Код лихорадки

— У тебя есть догадки, кто бы это мог быть? — Уэнсдей прищуривается и не без удовольствия отмечает, что температура в комнате понизилась на несколько градусов. Свежий осенний ветер брызнул в лицо и привёл в чувства. — Ни малейших. — Разводит руками Торп и семенит закрыть распахнувшееся настежь окно. — Оставь. — Уэнсдей. — Горько усмехается Ксавьер, словно забывая, какой же иногда непроходимой тупицей с непомерно высоким IQ бывает сидящая неподалеку девушка. — Ты можешь быть ещё не совсем здорова… — Я надеюсь, что не доживу до того момента, если вдруг мне придётся стать во всех смыслах здоровой. — Перед лицом парня вырастает маленькая ладонь, и он ошарашенно моргает, затем возвращается в постель, чтобы оттуда лицезреть, как Аддамс с блеском проводит сотню мыслительных процессов в минуту. — Я не совсем об этом. Да блин, — шуточно взрывается Ксавьер, но голос привычно спокоен и миролюбив. — по Невермору ходит корь. — Глаза Уэнсдей вращаются, безошибочно находят его и…Торп исправляется: — Вирус кори опасен, я имею ввиду, Аддамс. Я не хотел бы умереть от кори.       Здесь парень оказывается начисто прав, и у девушки отпадает всякое желание, да и возможность открывать рот, чтобы спорить. Относительно разумно было бы умереть от мутировавшего вируса кори, а не от обычного, который, например, содержался бы где-нибудь в тканях, из которых изготавливают одежду. Сколько-нибудь распространенную, так, чтобы заразе подверглись одновременно сотни, тысячи, десятки тысяч людей. Чтобы вирус не задерживался в клетках организма, паразитируя там позорно длительное время, медленно пуская корневища в клеточные структуры, а впитывался под кожу, сочился из-под толщи любимых брюк, шорт, рубашек, чёрт, трусов. Чтобы при соприкосновении любой одежды с кожей человека, несчастного постигала участь психов — кожа покрывалась сыпью мгновенно, до рези в глазах было бы больно любоваться собой в зеркало. Может быть, тогда люди стали бы тратить драгоценные минуты своего времени на саморазвитие, а не на гнусный акт самолюбования ежедневно так, будто это необходимый и незаменимый ритуал? А, впрочем, видеть худших из худших представителей человечества без одежды — еще отвратительнее, чем кажется, Аддамс на первый взгляд и она тут же избавляется от этих навязчивых идей. Они уносятся вместе с редкими разжиженными порывами ветра. Благодаря стараниям Торпа комната рискует нагреться до неподходящих ей 25 градусов по Цельсию. А было так комфортно при восемнадцати! Аддамс пыхтит, всем своим видом источает враждебность, натягивает, как и одеяло, свисающее с плеч, маску презрения и буравит Ксавьера взглядом — неподъёмным, который буквально пригвождает к кровати и заставляет лежать в неудобном положении аккурат на спине, как в грёбанном Мавзолее. Но в глубине души парень находит всю ситуацию комичной, ведь Уэнсдей, несмотря на протестные настроения, не рвется распахивать злополучное окно, а молча выражает свое негодование. — Начни по порядку. — Требует девушка и трёт виски, как если бы эти бестолковые манипуляции могли отогнать её сонливость. Он ведь сполна насладился сорокаминутным сном, она — нет.       Они сидят в гнетущей тишине без малого часа три, и когда минутная стрелка настенных часов подбирается к отметке семи утра, Торп сдаётся объятиям сна — скудного на события, обрывистого, тревожного, но таки сна. Когда пробуждается весь взмыленный и дезориентированный от звука распила брёвен во дворе академии, Аддамс сидит в абсолютно той же позе, что и раньше — расположившись «по-турецки» на кровати. Она что-то сосредоточенно бубнит под нос и эксплуатирует найденную где-то лупу на профпригодность. То отдаляет от себя инструмент, то приближает, и каждый раз это действие сопровождается гнусным фырканьем, сдвинутыми к переносице бровями и новыми попытками. Ксавьер вытягивает шею, чтобы посмотреть, сколько он в общей сложности провёл во сне и натыкается на ничуть не заинтересованный, тотально безразличный взор чёрных глаз девушки. — Ты проспал сорок минут. Сейчас без двадцати минут восемь. На календаре третье сентября, а мое терпение на пределе. — тараторит Уэнсдей и отпихивает усилием воли от себя эту бесполезную штуковину. Торп трёт глаза, сонно зевает (хотя его щёки тут же загораются красным, когда парень понимает, что Аддамс впервые видит его пробуждённым) и утыкается в потолок немигающим взглядом. А что комментировать? Он и так чересчур старательно избегает с ней прямого контакта глазами — того и гляди, его бесы дадут о себе знать, да не как-нибудь, а прямиком дурацким способом. Но пока они тихонько посапывают где-то в сторонке, на задворках сознания Ксавьера возникает образ Кориолана, прикованного к постели, Кориолана, покидающего Невермор в сопровождении Торповских собак-поводырей и усиленного штата охраны. — Что не так с твоим терпением? – Подает голос художник и наконец замечает, что Уэнсдей в открытую разглядывает его ступни, торчащие из-под одеяла, его непрезентабельный вид, его самого. От этого Ксавьеру становится несколько неуютно, словно он один из её экспонатов для трепанации черепа. — Мы договорились обсудить всё. Кто меня ждал, происхождение этих записок, предположения, кто мог позариться на внутренности твоего соседа. — Аддамс неприкрыто морщится, вспоминая, как селезёнка приятно перекатывалась под руками, и сдержанно жаждет слов. А они не идут, не срываются с языка, не льются искусно подготовленной речью, бьют наотмашь Торпа под дых, и он устало вновь откидывается на подушки. Недосып налицо. — А я уснул. — А ты уснул. — Слова, которые произносит Уэнсдей, должны были выбить из него признания, подействовать удручающе, однако вместо этого Торп приободряется. — Я расскажу тебе всё по порядку. — Тон его едва ли не умоляющий, глаза слезятся от недостатка сна и острой нехватки кофеина в крови. — А что ты делала? — Осматривается. На рассвете Аддамс постепенно отдалась во власть каким-то своим мыслям и литературе, погружаясь в увлекательный мир чтения. Периодически комнату наполняли вздохи разочарования, едва уловимые и ускользающие так же быстро, как и редкие колючие взгляды Уэнсдей, брошенные в его сторону. Три часа — с четырёх утра и до семи — девушка читала, проникалась историей возникновения лучших детективных приёмчиков. Жаль, упражняться пока не стала. А Ксавьер не мог уснуть, потому наблюдал за гостьей исподтишка, каждый раз по художественному меняя угол обзора: то с южной части помещения — на правую чётко очерченную скулу Уэнсдей, то с северной — на левую. Они не поговорили, не обсудили ничего, из того, что бы могло приблизить их к разгадке убийства Роуэна. — Пыталась уснуть, но на смену сверчкам пришли птицы. Гадкие существа. — Аддамс ощетинивается, корчит смешно лицо, неподдельно показывая пренебрежение, и заглядывается на Торпа. — Читала. Не пытайся заговорить мне зубы, Торп. Не то Фестер заговорит тебя и твои надпочечники в лучших традициях древнего Китая. — Это какие заговоры? — в глотке возникает саднящее чувство смеха, но у парня получается только неоднозначно беззлобно хмыкнуть. — Перейдём к делу. — заявляет Уэнсдей, и её голос отчуждённо тихий, магически притупляющий бдительность, меняется на предостерегающе опасный, маниакально твёрдый. По позвоночнику Торпа бегут мурашки, глаза распахиваются в удивлении. — Хорошо, Уэнсдей. — Сдаётся и, всплеснув руками, плетётся к металлическим жалюзи. Через окно в комнату проливается свет — совсем немного для Ксавьера и ужасающе много для Уэнсдей, она прячет лицо в складках одеяла. Парень одним взмахом руки прекращает эту пытку. — Итак, как ты узнал, что я приеду в Невермор? — Что ты рассматривала через увеличительное стекло? — отвлекающий манёвр, направленный сбить Аддамс со следа, а она только приноровилась вести беседу с человеком. В особенности, противоположного пола. Хотя ей всегда (за редкими исключениями) удавалось проводить переговоры с отцом или дядей. Но неловкости сей факт не убавил. — Записки, оставленные монстром. — жеманничает девушка и принимается ёрзать. Внешне она всё также холодна и рассудительна, однако слегка подрагивающие колени и расширенные зрачки, за которыми прячется бездна её глаз, выдают волнение Уэнсдей с лихвой. — Что-нибудь нашла? — Ксавьер разводит слишком бурную поисковую деятельность даже для восьми утра, у Аддамс иссякает терпение, и она угловато косится, воинственно настроенная.       А Торп всё рыскает, лихорадочно переворачивает верх дном вещи. В ход летят нескончаемые ленты крафтовой бумаги, пластмассовые наконечники ручек фейерверком стелются у кровати Уэнсдей, футболки нестройным рядом покрывают их. Когда дело принимает окончательно и бесповоротно скверный оборот, всегда чистоплотная и любящая доскональный порядок Уэнсдей несётся черно-белым ураганом на склоненную фигуру Торпа и врезается в его спину носом. Априори случайно, однако эта нечаянность слегка охлаждает намерения девушки съездить Ксавьеру по лицу. «За что?», спросите вы. За вакханалию, устроенную невесть зачем. За погром, за вопросы, оставленные без ответа, за уклонения от разговора, как если бы художнику было что скрывать. Погодите-ка… Лицо Уэнсдей несколько преображается — потрясённый Ксавьер тискает в руках плюшевого скорпиона, которого намеревался вручить Аддамс. Её детская игрушка — та самая, что положила начало их странному знакомству, если не дружбе. Он искал именно скорпиона, прежде чем начнется обратный отсчёт, маски станут трещать по швам, правда — выходить из берегов, хорошенько отхлестав их по лицам. Беседа предстояла не из лёгких, потому Торп немного трусил. Выносить интимное на публику, даже персонально для Уэнсдей было страшно. Его сны — сакральны, неприкосновенны, великое табу, которое следовало обнажить перед хмурой девушкой, которая с девятнадцатого августа — уже полмесяца — главная героиня его видений. Худший кошмар из всех, что Ксавьер когда-либо видел. — Нерон. — на выдохе произнесенное слово ласкает слух. Уэнсдей не решается протянуть руку, но в «бездне» происходит настоящий шторм — Аддамс моргает. Трижды и очень быстро, длинные ресницы трепещут, но она, чёрт побери, моргает. Глаза-пуговицы блестят, примагничивают, не оставляют шанса остаться равнодушным. — Твой. — Ксавьер приглашающе протягивает Аддамс игрушку, немного смятую, но всё же необычайно гладкую и не утратившую красок за все восемь лет своего существования у Торпа. Она сама отдала ему Нерона на хранение под угрозой обезглавливания. Уэнсдей медленно опускает веки, наклоняет голову вбок, словно размышляет, а надо бы ей браться за Нерона — за плюшевое воспоминание, отдающее тупой болью где-то в подреберье. Один Нерон покоится в могиле, собственноручно вырытой Аддамс, отчаявшейся шестилетней девочкой с застывшими слезами на глазах, второй, его копия — покоится давно забытым среди вещей Ксавьера из Невермора, с которым Уэнсдей имела несчастье заговорить первого сентября. Ужасный был день. Чаша весов перевешивает, внутри Уэнсдей произрастает нечто давно забытое, утраченное, сломленный потерей ребёнок — и она резко выхватывает игрушку из рук Торпа. Он смягчается и подталкивает по направлению к кровати. Внутренний ребёнок Аддамс капризно хочет топнуть ножкой, ударить мальчика кулаком, выпалить что-то язвительное, но чёрный Нерон в ее руках, как самое большое сокровище, не даёт ей этого сделать. И девочка забирается босыми ногами на постель, бережно укладывает игрушку меж коленей и горько вздыхает. Девочке просто отрадно и одновременно больно признавать, что находка мальчика делает её практически унизительно окрылённой, вдохновленной на подвиги. И что теперь ей абсолютно точно не хочется его избить до потери пульса, а хочется наконец услышать, кто, по его мнению, причастен к убийству Роуэна. Девушка усаживается поудобнее, готовая к рассказу Ксавьера. — Я хотел отдать его тебе, ну, знаешь… — Аддамс воспламеняется. «Да к хренам собачьим твои жалкие попытки оправдаться, Торп! Мне нужно знать, есть ли у тебя на примете подозреваемый в убийстве этого скудоумного Роуэна и в рассылке этих долбанных записок!», думает про себя Уэнсдей и молчит. — Так! — Понял. — Вскидывает руки ладонями вверх и плюхается на свою кровать парень. — Ты начнешь говорить сегодня, Торп, или нет? — шипит девушка, во взгляде читается желание наброситься и вскрыть альвеолы ногтями, чтобы Ксавьер погиб мучительной смертью. — Да, но, пожалуй, я подготовлюсь получше.       Это настораживает Уэнсдей, тревожный звоночек глубоко укореняется в сознании. Ксавьер, очевидно, тянет время: за двадцать минут натурального мученичества Аддамс ни одного произнесенного по делу факта — всё заботы о климат-контроле комнаты, её детских переживаниях. Как еще он собрался готовится к обычной беседе тет-а-тет? У творческих личностей, конечно, масса причуд, но чтобы так крыло… Что ему жизненно необходимо? Ритуальный танец через костер с очищающим огнём? Шаманские обряды? Лунный календарь приливов и отливов в океанах? Что?       Ксавьер блистательно балансирует на грани жизни и смерти, прытью носится по лезвиям ножа, да сколько угодно аллегорий и метафор не подбери, все равно не хватит, чтобы описать клокочущее негодование в груди Аддамс. Там разверзлась буря, там сошли с рельс все поезда мира, там злостью занесло все пределы. И можно устроить пытку, натуральную встряску Ксавьеру за долгое молчание, но Уэнсдей сидит и мнет кончиками холодных пальцев мягкое туловище Нерона, зыркая на парня. Огромное, невообразимых размеров, покрывало из плотной ткани постепенно завешивает окно, и зачатки света, все персиковые мазки утра стираются разом. Уэнсдей приоткрывает рот в изумлении, сохраняет самообладание, вцепившись в игрушку ногтями. Дышать становится легче — напряжение понемногу отступает. Привычная чернота, как ванна с пиявками, действует успокаивающе. Правильно заданной обстановке сопутствует тишина, которая растекается по коридорам Невермора. Карантин внёс свои коррективы — занятия были отменены, в помещениях персоналом проводилась влажная уборка, соблюдались предписания врачей, потому в восемь утра их не могли побеспокоить: все самые важные вопросы были озвучены еще вчера по громкоговорителю Мисс Торнхилл, пока Уэнсдей восстанавливала силы и возвращала себе температуру тела в тридцать четыре градуса. — Ты усядешься? — Ксавьер мельтешит, во мраке спотыкается о разбросанные вещи и утомляет своей неуклюжестью. Когда. Они. Поговорят? — Да, Уэнсдей.       Пробирается в потёмках к столу, находящемуся по левую сторону от Уэнсдей, на ощупь находит маленькую лампу-светильник, раздражающе сильно клацает по включателю, так, что у девушки, кажется, от возмущения лопаются глазные капилляры и стоит, облокотившись о края стола ладонями. Не оборачивается. Молчит. Громко дышит, словно заставляет себя. Собирается с мыслями. Напряженная спина и сведенные вместе лопатки наталкивают Уэнсдей на мысль, что действительно Ксавьер может быть замешан во всём этом безумии, но тогда ее теорию в особенности следует проверить. Лоскуток света из-под его подмышки режет по глазам, и Уэнсдей прикрывает их рукой, думая, что еще минута и Торп снизойдёт до объяснений всего, и своего странного поведения в том числе. Продолжается возня, шорохи не затихают, доносящиеся откуда-то со стороны Торпа, и Уэнсдей ломается. Ломается её хрупкое равновесие, согласие на непонятную игру Ксавьера, ломается хвалёная выдержка. Всё ее терпение лопается, как по волшебству, стоит парню начать рыться в четырежды проклятом ящике стола. Аддамс отвлекается, присматривается (благо с ее идеальным периферийным зрением сделать это несложно) и хватает со стола стакан.       Она прикладывалась губами к его краям каких-то жалких два часа назад, когда проглотила белое колёсико смерти — мерзкую на вкус таблетку, оттого и такую сладкую для Уэнсдей, когда опустошила стакан до последней капли воды, а сейчас собирается запустить его в стену, чтобы спросить с чёртового художника по самое не хочу. Чтобы раз и навсегда отбить у него охоту с ней так шутить и ни во что не ставить. Девушка надеется, что, разлетевшись на мелкие кусочки, один из осколков обязательно пронзит шею Торпа остро зазубренным краем и ополоснёт стену кровью. Размах посильнее, меткость, которой бы позавидовали самые лучшие стрелки мира, и вот уже стакан на скорости врезается в стену. Ксавьер отпрыгивает, прикрывая ладонью лицо, а затем ошалело поворачивается на преспокойную Аддамс. Стакан разбился, ожидаемо, слева от головы Торпа. Брызги осколков задевают не так сильно, как хотелось бы девушке, но достаточно, чтобы художник стоял как к полу прибитый и утирал впалые щеки шершавыми пальцами. — Не игнорируй мои просьбы, Ксавьер. — На губах, которые обычно подведены тёмно-вишневой помадой, а сейчас ничего нет, кроме болезненной белизны, раскрывается улыбка. Глаза загораются маниакальной радостью от проделки. — Я и не игнорировал. Мне сложно начать разговор. — Я заметила. Торп отрывается от стола, смахивает усталость с лица небрежным движением кистью и смотрит на Уэнсдей, скрещивая на груди руки, словно защищаясь от этой напасти, от её прошитого яростью взгляда. В академии царит полный убаюкивающий, одурманивающий покой, атмосфера будто бы подталкивает Ксавьера к разговору. Аддамс сидит, словно воды в рот набрала и ничего не говорит ему — ощущение загадочности, приближения к чему-то непостижимому ранее золотит ее глаза опасным блеском. Поэтому из неё и сложно вытянуть лишнее слово. Он невольно любуется этим адским сиянием. Ксавьер переключает режим света ночника на более тусклый — приглушенный. Аддамс смущается, двигает крыльями носа, словно вынюхивая подвох, однако Торп не предпринимает никаких попыток ее одурачить, соблазнить. От лампы лучами расходятся нити света, которые врезаются в потолок и рассеиваются, и кажется, будто в комнате кружит и оседает везде позолоченная пыль. Аддамс бесстрашно и бесстрастно смотрит на это представление, явно недоумевая к чему этот пафосный спектакль (она, конечно, любит ночь, но не настолько). Ксавьер вынимает из разных уголков ящика поочередно все три альбома, посвященные своим снам за последние несколько дней. Двенадцать, кажется. В отдельной папке те, которые посвящены ей. Он грудой складывает их перед лицом Уэнсдей. Теперь её уверенность тает на глазах. — Я не расскажу тебе, Уэнсдей, все, что я знаю. Я покажу тебе. И Ксавьер устраивается на кровати Аддамс чуть позади неё, не вторгаясь в чётко обозначенные границы личного пространства. Держится по-рыцарски на расстоянии. Девушка еле удерживает себя от мысли о дурацком положении и как она в такое только посмела вляпаться? Матрас немного проседает под весом тела Торпа, Аддамс разравнивает плечи, вытягивает шею, боковым зрением начеку оценивает действия Ксавьера, но они не вызывают подозрения, и она несколько теряется. — Смотри перед собой. — Командует парень, и Уэнсдей переключает внимание с его лица в центр комнаты, там, где царит хаос после поисков художника. — Куда? — Прямо, Уэнсдей.       В комнате темно. Звенящая тишина действует ошеломительно, сердце заходится в предвкушении, белые ладошки потеют. Глаза излучают не мёрзлый ледник, как обычно, а искорки интереса. И свет одиноко стоящего светильника на столе не пугает и не отталкивает, а ведь это так похоже на поддельный акт свидания… Двое людей на одной кровати, в опасной близости и практически кромешной темноте, отданные на растерзание мыслей, глубоких порывов. На правой лопатке Уэнсдей ощущает, как его дыхание щекочет кожу, как выпяченные ладони нависают над её головой. Но она, не шелохнувшись, продолжает упрямо смотреть вперед. — Я тебя приконч… — едва ли не срывается с языка Аддамс очередная порция угроз, как вдруг она всецело погружается в водоворот картинок. Ксавьер выбрасывает плавно заведённую вперёд руку, работая кистью над оставленным в центре комнаты рисунком. Он оживает. Сменяются картинки, герои, лица. Рассказ Торпа чёткий, без лирических отступлений. Уэнсдей повержена: эффект рассеивания света и ожившие фигуры, кружащие по комнате, как будто становятся продолжением Аддамс. Она вместе с ними сопереживает, моргает пораженно, приоткрывает рот от изумления, когда оживший Роуэн из прошлого семестра тянет к ней свою ручищу и что-то кричит. — Ты не понимаешь! — вопит, брызжа слюной, Роуэн, одержимый какими-то своими открытиями. Поразительно абсурдными. Размахивает дневником загадочного Фолкнера и снова трещит о грядущей катастрофе. — С чего ты решил, что эта девчонка — Уэнсдей Аддамс? Почему Аддамсы? Роуэн продолжает остервенело тыкать пальцем в обнаруженный на страницах рисунок и подносит его под самый нос Торпа. Его глаза отливают больным фанатизмом, неподдельным азартом, травят душу. У Ксавьера перехватывает дыхание: точно. Эта девушка, изображенная на выцветшей от времени бумаге серой тенью с мечом в руке, имеет стопроцентное сходство с Уэнсдей. По крайней мере, той версией, какую помнит Ксавьер из детства. Всегда собранный вид, колючий взгляд, ровный пробор, тугие косы и закрытые до горловины платья по талии. — Но ее нет в Неверморе. — Пытается опротестовать решение Роуэна художник, отодвигая от себя дневник. — И вряд ли когда-нибудь будет. — Да? А я сегодня своими ушами слышал, как Мисс Уимс разговаривала по телефону с некой Мортишей Аддамс. — Сейчас апрель, Роуэн. — Ничто не помешает им притащить Аддамс в следующем семестре. — Ксавьер устал слушать эту нелепую болтовню, вечерняя тренировка выжала из него последние крохи сил. Потому он не вслушивается, отмахивается, стискивает челюсть, чтобы не врезать соседу по комнате, пока он меряет её шагами. — Я всё думал, — хохочет парень, вытирая заляпанные очки. — где я мог слышать это имя раньше? Оно ведь не обычное. «Wednesday Addams». — Повторяет на взводе Роуэн, роняя голову на ладони. — А потом вспомнил, что читал дневник Фолкнера в библиотеке. И там это пророчество об уничтожении Невермора. Я перечитал его вдоль и поперек. Тут действительно есть упоминания об Уэнсдей. — И что ты собираешься делать? И, погоди… — обрывает его на полуслове Торп, недовольно разместившись на кровати. — Разве дневник Фолкнера — не миф? Дневник, в котором описаны все изгои и монстры, населявшие Джерико. — Да, всё так. И, к моему удивлению, там есть раздел о будущем академии, про Аддамс там тоже есть. Вот я и думаю, какое она чудовище, должно быть. Ксавьер кривится не то от боли в мышцах и приятной истомы, не то от усталости, что ему приходится слушать этот бред. — И что ты собираешься делать? — Повторяет вопрос художник, даже не глядя на увлеченного соседа. Уровень сумасшествия и адреналина в его крови зашкаливает. — Убью её, но не позволю уничтожить академию. — Отзывается в тон Ксавьеру Роуэн, растягивая губы в насмешке. — Предсказание моей мамы сбывается, я не могу допустить, чтоб Уэнсдей Аддамс училась здесь, и как только и если она здесь появится, она — труп. — Ты понимаешь, насколько варварскими являются твои предположения? Ксавьер лениво забирает дневник Фолкнера у соседа по комнате и пару раз пролистывает. Надо же, в его руках и впрямь ожившая реликвия, прямиком из шестнадцатого столетия. Он дважды спрашивает, как парню удалось достать этот исторический хлам, прикладывает усилия, чтобы вразумить Роуэна, но делает себе этим только хуже. А уж говорить о том, что Ксавьер лично и давно знает о существовании Уэнсдей — не приходится. Разозлившись настолько сильно, насколько способен, в приступе неконтролируемой агрессии Роуэн припечатывает Ксавьера к стене с диким грохотом и сопутствующими воплями. — Не дай Бог ты мне помешаешь, Ксавьер. — выплёвывает рассерженный и обезумевший Роуэн, сгребает все выпавшие из дневника листы и захлопывает за собой дверь оглушительно громко. Ксавьер жмурится: и без того натренированное тело наливается болью — новой болью, тянет поясница и жутко ломит спина и рёбра. В тот вечер он почти не думает ни об Уэнсдей Аддамс, ни о дневнике Фолкнера, который унёс сосед, ни о мифических пророчествах. Ксавьер Торп забывается тяжёлым сном.       Уэнсдей заваливается назад, морщится с нечитаемым выражением лица, и позвоночником проходится по груди Торпа. Он увлечен рассказом, он помогает без задней мысли Уэнсдей осесть. В его глазах всё ещё сверкают молнии от пережитых воспоминаний, которые он перенес на бумагу и представил Аддамс в виде серии рисунков. Детальные рисунки. Без изъяна. Без потёртостей и примесей непонятного. Ксавьер придерживает девушку за локоть, она не упирается. Переосмысливает увиденное. — Кто-то знал, что я приеду. Кто-то знал, что мы с тобой знакомы. Кто-то убил Роуэна намеренно, чтобы он не добрался до меня первым. — Озвучивает и анализирует чуть потрясённая Уэнсдей, неосознанно поправляя съехавшего с ног скорпиона. — Это было в том семестре. В апреле. Так я узнал, что ты можешь приехать в Невермор. Мы никогда не были близки, но я всё равно помнил, насколько ты асоциальна. Что тебе здесь делать? — По крайней мере, мы знаем причину убийства Роуэна. Но не знаем личность и мотивы преступника. — Но всегда можно узнать. — Негромко произносит Ксавьер, вздыхая. Девушка мысленно кивает, и откладывает ту казнь, которую придумала и применила бы, если бы он распустил руки. Ничего, никаких пошлых поползновений с его стороны. Аддамс затылком чувствует дыхание Ксавьера, поворачивает голову и видит в отражении глаз свое лицо, словно под гипнозом, а также смущение, выступившее на лице Ксавьера. Она отворачивается от него, ногтями внедряется в одеяло, вгоняя их в ничем неповинную ткань. Сжимает игрушку и резче, чем следовало бы, отстраняется от него. — Это всё? Ленивая линия плеч, скрещенные ноги и чёрные глаза, полные слепого превосходства. Уэнсдей по привычке вскидывает подбородок, как и всегда, чтобы придать себе важность и вспомнить, куда подевался тот внутренний стержень, о который сточила зубы ни одна, ни две, ни даже десять сволочей. Аддамс не то что бы неуютно, ей непривычно. Тактильные контакты в её понимании лишены смысла и преувеличены, а Ксавьер располагается сзади, и так тесно, что девушка по пальцам может пересчитать количество сделанных им вдохов за последние десять минут. Слегка отодвигается, накренившись вперед, удерживает Нерона, выдыхает. — Есть ещё кое-что.       Ксавьер рассказывает и показывает ей ночные сны с её участием — все до единого. А их за пару недель скапливается достаточно; так, что когда рука художника в который раз делает немыслимо быстрый взмах, Уэнсдей чувствует жар на щеках. Они кажутся пунцовыми и неестественно горячими. Благо, в комнате по-прежнему стоит мрак, а тени, сгущающиеся над Ксавьером и Уэнсдей, не позволяют Торпу увидеть её замешательство. Чересчур много её. Она везде — спрятана в картинах, закована кандалами, охотится на монстра с фонариком в руке, бежит по лесу, не разбирая дороги, корпит над исследованием трупа, смотрит осуждающе из черно-белого пейзажа в метель. В углу поскрипывают ставни окон, и Уэнсдей окончательно шарахается от такого простого звука — её сердце скрипит также, и девушка не может разобраться в природе таких чувств: это от того, что картины как будто живые, приглашающие Аддамс в другой мир, или от накопленного раздражения на Торпа, который стал инициатором показа? — …я бы не мог подумать, что буду писать твои портреты. — Торп говорит, говорит много и, что странно, правильно, мягко и уверенно. Аддамс не слушает. Её мысли крутятся юлой вокруг убийства, вокруг Роуэна, трупа, мотивов. Вокруг портретов с собой.       Уэнсдей сбивается, проваливается, испаряется. Ей кажется, что обстановка вокруг: могильная тишина, золотистые переливы света, мрак, когда не видно лиц, тел, но отчётливо просматриваются ожившие экспонаты на картинах Торпа, возвращают её назад — в ночь, когда Ксавьер рисовал, когда температура под сорок один способствовала возникновению лёгкого тумана в голове. Он посвятил ей множество рисунков за 12 дней, и ей это кажется неправильным, кажется странным, что-то не складывается, напрашивается на язык, откладывается в уме. И на мгновение появляется догадка, что это он убил Роуэна, действительно, (тем более у них произошла крупная ссора в конце семестра), что это он специально оставил эти записки, что это он ждал ее появления.       Уэнсдей поворачивается, чтоб озвучить свои мысли (хотя сделать это становится сложным почему-то), в воздухе что-то летает, что провоцирует нагрева температуры в комнате. И трусливо прикусывает язык, замолкает. Ей хочется расспросить его, смутно вспоминаются улики, но они канут в бездну, летят к чертям, как только Аддамс замечает потемневший, серьезный, льдистый, о который порезаться можно, взгляд Ксавьера. Его широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы (так как он говорил и запнулся на полуслове), его испытующий, как гранитная твердь, взгляд. Зелёные оттенки блекнут, очи Ксавьера магически темнеют. И Уэнсдей рационально вопит, что надо бы отодвинуться хотя бы, что это гормоны, что это асфиксия в результате жары и парилки в закрытой комнате, но не может.       Торп заглядывается, изучает, неторопливо пробегается глазами по очертаниям блекло-выбеленного лица, которое в полумраке чудится ещё более белым, чем есть на самом деле. В душе Ксавьера пробуждаются черти — их головы, покрытые пеплом забвения, восстают из дымки, ноздри раздуваются, пульс разгоняется. Эти звери как будто подглядывают за Аддамс, сыплются и мечут искры из темных глаз Ксавьера, парализуют волю Уэнсдей, делают ее зомбированной, зацикленной на его лице. Ксавьер где-то на подкорке сознания соображает, что всё — конечная станция, его крышу сейчас снесет, она со свистом унесется и навеки-вечные попрощается со своим нерадивым хозяином. Туманная завеса, выросшая между их одинаково нахмуренными лицами, ни что иное, как пар, срывающийся с губ. Концы косичек Уэнсдей приятно покалывают его скулы, чувства обостряются. Торп знает о том, что это значит — голова пульсирует, делается тяжелой, мысли вереницей смешиваются. Сама Уэнсдей Аддамс — чёрное провидение, его личный обольститель с десяти, сука, лет смотрит на него растерянно и…заинтересованно. Это последний рывок и удар по газам — в душе поднимается долгожданный смерч, его звери, демоны скулят, воют и вырываются. Глаза застилает чернота, такая же, как и девушки напротив. Он боится спугнуть Аддамс: его демоны сыто урчат, глядя на Уэнсдей, Ксавьер наблюдает за обворожительным взмахом ресниц, за тем, как от нее пахнет, как выглядит и как молчит. Не протягивает руку и не отнимает, играет в подростковые гляделки. Искры, исходящие от свечения на потолке, потрескивают, наполняют комнату звуками, от которых и Ксавьеру, и Уэнсдей хочется больше всего воспламениться и гореть: ему, потому что чувства, зарождённые восемь лет назад, просыпаются и видоизменяются; ей — потому что, невозможно. Невозможно здесь сидеть и плавиться. Иррационально идти на поводу ощущений. Хочется смыться отсюда со скоростью света в больничный отсек, кишащий больными, лишь бы не чувствовать так ярко терпкий аромат зеленого яблока и внимательный взгляд чернильно-зеленых глаз Торпа. Пекло. В радужках Ксавьера отражается свет ночника, девушке кажется, что за его магически шикарными глазами плещется океан таких маниакально-притягательных тварей, которых хочется исследовать. Они чувствуют дыхание на губах друг друга. Ксавьер внутренне бушует, как неконтролируемый поток лавы, стремительно спускающийся вниз, который шипит и плавится — его звери тянутся к ней, хотят её, признают ее своей. «Так не должно быть. Меня опоили водой из стакана. Микстура с ядом. Точно», рассуждает Уэнсдей, вспоминая, как вчера вечером Торп подавал ей склянки с лекарствами, беседовал с дежурным врачом о её самочувствии, смешивал какой-то кислотный порошок, и всё для того, чтобы сейчас она не могла и пальцем пошевелить, чтобы глаза Ксавьера творили нечто не поддающееся описанию. Она обязательно избавится от наваждения и, прежде чем расчленить, спросит, что это за волшебство такое дурацкое. В феечек, драконов и прочую ересь Аддамс не верила никогда, а вот в ведьм, чертей и маньяков — охотно, и один из них дышит ей на губы в этот самый момент. Она не сказать, что успешно сопротивляется.       Уэнсдей выныривает из транса и волнами погружается обратно, думает о том, что трещинки на его губах непомерно большие, складки пересушенные, линия губ верхняя неровная, и внутри вспыхивает острое желание немедленно «исправить» эту оплошность, разравнять своим неумело смазанным поцелуем. Она поддается вперёд — Ксавьер тоже. Все превращается в ночь, уходят на задний план все часы, все время, перетекают и ускользают шорохи. Есть только они.       Ксавьер нажимает на подбородок Уэнсдей, цепко, не рассчитывая силы, потому что его демоны, вызверившиеся, падкие, ликующие, хотят услышать хруст костей. Ксавьер в агонии, Уэнсдей в агонии, сердце — ледяное, как она сама, кульбитом валяется в ногах, а губы парня ложатся на ее. Трещинки на его устах рождают желание в Аддамс запомнить их все, пройтись по ним языком. И они целуются, до исступления, не двигаясь, только лишь борьба губами и зубами, кто кого подчинит себе первым. Девушка обычно само спокойствие и лёд кусает и оттягивает нижнюю губу Ксавьера, посасывает, будто намеревается доставить максимум боли, злится (это чувствуется по напряженной осанке, сжатым кулачкам), и всю злость вливает в Торпа поцелуями. В зеленых глазах взрывается вулкан, парень ластится, как раненное животное, чтобы его доставучие черти смогли сполна ощутить мягкость алебастровой кожи кончиками пальцев, задохнуться от шлейфа её классических строгих духов. Не резких, не приторных, а приятных и, возможно, нежных. Но нежность — едва ли про Аддамс.       Ксавьер не уверен, что она целовалась раньше, скорее, загоняла всех потенциальных ухажёров в необъяснимый ужас, но она и не целует сейчас. Уэнсдей мстит за свое бессилие, за волнующую близость, за истерзанные губы, за устроенный им показ рисунков и дара. Она обтёсывает зубы о губы Ксавьера, и художник в тон девушке шипит, черти благоговеют и млеют, практически не беспокоят душу, пока его тонкие пальцы сжимают челюсть Аддамс, а губы сминают друг друга — яростно, животно, без сожалений. Эта пытка уносит за собой, срывает с петель последние защёлки в мозгу, Ксавьеру кажется, что он сам готов проглотить Уэнсдей целиком, вобрать в себя её прелестное маленькое тело, так удачно контрастирующее с обыденной холодностью и скверным характером. Носить под сердцем и каждый день упиваться вкусом ее ледяных уст. Лёд тоже может быть опасен — он обжигает, и Торп готов обжигаться и надрывисто скулить, пока не получит свою дозу Уэнсдей. Влюбился? Ещё давно — в десять лет на её дне рождении. А до этого три года присматривался и поражался её стойкости. Едва ли он помнит об этом сейчас, когда Аддамс с завидной прожорливостью мясника превращает губы художника в месиво, а он позволяет. Поддался страсти? Это на него не похоже ничуть — проделки его темной стороны, зверей, которые не станут робеть при виде Уэнсдей Аддамс. В ней правильно и одновременно неправильно всё — и этот ходячий парадокс обволакивает Торпа собой, доводит до крайности своим присутствием и ласками, которые и ласками-то язык не поворачивается назвать. А он и не поворачивается — внутри всё онемело от поцелуев; они распалили обоих, выкинули из реальности. — Уэнс..дей. — Ксавьер приходит в себя первым. Аддамс срывается и прячет глаза. Обвинять Торпа глупо: сама, идиотка, полезла проверять на прочность его зубную эмаль своим языком. Злиться? О, она злится. На всех сразу, о чём говорят её полуопущенные плечи, втягивающий воздух нос, плотно сцепленные зубы и причёска, так отдалённо напоминающая идеальную. Они не комментируют произошедшее — Уэнсдей шокировано моргает дважды, а в целом в лице не меняется. Отодвигается, берет Нерона на руки и носом утыкается в его мешковину. — Есть идеи, кто убил Роуэна? — Нет, но…нет. Аддамс хмурится и, наверное, впервые за всю жизнь признаёт, что ей недостаточно света — растет желание избавиться от этой атмосферы. Таинственность вся рассеялась с обнародованием рисунков Торпа, эмоции после поцелуя улеглись в самом дальнем ящике мозга (откуда Уэнсдей поклялась их не доставать), а задача осталась нерешённой.       В коридоре нарастает гомон голосов, Торп поднимается, раскрывает створки жалюзи, впуская солнечных зайчиков вместе с ослепительным свечением солнца и убирает с пола свои многочисленные художественные пожитки. Уэнсдей вздыхает с облегчением, выпускает из рук Нерона и приводит в порядок постель, а также себя, насколько возможно. Входная дверь распахивается. В проёме вырастают три любопытнейшие фигуры: Мисс Уимс собственной персоной и два дезинфектора-врача во всеоружии. — Пришли нас добить? — Злорадствует Уэнсдей, глядя на эту странную процессию волком исподлобья. — Язвишь, значит пошла на поправку. — Вставляет слова директриса и обводит пространство придирчивым взглядом. Голубые глаза останавливаются на Ксавьере, который, прибравшись, старательно делает вид, что рисует за столом. «Идиот», всплывает в голове Уэнсдей. Ей приходится сесть, как и всегда, положив руки на колени и испепелять гостей взглядом, полным зазрения. — В академии введен строгий карантинный режим. Напоминаю. У нас всё еще много заболевших, но ситуация не критическая. Мистер Торп и мистер Барклай направили в Невермор достаточное количество врачей. Карантин ненадолго. А пока покидать территорию комнаты запрещено. Всю литературу и учебную программу мы обязательно нагоним по возвращению за парты, но Мисс Торнхилл и другие преподаватели любезно предоставят вам учебный материал для ознакомления. — Разводит руками Ларисса, одаривая всех белоснежной улыбкой. — А какие меры предпринимаются для ликвидации вируса? И есть ли здоровые студенты помимо нас? — Из трёхсот семи десяти восьми человек, здоровыми в Неверморе можно считать вас, а также еще 16 студентов. — Отвечает врач, делая замеры общего состояния у Ксавьера. Ларисса источает наигранное дружелюбие, медленно наклоняется над Уэнсдей и угрожающе сверкает глазами. Эта девчонка и без карантина может легко обойти, если не любой, то многие запреты; она чересчур любознательна, недурна и пронырлива, а от таких бед, как правило, не оберешься. Уимс пришпоривает Уэнсдей предупредительным взором, опаляет дыханием тёмную макушку, гладит по загривку, как комнатную зверушку, и тихонько шепчет на ухо, чтоб никто не расслышал: — Аддамс, не суй свой маленький нос во взрослые проблемы. Ты достаточно грамотна, чтобы понять, что всему свое время, а пока предоставь это нам. Уэнсдей отводит плечо, чтобы директриса незамедлительно оставила ее в покое. Женщина вздыхает, делает два шага назад, оценивая устроенный Ксавьером беспорядок, выгибает вопросительно бровь. — Как ты себя чувствуешь, Уэнсдей? — голос настолько вкрадчивый и от него разит фальшью, что Аддамс мечтает проткнуть ушные раковины иглой, но от комментария воздерживается. Не хватало еще в какой-нибудь карцер загреметь, и тогда расследование остановится. — Приемлемо.       Дезинфекторы проводят влажную уборку, распыляют стойкий химический раствор на все поверхности, занимаются проветриванием комнаты, уносят постельное белье, взамен предоставляя свежее и выстиранное. Дежурный врач во время обхода — пухленький врач с усами-завитушками нахваливает Торпа за бдительность и заботу по отношению к Уэнсдей, которая еще вчера едва ли не умирала от лихорадки. Ксавьеру в этот момент становится дурно, он не представляет, куда деть глаза, прячется за работой с грифелем. Ларисса Уимс подхватывает эти басни, и к концу визита Уэнсдей бесится, как ненормальная. Только выражается это в холодном высокомерном отношении к парню, подогнутыми коленями, излишне громким сопением и напускным безразличием. — Ах, да, — воркует Мисс Уимс, застревая в дверном проеме прежде чем уйти восвояси. — Два дня вам дается на то, чтобы восстановить силы, привести себя в порядок изучить конспекты. Результаты ваших анализов мы вам сообщим. Ксавьер мгновенно подхватывается с места, прячет в ящик скетчбук и запирает дверь на ключ. Прислушивается. — К двери поставили проверяющего на этаж. Я слышу дыхание или чих за дверью. — Какая самонадеянная глупость. — Но у меня есть план. — Какой? — Уэнсдей всё еще зла, потому бубнит под нос, всячески избегая переглядок с парнем. Тот, в принципе, согласен с такой позицией — на душе только устаканилось всё, отсутствуют эти привычные вибрации, пелена сошла с глаз. — Предлагаю проследить за Уимс. Выяснить, что известно ей об убийстве Роуэна. Ведь пошли вторые сутки, как мы оставили тело, на нем наши отпечатки, а мы сидим здесь вне всяких подозрений. — Выстроенные тобой причинно-следственные связи, Ксавьер, поражают воображение! — Изображая воодушевление, цедит сквозь зубы Аддамс, однако даже она признает правильность поданной идеи. — Пока в Неверморе карантин, учеников нет в общественных местах. В кабинете директора, в библиотеке. Два дня никого не будет. Нам надо организовать вылазку, чтобы провести расследование. — С чего начнем? — С моей комнаты. — Там Энид больна, Уэнсдей. — Плевать. Мне нужны мои вещи, раз я обречена жить здесь еще, как минимум, два дня. А после мне нужно в кабинет директора.