Код лихорадки

— Чёрт возьми, о чём ты думал? — Преувеличенно громкий голос резанул по ушам. Кориолан тотчас прикрыл веки, отсчитал до трёх и… 3…2…1… распахнул глаза, поддёрнутые дымкой волнения. Руки дрожали. Так сильно, что окурок сигареты — истлевший окурок измазывал длинные худые пальцы. Кориолан подобрался, натянул на лицо сосредоточенную гримасу и поспешил спрятать обе руки под стол, а остатки недокуренной сигареты поместить в прозрачную пепельницу. К пригоршне таких же почерневших окурков. Проклятая миопатия всецело контролировала жизнь Торпа, даже сейчас, когда он, казалось, только задышал полной грудью. Руки против воли вновь потянулись за пачкой тонких сигарет с привкусом сладкой дыни, но суровый взгляд отца был встречен Кориоланом понимающе. Он не скрывал от Винсента, что пристрастился к курению. А смысл? Он знал лучше многих, что умрёт раньше срока, не от болезни, так от курения. Зато менее мучительно. А Ксавьер не догадывался — святая невинность! ؙ— хотя Кориолан не хотел бы разочаровывать брата. Слишком привязался, слишком любил, слишком оберегал. К тому же с отъездом Ксавьера в Невермор младший брат был предоставлен практически сам себе и не нуждался в изнеженной заботе. — Не сейчас. — Предостерегающе вскинул руку Винсент Торп, одними губами намекая сыну вести себя тихо и прилично, как никогда. Парню ничего не осталось, кроме как согласиться и вернуться к теме разговора. — Как ты мог? — надрывала голосовые связки Бьянка Барклай, на её всегда умиротворённом лице угадывались нотки истерии. — Зачем тебе это, папа? Кориолан мог поклясться жизнью Ксавьера, собственной жизнью, благосостоянием отца и семьи, что ещё немного и Бьянка могла бы упасть в обморок — и от страха, и от разочарования, и от обиды. А пока девушка живо прохаживалась по летней веранде, отданной на растерзание ветрам, и, заложив руки за спину, сокрушалась над тупостью Иво Барклая — своего отца и по совместительству фармакологического магната Соединённого Королевства, Канады и США. Кориолан следил глазами, и нотки сочувствия промелькнули на его лице. Дрожь в руках улеглась, мысли очистились, жалость к себе и к миру притупилась. — Он сделал тебе больно. — Зазвенели металлические интонации в голосе непреклонного отца Бьянки.       В любой другой день в подобной ситуации Кориолан бы здорово, от души повеселился — наблюдать за перепалкой своенравной дочери и такого же отца, доставляло парню колоссальное удовольствие, однако сейчас даже Кориолан был непривычно учтив и сдержан. Хоть и гнетущая атмосфера вечера помогла брату Ксавьера ненадолго забыть о болезни. Речь шла о, собственно, Ксавьере и их с Бьянкой расставании, свидетелем которого Кориолан стал. Отмалчиваться в этом случае он не посмел бы — Кориолан захотел выступить в защиту брата. — Прошу прощения. — Начал издалека, вынимая руки из-под стола. Винсент побагровел от страха. Видать, давление подскочило. — Но расставание моего брата и вашей дочери было спокойным и обоюдным. Бьянка изумленно вытаращила на Кориолана свои голубые русальи глаза, не перебивая его и не стремясь комментировать. Иво Барклай, сидящий точно напротив Кориолана, гневно сверкнул глазами — мол, «как угодно тебе, щенок, идти наперекор мне?», но решил выслушать парня до конца. Особенно учитывая тот факт, что разговаривал с точной копией Ксавьера. — Защитный амулет моей дочери сломан, она сама за день до начала учебного года возвращается ко мне в слезах. Врёт! — Тон Иво несдержанный, ледяной, отдающий пафосом и неприкрытой враждебностью. — Врёт, что дело не в мальчишке. А ты говоришь мне, что всё было по обоюдному согласию? Кориолан боролся с приступом нарастающей паники, граничащей с желанием вцепиться в глотку этого наглеца зубами и растерзать его на мелкие атомы, до тех пор, пока он не станет молить о пощаде на коленях. Одному Богу было известно, как Кориолан сдержался, чтобы не компрометировать отца, чтобы не расстраивать Бьянку, чтобы не стать жертвой безумного доктора (а в безумии Иво Барклая сомневаться не приходилось). Он выдержал немигающий воинственный взгляд гостя, опустил плечи, показывая всем, что владеет ситуацией, и улыбнулся. — Да, я так считаю. — Кориолан! — Да, отец? — парень торжествующе посмотрел на Винсента, который пыхтел и надрывался, как закипающий чайник. — Но ты сам говорил, — любезно продолжил Винсент Торп, а глаза его выдавали — бегали с одного лица на другое, рот искривлялся в подрагивающей усмешке. — Ты сам говорил, что Ксавьер изменился. Это же связано…с его тёмной стороной, верно? Ох, как достали Кориолана эти недвусмысленные намёки на теневую, чёрную сторону души Ксавьера, как будто тем никаких для бесед больше не находилось! Он был изгоем — естественно, это отличало художника от многих людей по определению, но выставлять Ксавьера кровожадным хищником или, упаси, помилуй, убийцей, опасным для общества? Кориолан закатил глаза и потёр переносицу, обдумывая, что бы ответить. Да, Ксавьер однозначно изменился за несчастные полмесяца, что они не виделись, тем не менее Торп-младший ни за что не стал бы его демонизировать, в отличие от отца и вот этого…представителя высшего общества и желанного гостя. Тьфу, мерзость какая! — Я такого не говорил, отец. — Ксавьер изменился и стал опасным для общества и даже для изгоев. — Винсент Торп вздохнул, как бы признавая неудобную правду. Выражение немого страдания отпечаталось на его лице. Кориолан удивлённо повёл бровью, а Бьянка спустя три минуты уселась по левую руку от своего родителя. — Но это не значит, что мы сами не в состоянии разобраться в нашем расставании. — Налетевшая буря эмоций поутихла, и Бьянка привычно взяла себя в руки. Хладнокровно и величественно. — Он изменился, да. Если хотите, стал более отстраненным, задумчивым. Его мучили кошмары, полагаю, из-за них он меня бросил. Но он не опасен. — Ты не применяла на нём свой гипноз? — Вклинился дипломатично Кориолан, искренне не соображая, нахрена отец позвал Барклаев к ним домой на ночь глядя и зачем ему обсуждать подробности личной жизни Ксавьера. Тем не менее не поинтересоваться он не мог, просто для галочки, для себя. — Однажды. Винсент, который до этого выглядел несколько удручённым, загорелся новой идеей. Иво Барлай равнодушно молчал, уверенный в превосходстве и правоте. Он защищал честь Бьянки — единственной дочери, и поделом, что некоторые методы его были не всегда…законны. Кориолан слышал это, потому никак не отреагировал на ответ, в то время как Бьянка готова была придавить себя грузом вины. — Это никак не оправдывает вашего поступка. — Покачал головой Кориолан и поджал губы. Он будет презирать отца и его друга ровно столько, сколько те будут жить на этом свете. И никогда не посмотрит на Винсента прежними глазами. Эти двое, вынашивающие свои амбициозные планы, не вызывали в душе Торпа ровным счётом ничего — забвение стало бы для них лучшим подарком и наихудшим испытанием одновременно. — Как ты мог, папа? — Вернулись к тому, с чего начали. Кориолан поморщился, наблюдая за бесстрастной физиономией напротив. — Зачем ты заразил вирусом кори Невермор? — А главное: как?       Все четверо сидели на летней веранде во дворе дома Торпов. Сегодня, второго сентября, из академии пришло известие от Лариссы Уимс, которая сообщила о том, что в академии лютует эпидемия кори. Винсент поинтересовался, всё ли в порядке с Ксавьером, на что женщина поспешила его успокоить, но предупредила, что зону карантина художник покинуть не сможет. Всё та же Ларисса Уимс позвонила Иво Барклаю и порекомендовала Бьянке пока оставаться дома, раз уж она не успела вернуться в академию до начала учебного года. И вот теперь, сидя за круглым столом в тишине сентябрьского вечера, Кориолан, Бьянка и их отцы разбирались, как быть дальше.       Хвала Небесам, самочувствие брата Ксавьера после введённой инъекции нормализовалось, приступов больше не было, а относительно здоровый вид вернулся к парню вместе с желанием жить. Весь предыдущий день Кориолан провёл запертым в комнате под наблюдением трёх врачей. Слабость в мышцах не позволяла ему даже говорить, как следует, не то что передвигаться. Откровенно говоря, Кориолан был «овощем», который хотя всё и понимал, помнил (пелена от количества принятых лекарств рассеялась), поделать ничего со своей беспомощностью не мог. Спустя сутки пришёл в себя и был вызван отцом сюда на веранду. Приглашённые гости стали для Торпа-младшего сюрпризом — после ссоры Бьянки и Ксавьера Корио девушку не видел, да и сомневался, что увидит когда-нибудь еще, а здесь такое. — Когда Бьянка, — решился заговорить отец сирены, складывая руки на стол перед собой в замок. — приехала тридцатого числа домой, я заподозрил неладное. Когда она уезжала в Невермор раньше срока, ее мать чуть с ума не сошла. Она и прощалась с нами на полгода или до родительских выходных. Барклай растерялась, насколько это представлялось возможным. Как понял потом Кориолан, ей до дрожи в коленках не нравилось, когда о ней говорят в третьем лице. Так, будто её не существовало в комнате. И парню было знакомо это убогое чувство. Он даже сделал над собой усилие и подтолкнул к девушке пачку сигарет, лежащую на другом конце стола. Бьянка насупилась и показательно отвернулась. — Мама сказала мне, что видела тебя плачущей. И разговаривающей по телефону. — Иво немного смягчился, в глазах заблестели искорки сочувствия. Но Бьянка неумолимо и стойко держалась, челюсть девушки неестественно напряглась. — Ты решил, что это из-за Ксавьера? — Не глядя провозгласила сирена, воспользовавшись минутой молчания. — Я не прав? — Не совсем. Да, мы расстались, но Ксавьеру нужна психологическая помощь, и таким образом, он пытался оградить меня от себя. Винсент зашёл в дом: три пары рассеянных глаз уставились ему вслед, пока хозяин решил удалиться. Теперь Кориолан считал своим долгом задержаться в окружении гостей — чересчур подозрительным в его понимании был этот мужчина, и Бьянка разгневалась пуще прежнего. Мало ли, что могли выкинуть изгои, оставленные без присмотра. И хоть желание расспросить отца обо всём было велико, Кориолан остался слушать и презрительно фыркать на каждое оставленное слово Иво. Натянув капюшон на голову, парень, не скрывая неприязни, продолжил буравить отца Бьянки тяжёлым взглядом. — Что было дальше? — Я решил проучить мальчишку.В моей лаборатории в пробирках содержится РНК-содержащий вирус. Он неустойчив, но поддаётся рекреационной заморозке и исследованиям. Вирус кори. Мгновением назад Кориолан наивно полагал, что хуже быть не может, но Бьянка, метающая молнии, развеяла прахом любые догадки парня. Она вслушивалась в голос отца, как будто сама подверглась гипнотическому влиянию, и ошарашенно вызверилась на него. Кориолану пришлось вскочить как ошпаренному и осадить сирену, надавливая на плечи. — Как он попал в Невермор? — Чёрт возьми, сколько самообладания должно было в нём остаться? Не поднимая головы, Иво совершенно будничным тоном рассказал о том, что один из его подающих надежды ассистентов и учеников Невермора — Юджин Оттингер, вызвался помочь мужчине и вылил содержимое пробирки с вирусом во все стаканчики с алкоголем. — И чего вы хотели добиться? — «Разукрасить бы его лицо всевозможными оттенками синего», думал Торп, отплёвываясь от мужчины. — Этот вирус неустойчив и в тёплых комнатах, в климате иссякнет. Всего лишь ослабит иммунитет учеников, но без летального исхода. — А симптомы? — Высокая температура, сыпь на теле, невосприимчивость к яркому свету, насморк и боль в горле. — Славно. — сыронизировал Кориолан, вскидывая руки за голову, уставился глазами в небо. Сирена зыркнула в сторону парня, задумчиво умолкла, но ненадолго. — Откуда такая уверенность, отец? — Я не первый год в лабораториях работаю и не штаны протираю на своей должности. — Отвечал мужчина на вопрос Бьянки, а глядел исключительно на недовольного Кориолана, который не прятал своих истинных чувств. — А для чего? — Я же сказал, проучить Ксавьера. А ещё… — А ещё, — из-за двери появился вдохновлённый Винсент с огромным подносом в руках, на котором были расставлены чашки с дымящимся напитком — кофе или чаем Кориолан не разобрал. — Чтобы ослабить иммунитет твоего брата. — Что? — В один голос воскликнули Бьянка и Кориолан, совершенно копируя обескураженность друг друга. Кориолану стало до невозможного, почти физически больно, так сильно, как будто его окатили с головы до ног ушатом воды. Блять, да где в этом чертовом мире громогласная справедливость? Ярая демократия, за которую все кому не лень рвут глотки? Почему его брат, который, максимум, где оступился — это родился в семье Винсента и бросил сирену Бьянку, должен был отдуваться, да ещё и здоровьем? Действительно же, всё происходило умиротворенно, без скандалов и затяжного выяснения отношений. Тогда что с отцом и гостем, этим омерзительным Иво Барклаем, было не так? Он не гнушался своих корыстных целей, он их, сука, озвучивал в открытую: — Мы с Винсентом, — темнокожий амбал, облаченный в костюм не самой первой свежести, потянулся за чашкой кофе. — хотим помочь Ксавьеру. Замешательство и гнев окутали голову Кориолана — он стал нетерпеливо подёргивать ногой, бросать полные осуждения взгляды на Винсента. Ещё через минуту полез за новой порцией никотина: глотку приятно обожгло, губы сомкнулись вокруг сигареты. Никто его не остановил и не протестовал; Бьянка втянула голову в плечи и тихонько пила предложенную ей чашку чая. — Это как же? — Только глухой бы не уловил издёвки в голосе Торпа-младшего. — Послушай внимательно! — Рассвирепел Винсент и стукнул по столу, его терпение лопнуло вместе с недоверием Кориолана — легкомысленное отношение сына к разговору ставило под угрозу все их долгоиграющие планы. Кориолан поперхнулся ядовитым дымом, и то он показался парню благословением свыше по сравнению со вспышкой гнева отца. Ополоснул рот чаем, стряхнул пепел и, не желая находиться в сомнительной компании дольше положенного, принялся вникать и слушать. Кориолан был уверен, что поможет Ксавьеру. — Ксавьер станет пациентом «Песни утра». Мы, я и мои сотрудники, окажем ему психологическую помощь, но всё должно быть сугубо конфиденциально. — Что за тайны и почему? — Вступилась Бьянка, до этого ничем не выказывающая своего возражения — попросту не осталось жизненных сил. — О существовании Кориолана не прознали журналисты. А Ксавьер известен очень хорошо, сами знаете. — с горечью констатировал Винсент, смакуя обжигающий терпкий кофе. — И его нахождение в психиатрической лечебнице вызовет никому не нужные вопросы и подозрения. И поставит крест на моей карьере, благополучии нашей семьи, запятнает наше доброе имя. — Короче говоря, — нетерпеливо перебил его Иво Барклай, размешивая крупинки кристаллизованного сахара на дне. — Кориолан поедет в Невермор и будет там для всех Ксавьером. — Нет! — Запротестовал парень резче, чем предполагал. От звука его звенящего голоса все разом вздрогнули — чем черт не шутит, а стёкла в оправе Винсента треснули, сам мужчина сидел, не шелохнувшись. Понимал: откроет рот — нарвётся на ещё больший шквал эмоций, на ещё большее сопротивление. Иво Барклай не разделял точки зрения друга по университету и гулко выдохнул. — Сколько времени Ксавьеру потребуется на реабилитацию? — Шёпотом поинтересовалась Бьянка, наблюдая за тем, как взвинченный Кориолан горящими ненавистью глазами прожигал в присутствующих дыру размером с вулканический кратер. — До конца обучения. Три года.       Кориолан смылся быстрее, чем все присутствующие сумели моргнуть или, на худой конец, синхронно повернуть головы, удостоверившись, что парня и след простыл. Винсент предполагал, что беседа состоится не из лёгких, да и он был не робкого десятка, но выходка Кориолана начисто разрушила все мыслимые пределы его терпения. Алмазного, твою мать, стального, да какого угодно. На негнущихся ногах Винсент провел гостей до выхода — вычурных кованых ворот, помахал им рукой, ослепительно улыбнувшись, и побрёл к сыну. Не имело смысла утаивать и откладывать ещё более мучительный разговор, чем тот, что состоялся этим вечером. Маховик предательства одного сына во имя спасения другого уже начал вращаться вокруг головы Винсента Торпа. И, видит Бог, лучше бы это была петля. — А теперь сядь. — Рявкнул Винсент, награждая Кориолана поистине убийственным взглядом серых глаз. – Бьянка не знает и не узнает. А тебе следует узнать, откуда у Ксавьера появилась эта тёмная сторона и почему у тебя нет никакого дара. Кориолан окаменел, но подчинился — нерадивого родителя даже за дверь выставлять не пришлось. Разговор обещался быть «увлекательным», оттого парень закинул в рот сразу три таблетки успокоительного.

***

      Это восхитительное тянущее чувство в груди воспламенилось, когда последний оранжевый росчерк был небрежно оставлен взмахом кисти. Под рёбрами билась и трепыхалась во все стороны давно забытая нежность. Нежность, которая вылилась в пастельные лилово-желтые тона. Нежность, которая удивительно соседствовала с коричневой гаммой, перетекающей в беспроглядную темень. На его новой, с пылу с жару сошедшей из-под его руки, картине угадывались два человека.       Девушка, одна из них — парадоксально яркая, лучистая, сошедшая с небес в своем воздушно-голубом платьице, похожем больше на длинную простынь. Голова покрыта терновым венцом — да-да, в точности до мелких деталей тем самым, который украшал голову Иисуса Христа на распятии. Круглолицее создание широко улыбалось с полотна, несмотря на то, что один глаз девушки был тщательно замаскирован причудливой повязкой, как у пиратов.       Вторая же — застыла в выражении немой скорби. Походила на великую мученицу и жалила непривычно колючим, раздирающим внутренности, взглядом. Та самая, другая сошла не с Небес, а поднялась из Преисподней, облаченная в грубые, сковывающие движения, одежды и сандалии, ремни которых больно и цепко ранили кожу на лодыжках. На её груди блестели доспехи, выкованные на Адском пламени, а россыпь черных волос струилась по спине, как полноводная река Стикс текла по подземельям царства мертвых. Они держались за руки — нежная румяная кожа и пальцы теплые, аккуратные, любовные, как прикосновения матери, и молочно-бледная кожа, по которой расползались трупные пятна, иссыхали дорожки вен и чувствовалось дыхание костлявой.       Ксавьер, все ещё пребывая далеко за гранью реальности, медленно отложил кисть и как зачарованный усмехнулся — да, нехило его огрела по затылку переменчивая муза. Почему-то изучая законченную картину, его грудь наполнилась одновременно и щемящей тоской и щенячьей радостью. Захотелось переплести, переделать пучок на затылке. Руки механически потянулись за голову, нашли ослабленную резинку и… — Не надо. — Шелестящим, искажённым до неузнаваемости голосом, пробубнила Аддамс, которая следила за Ксавьером длительное время. Два часа, четыре, шесть — да кто считал? — Так лучше. Пальцы сами по себе повисли в воздухе, как и всё невысказанное, невыстраданное, недопонятое за эти годы. Ксавьер оставил волосы распущенными, Аддамс с наблюдательностью получше, чем у самого меткого и зоркого охотника подползла к нему тенью. Села аккурат напротив завершенной картины. Долго пялилась на игру теней, невысохшие мазки, будто ее гипнотическими стараниями можно было обратить полотно в прах. — Да, это красиво. Только терновый венец и Энид не вяжутся у меня в голове. — Пришла к умозаключению Аддамс, хирургически проникновенно любуясь той частью, где изображена была она. — По мне так ничего лишнего. — Торп не перечил, нет. Он делился соображениями, корректировал, невозможно долго чертил линии, и это нашло отдаленный трепет внутри Уэнсдей.       Нет, Земля не раскололась на части, Антихрист не пожаловал, льды Антарктиды не спровоцировали Апокалипсис, но весьма прочно, впрочем, вошли под сердце Аддамс. Просто она нашла картины Ксавьера чуть более значимой мазнёй, чем всё остальное. Девушка отмахнулась и вернулась в постель — чертова температура подскочила до предельно допустимых значений — 41 градуса по Цельсию. Для обычных людей такой показатель в большинстве случаев — прямая дорога на кладбище, а при аномально ледяной устойчивости Аддамс — таки вообще дело неслыханное и паранормальное. Но она едва считала это проблемой: колотило не по-детски, выворачивало наизнанку четыре раза за последний час, доставляло дискомфорт, чем тебе не радость? Впрочем, они и не спали. Второе сентября прошло под эгидой Торпа, а третье ещё не наступило. Они всю ночь маялись — Уэнсдей из-за болезни и самобичевания, Ксавьер — от усталости и присутствия Аддамс в комнате. В одиннадцать часов вечера парень вручил ей (а точнее, заставил выпить таблетки с жаропонижающим эффектом), ближе к двенадцати Уэнсдей забылась тяжёлым сном, а художник сел в центре комнаты за мольбертом, занёс руку и сам не помнил, как решил изобразить Уэнсдей и Энид, стоящими на краю пропасти, которые вдовесок держались за руки. — Омерзительно. — Выпалила Уэнсдей, когда её настиг приступ рвоты. На всех порах она понеслась в ванную, а Торп, отвлекшись от работы, подал ей тогда аскорбиновую кислоту и два стакана воды. — Ты мне ещё подгузники поменяй. — Мы не настолько близки были, Уэнсдей. Вдохновение Ксавьера было так огромно и творчески не раскрыто, что он пропустил колкость мимо ушей, всецело погружаясь в водоворот наполнения картины. Около часа ночи Уэнсдей Аддамс, на вторую ночь пребывания в Неверморе, поняла, что заинтригована. Ей редко выпадали шансы посмотреть, как кто-то увлечён процессом настолько, что выносил ее присутствие без удушающих препирательств. Уэнсдей робко забралась назад по одеяло, но заставляла себя не спать. Анализировала, хмурила брови, выражала той немногочисленной мимикой, на которую была способна, свою заинтересованность, погружалась в транс, где был Ксавьер, касания кистей по бумаге и она сама. Ещё через полчаса Уэнсдей обомлела: ни словами было не передать, ни скудным багажом эмоций. Тогда-то Уэнсдей Аддамс впервые обозначила своё отношение к рисункам Ксавьера. Она не спала, а смотрела, и он позволил ей подойти ближе. —Я и Энид? — спросила она у Торпа, подмахнув через бортик кровати, пикируя прямиком в центр комнаты. — Почему? — Потому что сложно найти наиболее противоречивых людей, чем вы обе. — Простодушно отозвался Ксавьер, занимаясь наполнением цвета. — Я так вижу. — Вот здесь, — Аддамс, тонко чувствующая библейский мотив, ткнула пальцем. — нужно добавить магмы мне под ноги. Ксавьер со знанием дела прошёлся по шлифовке портрета и оторвал зелёные глаза — горящие любимым делом, живые, манящие, чтобы посмотреть на Аддамс. — У тебя температура. — Сухая констатация факта. Конечно, у неё температура, и она выпила по меньшей мере три препарата, способных убить несколько десятков тысяч нервных клеток в мозгу. — Спокойной ночи, Ксавьер. — Он окинул ее предупредительным взглядом и вернулся к работе. Но вот картина была окончена, Аддамс ворочалась бестолково по кровати, нагоняя жути, а на дворе стояла полноправная ночь. Часы показывали три часа — самая глубокая фаза для сна. И волосы не дала убрать в хвост, и спать не давала, и в разговор не вступала. Только следила глазами, выглядывая из-за кромки одеяла, дикая, непоколебимая и до боли на кончиках пальцев умиротворённая. Ксавьер оставил картину у приоткрытого окна в том уголке, где всё продувалось сентябрьским ночным ветром. Сосредоточенно разместил все смесители, краски и кисти по местам под неусыпным контролем Мисс Аддамс. Она всё это время не проронила ни слова, и смущение довлело над ними. Поганая болезнь, невесть откуда взявшаяся, как и обладательница чёрных глаз, закутанная в три одеяла. Сумасшедшее начало года, удивительно странная ночь и кровожадное убийство Роуэна. Ещё позавчера именно он числился соседом Ксавьера — то ли недопонятым гением, то ли чудаковатым мальчишкой, а сегодня в его постели находилась её Величество колючесть Уэнсдей Аддамс. Чудны дела твои, Господи! — Спишь? — Торп и рад бы стараться, но сон как назло не шёл. Бездумно пялился в потолок, рассуждая про себя о том, какими сюрпризами будет увенчан следующий семестр в Неверморе. И голос у неё какой-то отчуждённый, вырванный, смазанный, будто и не Аддамс вовсе. — Нет. — Здесь всегда так громко орут сверчки? — Понятия не имею. Всё он имеет — не раз доводилось марать альбомные листы этими созданиями природы. Не раз Торп уходил в себя, сутками напролёт коротая ночи над поиском вдохновения, в особенности, последний месяц, когда голодные, не знающие пощады, чудовища орудовали в его грудной клетке и голове. Ксавьер прислушался к внутренним ощущениям — его личные комнатные зверушки прочно удерживались на привязи и, казалось, мурлыкали, когтистыми лапами оцарапывая самые укромные местечки души. Торп физически чувствовал лёгкие зуд и жжение, доставляющие приятное успокоение. Волнения об этом отошли на второй план. — Расскажи мне о Роуэне. — Подбоченилась Аддамс, явно не изнемогая от болезни. Хотя вид у неё был по-прежнему трупный. — Расскажи мне о Пагсли.       Всё это — от мало-мальской попытки творить в тишине в компании друг друга до завязывания неловкого, ни к чему не обязывающего разговора, должно было, как минимум насторожить их, как максимум, оттолкнуть. Им не нужно «растопить льды», им в принципе нет необходимости разговаривать — молчание окутывало сладостнее любой пилюли, и это открытие здорово поразило как Уэнсдей, так и Ксавьера. Пожалуй, в списке возможных претендентов на удачное соседство Торп выхватывал лидирующую строчку. Но знать ему об этом было необязательно. Всё, что их связывало — крыша над головой в период стражайшего карантина, общие далёкие воспоминания и, о да, а как по-другому, убийство. Аддамс крепко задумалась — химическая дурь, которая под бескомпромиссным взором Торпа отправилась жечь её желудок, подействовала, лихорадка отступила, голова прояснилась, а вместе с ней вернулась способность мыслить здраво без никому не нужного помешательства. Начать расставлять точки над «i» показалось Аддамс наиболее подходящим вариантом, тем более чем они могли заняться в четыре, мать его, утра? — Нет, всё же расскажи мне о Роуэне. — Она по горло увязла в этом дерьме, напрямую участвовала в сокрытии преступления, возможно, была сообщницей Ксавьера, а он просит её рассказать о Пагсли? И имя ведь запомнил, засранец! Но Торп её как будто не услышал, а нагло тянул время и путал все мысли — и вот как ей с ним ужиться в одной комнате? И как это допустила Уимс? — А помнишь... — проскрипел своим голосом Ксавьер, не глядя на девушку. Возможно, она помнила, но и то вряд ли. У них на завтраки много детей перебывало. Точнее, в качестве закуски, десерта для кровожадных игр. — как ты проткнула ножом мою руку, Уэнсдей? — И повторю это ещё раз, если с первого раза ты не расслышал вопрос о Роуэне. — Настойчивость, сравнимая с хабальским упрямством. Аддамс натурально закатила глаза, но не стала сопротивляться, когда Торп продолжил экскурсию по недрам памяти. Ксавьеру меньше всего после одухотворённой ночи с творческим всплеском и готовой картиной хотелось говорить о покойном, растерзанном друге. Аддамс же нисколько не считалась с его желаниями, но Торпу было откровенно наплевать. Лучше поддаться калейдоскопу событий из прошлого, чем головой вернуться к искалеченному Роуэну. — Нечего было отбирать кусок торта у Пагсли. — Съязвила Уэнсдей, нарушая тишину. На ответ парень не надеялся и всё же он его удивил. — Он нормально. Набрал пару лишних килограммов и комплексов. Не способен себя защитить без посторонней помощи. Всё еще жалею, что не отравила его в детстве. Ксавьер улыбнулся и просиял — забавная семейка вновь послужила причиной давно забытого чувства, умиротворения. — И сколько было попыток? — Пыток или попыток, прости? — Лучилась сарказмом Уэнсдей. Всё еще охрипший голосок звучал почти безобидно. Но без тени злости, скорее, зажигался расположением к беседе. Аддамс не отдавала отчёт себе в том, что увлеклась словесной перепалкой. — Попыток, Аддамс. — Девяносто четыре. Если считать с последней, схалтуренной, то девяносто пять. — Бедный парень. Они избегали смотреть друг на друга — разглядывали что угодно, только бы не пасть в пучину смятения и неловкости. Перебрасывались непоследовательным набором слов, от которого у Аддамс бы давно закружилась голова, но почему-то не кружилась. И раздражение не нарастало, и зубы больше не стучали от холода, пробирающего до костей. В комнате становилось комфортно, приемлемо. — И это я слышу от тебя Торп. — Подколола его Уэнсдей, взбивая чуть влажную от её болезненного жара подушку. — Это ты съел торт моего брата. — Один кусок, Уэнсдей, и я его выиграл в честном поединке. — И получил по заслугам. — Девушка усмехнулась, припоминая смутно его вытаращенные глаза на мокром месте и лужу крови, зверский нечеловеческий вопль после того, как одним ударом пригвоздила руку десятилетнего Торпа обыкновенным кухонным ножом. — Да, спасибо за шрам, Аддамс. Она кивнула и промычала что-то нечленораздельное. Какого Дьявола она трепалась направо и налево о таких незначительных вещах вместо того, чтобы разобраться с этим загадочным вирусом или монстром, Гризли? Но на мгновение Аддамс позволила себе минутную слабость, так как тело всё ещё было мягким и податливым. — Что сказал дежурный врач? — После недолгого затишья спросила Уэнсдей, потянулась за стаканом с водой и опустошила его мелкими глотками. Она знала, что Ксавьер лично менял ей компрессы с жасмином и тошнотворным раствором уксуса. Аддамс находилась на грани беспамятства и даже руку ему сломать была не в состоянии. Унизительно. — Простуда, не корь. — Много заболевших? — Много. Но нам, наверное, повезло. — Торп взлохматил волосы, расправил одеяло и кинул на неё незначительный взгляд. — Да уж, у твоего друга смерть повеселее, чем просто стухнуть в кровати от известного вируса. — Особенно выраженная досада просквозила в тоне девушки. Они снова завели разговор об убийстве — Аддамс не давала покоя таинственность и проклятая записка. Она до сих пор была при ней. — А вдруг это вирус, модифицированный в лабораторных условиях? — Вкинул предположение Торп, девушка приободрилась — могло быть всякое, конечно. — Я даже почти удивлена, Ксавьер. За шесть лет ты не только изменился внешне, может быть, и уровень знаний стал выше. Ладно, — выдохнула Уэнсдей, окончательно проснувшись. — я просто хочу разобраться с вирусом и монстром. Ксавьер в глубине души тоже хотел — эта чертовщина буквально занимала все его мысли со вчерашнего утра, когда Аддамс тут даже не пахло, Кориолан был насильно вывезен из академии отцом, а он лишился привычной комнаты и затем Роуэна. Зная невыносимый характер Уэнсдей, глупо было бы напрашиваться к ней в команду. И вообще удивительно то, что она разговорилась сегодня, видимо, лекарства всё-таки имели массу побочных эффектов. Поэтому, несмотря на потуги Аддамс вставить хоть слово, Ксавьер девушку проигнорировал, поднялся с постели и вытряхнул из кармана брюк злополучное послание — то самое, обнаруженное им аккурат после взрыва. — Who is Wednesday Addams? — Прочитала тихонько Уэнсдей, принимая из ладони Торпа записку. — Кто-то ждал твоего появления в Неверморе, Аддамс, и знал, что мы знакомы. И знал про мои сны. — Ты обязан рассказать мне всё, Ксавьер. — Уэнсдей добавила бумажку в коллекцию к своей. Дружелюбие испарилось из голоса Аддамс, остались лишь уверенные стальные интонации. Ночь воспоминаний медленно угасала. Выступающее из-за облаков солнце будто бы вспарывало ночь ножом, как рыбак брюхо пойманной рыбы. Наступал день откровений.