Willow

      

|||

              Жизнь, лишённая азарта, теряет смысл. Римус множество раз разочаровывался в жизни, но потерял ее смысл лишь тогда, когда перестал возвращаться под иву. Это было его маленькой тайной, самопровозглашенным преступлением, которое он совершал каждый раз, когда говорил, что направляется в библиотеку, выходя из дома, а сам бежал в заветное укрытие. Что ж, больше не придется лгать.                Дома оставаться было невозможно, от него постоянно что-то требовали, расспрашивали о школе и оценках, пытались найти причину его домоседству, так что врать ему все же приходилось, отвечая на все одним и тем же ответом. Все нормально. По крайней мере, он думал, что однажды сможет себя в этом убедить.                Когда стремятся забыть, не считают дни. Римус насчитал ровно десять. Это показалось ему вечностью. Достаточно, чтобы забыть? Но чем усерднее он старался не думать об этом, тем чаще мысли кружили в его голове, как назойливые мухи, жужжащие под ухом. Он злился, и он хотел рассказать кому-нибудь историю новой книги, которую начал читать. Лили слушала, но только кивала головой, а потом принялась рассказывать собственную историю о книге, которую прочитала накануне.                Вдоль по улице, сто метров на восток, свернуть на проселочную дорогу и двигаться к югу, пока не увидишь макушку старого дерева. Затем нужно было пройти еще пару сотен метров, но Римус разворачивался и уходил, удостоверившись хотя бы в том, что ива все еще стоит на своем месте, будто прошло десять лет, а не дней, за которые ее могли срубить и построить бетонный город. Каждый день он прибавлял к тому маршруту еще один шаг, чтобы увидеть хотя бы еще один сантиметр накренившегося к горизонту дерева, печально ласкающими своими тонкими ветвями землю.                – Я читал, что одинокие деревья сажают в память о ком-то, чтобы приходить к нему и проводить с ним время, – произнес Римус в пустоту. – Может, поэтому это место такое уютное. Может, у него есть душа?                Ему никто не ответил. Его душа увядала с той же силой, с которой злость и обида скапливалась на дне его сердца. Он хоронил в воспоминаниях живого человека, а вместе с ним и самого себя.                – Господи! – воскликнула Лили, не выдержав его меланхолии. – Ну никто же не умер, а ты ведёшь себя так, будто мы на пороге смерти всего человечества. Римус, я не собираюсь наблюдать за тем, как ты жуешь сопли и огрызаешься на каждого, кто на тебя посмотрит. Клянусь Богом, я пожалуюсь на тебя школьному врачу. Не доводи меня, чтобы я звонила твоей матери. Ты знаешь, эта женщина выведет тебя на чистую воду.                Почему-то в один момент своей жизни Лили решила брать пример с матери Римуса, сделав Хоуп своим кумиром для подражания. По началу его это забавляло, но теперь ему казалось, что у него появилась вторая мать. Хуже Лили, которой было дело до всего, был их союз с Хоуп, когда они могли досаждать ему в двойном объёме. Еще хуже было то, что он понятия не имел, как он сможет объяснить, что с ним происходит, если он сам до конца не разобрался.                Римусу было шестнадцать, так что те десять дней, за которые он продвинулся всего на десять шагов, казались ему сравнимыми с десятилетиями. Юность рвалась на свободу сквозь еще не окрепшие кости, которые продолжали расти вместе с его желаниями, ничуть не угасшими, обретая все большую силу с каждым его новым шагом.                И вот он стоит перед ней, царственной мученицей, готовой принять его с распростёртыми объятиями, укутать его в свои ветви и баюкать до тех пор, пока он не уснёт младенческим сном. Римус медленно подошел к ней, приложив ладонь к прохладной коре, чувствуя, как сила питает его, колыхая в нем дремлющие океаны, будто целый мир расцвёл в нем, как с приходом весны. Под его пальцами старательно вырезанная подпись ее обладателя. Первого. Одного из. Сколько у нее было таких и были ли они вообще? Сириус был первым, кто придумал увековечить на ней свое имя, вписать его в историю, пусть даже если эта история живет только на стволе старого дерева.                Он обернулся, когда услышал шаги. Это было их время. Сириус остановился, глядя на него с непроницаемым выражением.                – Мне уйти? – сразу спросил он, будто этот вопрос был заготовлен для деловой встречи.                – Нет, ты можешь… – Римус подумал, что способность говорить перед ним была утеряна для него навсегда. – Вообще-то я… М-м… Ладно, пожалуй, это мне стоит… – он сделал несколько неуверенных шагов в сторону, но Сириус вскинул руки.                – Нет, оставайся. Я сам уйду.                – Стой, подожди, – позвал Римус, так как Сириус действовал сразу же, как только сообщал об этом. Тот остановился, все еще стоя к нему спиной. – Я хотел поговорить.                Выглядело так, будто Сириус слушал, но одна неосторожная фраза и он мог тут же уйти, так что Римус чувствовал себя, как на минном поле.                – Во время первой мировой войны один эмигрант встретил свою жену, и она захотела бежать вместе с ним, однако ее семья была против вплоть до угроз. Эллен сделала все, чтобы одурачить семью и все равно поступила по своему…               И он заставил Сириуса слушать. Он знал, как это сделать, прежде чем приступить к настоящему разговору. Что самое удивительное – Сириус слушал. Его голова слегка наклонилась, чуть развернувшись левым ухом, и пальцы его теребили что-то в руках, Римус не мог видеть, но знал, что это кольцо, значит, он думал, он размышлял, он слушал его.                После того, как он рассказал ему историю прочитанной книги, Сириус долго молчал, возможно, потому что пытался переварить историю, размышлял над сюжетными дырами, чтобы развеять их своими вопросами,  или собирался уйти. Римус скрестил пальцы, чтобы последнего не произошло, потому что тогда это будет означать…                – Она знала, что больна? – спросил Сириус, прекратив поток навязчивых мыслей в голове Римуса. Он кивнул. – Может, если бы она была здорова, она бы осталась в Германии.                – Но ведь она любила его, – возразил Римус.                Между ними вновь повисла тишина, пока Сириус молча размышлял о чем-то, перекатывая кольцо с пальца на палец.                – Хочешь попробовать угадать название книги? – предложил он, и только тогда Сириус развернулся к нему.                Римус едва не развалился на части, хотя выражение лица другого все еще было нечитаемым, как книга без обложки – совершенно пустая.                – Если только у меня есть шансы, – ответил Сириус, и Римус открыл было рот, чтобы сказать, что у того нет ни единого шанса, чтобы это отгадать, но вдруг передумал.                – Да, – сказал он тихо. – Да, у тебя есть шанс.                Сириус подумал, а затем спросил.                – В конце она умерла?                Римус на секунду забыл, о чем они говорят, но быстро собрался.                – Как и в большинстве его книг.                – Странное обстоятельство – так любить женщин и не давать им шанса ни в одной из его историй, – произнес Сириус, нахмурившись. Это была первая эмоция за время его присутствия.                – В этом вся сущность Ремарка, – пожал плечами Римус, – хотя мне кажется, что он предоставлял им столько шансов, сколько у обычных людей не было за всю их жизнь. Разница только в том, что они хватались за каждый, без разбора, потому что знали, что другого может никогда и не быть.                – Я не согласен, – вступился Сириус, и Римус, не сумев удержаться, улыбнулся.                Они собирались спорить. Снова.                – Ужасная история, – произнес он, отведя взгляд, чтобы не встречаться им с Римусом. – Мне не нравятся его книги, но ты ужасно интересно рассказываешь.                Римус хотел предложить рассказать хоть десять таких историй, тех, которые тот еще не слышал, но о которых Римус читал давным-давно, как вдруг заметил, будто Сириус чего-то ждет. На лице застыло вопросительное выражение, он слегка приподнял голову, по-прежнему наблюдая за Римусом.                – Это то, о чем ты хотел со мной поговорить?                – М-нет, не совсем, – пробормотал Римус, опустив взгляд на свои ботинки, потому что не знал, как продолжить. Время шло, а он все никак не мог собрать слова в предложения, и чем дольше он тянул, тем сложнее было начать.                – Мы можем простоять так до утра, – вздохнул Сириус.                – Я пытаюсь… пытаюсь сказать… – выдавил он из себя, и последнее слово вылетело из него, как пробка из закупоренной бутылки. – Прости.                Он взглянул на Сириуса, и увидел, что тот был не столько впечатлен, сколько удивлен настолько, что его рот слегка приоткрылся.                – И это… все?                – Я не знаю, что ты хотел услышать, но… – Римус вдруг ощутил, как волна злости алыми пятнами прилила к его щекам. – Вообще-то тебе тоже есть за что извиниться.                – Мне? – в сгустившихся сумерках было трудно разглядеть его зрачки, но Римусу показалось, что они инстинктивно расширились, как будто дикому зверю подкинули лёгкую добычу. – Ты, блять, серьезно?                – Это не я вылил на другого человека все дерьмо, сообщив, что он испортил его жизнь, – напомнил ему Римус. Ему еще никогда не было так стыдно и страшно одновременно, и он не мог разобраться с нарастающим гневом на дне его желудка.                – Тогда за что, черт возьми, ты извиняешься? – взревел Сириус. – Я всю свою жизнь извиняюсь за то, что я существую, но за те вещи, которые я сделал намеренно, я извиняться не собираюсь.                – Значит, ты сделал это нарочно? – его голос сломался, и дыхание его почти перекрыло, так что он не был уверен, услышал ли Сириус его вопрос. Он прочистил горло и на этот раз голос его не подвёл. – Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я говорю! Хватит делать из меня идиота, я это не придумал!                Расстояние между ними сокращалось по мере того, как Римус делал по шагу на каждое его слово, и его раздражал собственный голос, грубость которого заставляла Сириуса съежиться, будто по инерции. Он стоял там, прямо перед ним, но мысленно он бежал, его здесь не было, он смотрел за его плечо, на молчаливое дерево, будто прося у него помощи, и в один момент Римус подошел к нему так близко, что заполнил собой могучее дерево.                Посмотри на меня. Он едва не закричал, чтобы тот поднял на него взгляд, но этого не потребовалось, его разум был каким-то образом связан с тем, о чем думал Римус, и иногда эти вещи соприкасались на каком-то другом уровне, который не был подвластен научному объяснению. Его подбородок чуть приподнялся, словно он приготовил его для удара, и Римус в очередной раз почувствовал, как будто бы его кожу ошпарили кипятком. Он не мог знать, чего хотел Римус, потому что тот сам не знал, чего хочет, но первой его мыслью было заставить его пожалеть о своих словах, вбить их обратно в его рот, затолкать подальше его острый язык и перекрыть доступ к кислороду, чтобы он мог дышать только тем, чем Римус ему позволит или не дышать вовсе, потому как с каждым своим вдохом он забирал кислород вокруг Римуса, и ему было нечем дышать рядом с ним, он задыхался, будто рыба, выброшенная на сушу. Верни мне мой кислород.                Как морская вода разбивается о бетонные волнорезы, с такой же силой Римус нырнул в пространство Сириуса, разрушая его каменные преграды и сбивая его с ног ударной волной. Запретный плод. Заветный плод. Неуклюжий, бесстыжий, грубый, но невообразимо нежный. Никто никуда не бежал, никто ни с кем не боролся, и его руки замерли в сжатых кулаках на белом воротнике Сириуса.                Будто оставленных ран на древесной коре было мало, они вытаптывали подошвой ботинок пыльные ямы, переминаясь с места на места. Римус чувствовал, как насилие внутри него перерождается, обретая новое начало, которое побуждало его разжать кулаки, чтобы его пальцы могли ласкать и гладить вместо того, чтобы впиваться ногтями в кожу. И тогда он увидел на противоположном лице улыбку, которая так быстро стала его собственной, что он открыл глаза впервые за все время, и он больше никогда не хотел закрывать их, потому что ему нравилось смотреть.                Сириус смотрел на него. Он никуда не исчез, он держал его лицо в своих ладонях, и улыбался, толкаясь своим носом в уголки его губ, чтобы они становились шире, наконец превращаясь в смех.                – Я думал, ты меня ударишь, – произнес Сириус.               – Я хотел, – признался Римус, сминая воротник его рубашки под своими пальцами, наблюдая за тем, как его взгляд скользит вниз, останавливаясь на губах, подбородке, шее, пока Сириус не опустился к последней, осторожно спрашивая.                – Все еще хочешь?                – Хочу, – ответил он, не задумываясь, чего он хочет на самом деле, толкаясь подбородком в висок Сириуса, чтобы заставить его поднять голову.               – Только… – Сириус остановился, глядя на него, придержав его губы пальцем, – только не исчезай.                Не исчезай. Если бы это было так просто. Римусу хотелось исчезнуть, раствориться, но забрать Сириуса с собой, стать ничем, и чтобы Сириус стал ничем вместе с ним, потому что физическая оболочка была слишком тесной, он чувствовал себя неуклюже со всеми этими руками и ногами, со всей своей человеческой сущностью, которая являлась преградой для его восприятия. Так мало иметь всего лишь пять органов чувств, ограничивающих от истинных ощущений вплоть до слияния клеток. Если бы они были одним целым, как мировой океан, куда впадают все континентальные воды, озера и реки из пресных водоёмов становятся солёными, теряя свои прозаические нотки, чтобы обрести поэтичность, впитать в себя слезы далёких берегов и наконец испытать первородное чувство во всей вселенной – единство.                Но вот они – так близко и так далеко, луна и звезды, всегда рядом и никогда вместе, потому что любое слияние подвергается распаду, рассыпаясь на сотни, тысячи и миллионы мельчайших частей, как пазл, рассыпавшийся на ковре. И любая попытка собрать все целиком требует времени, а время в данном случае не линия, а пространство, где есть не только два пути, назад и вперед, но есть гораздо больше других перспектив, вариантов и шансов. Так много шансов.                – Ты чувствуешь себя неправильно? – Сириус продел свои пальцы в каштановые кудри Римуса.                – Не знаю, – признался он, стараясь не давать мыслям руководить его разумом, но они рушились на него, как снежная лавина, не оставляя ничего за собой, и он почувствовал, как его руки опустились, и голова вот-вот упадёт вместе с ними.                – Эй, – шёпотом протянул Сириус, беря одну из его ладоней в свои руки, сжимая ее и поглаживая, словно вызывая жизнь в онемевших пальцах, – я знаю, ладно? Это кажется безумным, – он вернул его взгляд, потянув за подбородок. – Все не всегда так просто, как кажется, но со временем… Со временем ты просто обращаешься к тому, что это заставляет тебя чувствовать.                – Так можно оправдать любое преступление, – горько усмехнулся Римус, в котором, казалось, жизнь поддерживали только синие глаза напротив, иначе он бы обратился в себя и обнаружил зияющую пустоту вместо сердца, так ловко украденного в одном из воспоминаний, которые он хранил о месте, связанном с одинокой ивой.                – Но это не так, – умолял Сириус, – я обещаю.                Он взял его лицо в обе ладони, сблизив их лбы, и принялся тихо шептать, иногда поднимая взгляд, чтобы убедиться, что Римус слушает.                – То, что ты рассказываешь мне истории, это не преступление. То, что мне нравится их слушать, это не преступление. То, что мы здесь, это не преступление. Преступление, Римус, это то, что ты пытаешься скрыть от себя очевидное.                – Ты сказал, что я испортил твою жизнь, – он начал качать головой, но Сириус удержал его, сильно вцепившись пальцами в кожу.                – Я этого не говорил. И если уж на то пошло, ты начал это первым, – его улыбка заставила Римуса повторить ее только для того, чтобы Сириус расцвёл, как распустившийся весенний цветок.                И Римус стал его отражением, как отблеск луны на воде, мерцающий серебристым сиянием. Прикосновения Сириуса были самыми нежными ударами, которые когда-либо оставляли на коже Римуса. Они не оставляли шрамов, они были тёплые и мягкие, подушечки его пальцев, ласкающие шершавую кожу, скользящие вверх и вниз, зигзагами и спиралями, покрывая его кожу невидимыми рунами. Римус хотел возвращаться к ним, потому что тогда всего остального мира не существовало, и он обретал вечность, где не существовало никаких предрассудков, и где он чувствовал себя свободным. Теперь он чувствовал в ней ту же потребность, что и Сириус.                – То, ради чего я вернулся… – попытался объяснить Римус, но Сириус покачал головой.                – Это не важно.                – Но ты хотел знать.                – Я знаю, – он развернул ладонь Римуса, опустив ее на его грудь, нежно прижав своей. – Мне было важно, чтобы ты сам это понял.