить это в своей голове еще хотя бы один раз.                – Что с тобой происходит? – шепотом спросила Лили на одном из занятий.                – Ничего, – коротко ответил он, продолжая царапать на полях тетради неведомые ему узоры, чтобы сосредоточиться на собственных действиях.                – Я сижу практически посередине стола, забирая у тебя все свободное пространство, и ты ни разу не попытался сдвинуть меня, – она отодвинула стул, и только тогда Римус ощутил, как много места она занимала. – Что-то дома?                – Нет, все в порядке.                – Ладно, – фыркнула Лили, – не хочешь говорить, не надо.                Он пришел туда вечером, и Сириус сидел на своей стороне, сгорбившись и царапая землю сломанной палкой. Тех границ, что они выстроили, уже не было видно, но Римус давно не ощущал их так ясно, как теперь. Когда они заметили друг друга, лицо Сириуса просияло, но всего немного, пока надежда погасла в его глазах вместе с решением Римуса сесть на свою часть территории. Он опустился на один из выступающих корней так, чтобы видеть Сириуса, но лишь частично. Молчание ощущалась, как пытка, наказание, и Римус думал, что ни один из них так и не заговорит, пока Сириус не исправил это.                – Ты исчез.                – Был занят, – ответил Римус вместо того, чтобы наброситься на него с обвинениями, что он сделал это первым.                Ничего не было. Он все это придумал. Но он так отчаянно хотел получить объяснения, так ненавидел себя за то, что хочет возвращаться к этому снова и снова, будто это приносило ему не разочарование, а наслаждение. Наслаждение собственным заблуждением, пороком, чуждостью, попыткой снять с себя всю вину, обезличить собственные желания, потому что их принятие приносило ему только страх.                Он желал вернуться в то время, когда границы еще не были стёрты, в то время, когда их еще не было, в то время, когда он был единственным гостем одинокого дерева, в то время, когда он вообще не знал о мальчике по имени Сириус, которого он желал больше всего на свете даже в тайне от самого себя.                – Я хотел…               – Я не хочу сейчас разговаривать, – перебил его Римус, даже не успев подумать, из-за чего чуть не дал себе пощёчину.                Он так хотел поговорить с ним, о чем угодно, ни о чем и обо всем на свете. Почему теперь это было так сложно? Ему было тяжело даже взглянуть на него, но он даже не понимал, чего боится. Боится того, чего так страстно желает. Не зря говорят, что страх – обратная сторона желания. Ударить его означало коснуться, так что Римус не мог понять, что ему делать – избить его до полусмерти или никогда больше не приходить сюда, забыть о его существовании, как о ночном кошмаре, являющемся в обличье его заветной мечты.                Почему Сириус не ведет себя так, будто ничего не произошло? Почему они просто не могут забыть об этом, перешагнуть, как через мелкий ручей, и идти дальше, не заботясь о том, что осталось позади. Почему? Почему? Почему.                – Но ты вернулся, – услышал он голос Сириуса сквозь пелену злости, застилавшую его взор.                – Это ничего не значит, – огрызнулся Римус. – Я приходил сюда до тебя, я приходил сюда за тем, чтобы побыть в одиночестве, но потом появился ты.               Римус обнаружил, что стоит на ногах и голос его выше, чем обычно, он не кричит, но он взволнован, и Сириус не смотрит на него. Посмотри на меня. Я пришел сюда, чтобы увидеть тебя. Его колени тряслись, будто перед ним стояла толпа, от чего сердце почти выпрыгивало из груди, а ладони потели, и он сжимал и разжимал кулаки, цепляясь за рукава рубашки. Не безопасно. Что он собирался сказать? Посмотри на меня.                Сириус поднял взгляд, будто услышал его мысли, но на этот раз Римус так испугался, что стыдливо отвёл его, будто его уличили в чем-то повинном.                – Что ты себе придумал? – спросил Сириус, и его голос обрушился на Римуса, как молот, стирающий в порошок. Что он себе придумал? – Я не просил тебя сюда приходить.               – Ты стер черту! – закричал Римус.                – И ты не остановил меня, – спокойно ответил Сириус, медленно и осторожно шагая вперед. – Я нашел это место первым, и ты знаешь это, и я позволил тебе приходить сюда. – Он пересек черту и остановился. – До тебя здесь не было ни души. Это было единственным местом, куда до меня не могли добраться. Я чувствовал себя здесь свободным. Дома только и делают, что диктуют свои правила, но здесь их не было. Я мог изрезать хоть весь ствол, – его рука описала вертикальную линию снизу доверху, – и никто, слышишь? Никто бы мне и слова не сказал. Да если бы я, черт возьми, повесился на этом дереве, мое тело нашли бы только спустя десяток лет, когда решили бы построить гребаный дом на этом пустыре, снеся эту иву к чертям собачьим.                Дрожь пробежала по его затылку, когда Сириус продолжал, не собираясь останавливаться, зайдя далеко за намеченную когда-то линию, стертую, но живущую в памяти. Он ступал медленно, как хищник, готовящийся к прыжку, и Римус был его жертвой. Его голос то падал, становясь таинственно мрачным, то поднимался, устрашающе звенящий.               – А потом угадай, что случилось? – улыбка резанула больнее, чем острое лезвие. Римус напрягся, понимая, что отступать ему некуда, потому что с тыла его подстерегала ива, выпустив могучие корни по обе стороны, словно он никогда не был ее гостем, лишь заложником, маринующимся в ее тени, пока Сириус замышлял свое преступление. – О, ну давай, ты знаешь эту историю. В ней появился ты. Вторгся на частную территорию, заставил установить эти дурацкие границы, – его лицо исказилось гримасой отвращения и отчаяния, – испортил мое любимое дерево своей кривой подписью.                Сириус перевел взгляд за его спину, но Римус подумал, что это уловка, продолжая следить за каждым его шагом, боясь потерять бдительность. Он заметил, как тот вздохнул, задумчиво сощурив веки, и вновь посмотрел на него.                – И потом, после всего этого еще что-то себе придумал.                – Я не… Ты… – он чуть не подавился от спертого воздуха, который затолкали в его глотку вместе с ложными обвинениями.                – Что? – усмехнулся Сириус, выпятив подбородок. – Говори! Или ударь меня. Тебе же это нравится, да?                – Отвали! – взревел Римус, задыхаясь и хрипя. – Ты чертов придурок! Это все ты! Делаешь вид, будто ничего не было?                – А что было, Римус? – продолжал смеяться он. – То, почему ты вернулся? Так почему ты вернулся? Что ты хотел мне сказать?                Римус ненавидел его. Он ненавидел себя. Он проклял тот день, когда нашел эту иву на пустыре. Разве не мог он найти другое место, любое другое место, где он бы часами сидел в одиночестве, не зная о тех неприятностях, которые забивали теперь его голову. Любое другое дерево. Что вообще было таким притягательным в этой иве? Он мог уйти прямо сейчас и больше никогда сюда не возвращаться, выжечь из памяти, стереть с фотопленки собственных воспоминаний. Ему потребовалось бы забыть значительный отрезок времени, промежуток жизни, часть его шестнадцатилетия, проведенного под покровом заботливых ветвей, согревающих его от ветра или создающим прохладу в солнечные часы.                Так просто обвинить бездушное дерево во всех своих обидах. Но что стоит за ним? Мальчик без шанса на счастливое будущее. Мальчик, чей взгляд мог вместить в себя всю печаль человечества, но согреть целый мир своей улыбкой. Мальчик, со страхом оглядывающийся на жизнь, но с таким трепетом мечтающий о ее прелестях. Мальчик, чьё имя можно прочесть в учебнике Астрономии, а затем, каждый раз глядя на звезды, вспоминать, как мерцают его глаза под Луной.                Что он хотел ему сказать? Римус ничего не знает, кроме того, как месть ощущается под его кожей, зудящая и пылающая. В нем нет ответов, но есть желание, такое сильное и трепещущее, что, прикоснувшись к нему, можно обжечься. Римус хочет забрать его свободу, хочет отобрать у него тишину, переступить его границы, нарушить его неприкосновенность.                Он дарит ему свободу, делая шаг вперед, а затем уходя прочь. Он дарит ему тишину, исчезая в тени. Он предоставляет ему границы, удаляясь, как можно дальше. Он больше никогда не прикоснется к нему.