Код лихорадки

      Даром, что проснулись они засветло. Из комнат общежития все равно не выпускали никого, кто хотя бы отдалённо напоминал здорового человека. Как минимум, не имел ярко выраженных симптомов кори. Весь периметр «Нибелунг-холла» тщательно охранялся ревностными заступниками директрисы Уимс. Ни выскользнуть, ни притаиться, ни стать шпионом на ближайшие сутки. Поэтому, как здраво расценил Ксавьер, миссия по возвращению Уэнсдей в коридоры Офелии-холл, могла быть провалена, не подготовься они тщательнее. — Ты куда? — Спросила девушка надтреснутым голосом, словно визит Лариссы Уимс лишил Аддамс бравадной уверенности. — За завтраком. Ты идешь?       Поцелуй и представление, устроенное Торпом, никто не решался обсудить — Уэнсдей, так как ей это было несвойственно, прятала глаза, хмурилась сильнее обычного и шарахалась всякий раз, стоило парню медленно пройтись по комнате. Ксавьер едва ли был способен объяснить этот необузданный порыв. Хотя оставался уверен в том, что без его тварей за душой здесь не обошлось. Он только-только расстался с Бьянкой, которая хоть и поступила, как мразь последняя, подорвав на корню его доверие, но ощущал внутри щемящее чувство не то тревоги, не то тоски. А целовать не ее губы, касаться не ее темной бархатной кожи, вглядываться не в ее отливающие голубизной глаза, было непривычно. Тем не менее воспринималось ликованием проклятых чертей. И еще эта несносная Аддамс — призрак из прошлого таки явилась черной вороной в Невермор, и одним ледяным взглядом перевернула весь эмоциональный фон Ксавьера. Словно нашла запыленную плёнку, разворошила ее, повесила перед лицом, ныряя с головой в прошлое. «Какое, раздери меня медуза, прошлое? Нам было десять, в последний раз, двенадцать! Ой, дурак…», мысленно отсчитывал себя Торп, не желая еще больше анализировать ситуацию. Уэнсдей нравилась ему, когда парень был ещё совсем мальчишкой, однако сейчас…Нет, поцелуй точно был лишним. И пресные губы поверх его собственных тоже были лишними. Плевать, что они были разгоряченными, как раскалённые докрасна угли, и контрастировали с белизной и окоченевшей кожей Аддамс. — Мне какой-нибудь наименее мерзкий салат и крепкий кофе. — Пробормотала Уэнсдей, не поднимая головы. Подбородок девушки покоился на острых коленках, руки опоясали ноги. Она впала в глубокую задумчивость, не собираясь покидать комнату. Ксавьер вздрогнул и кивнул, выскальзывая за дверь. Удивительно, как за один с небольшим день в академии всё переменилось, Ксавьер даже застыл растерянный, прислонившись затылком к стене около своей комнаты. И шагу не ступил, а к нему подлетела разъярённая ряженая бригада из медсанчасти. — № 1313? — Торпа повело от услышанного, перед глазами замельтешили искорки. Прекрасное сочетание 1313, они бы ещё вписали напротив их фамилий «666». — Что, простите? — Ксавьер Торп? — Да. — Комнату покидать запрещено. — Обратился к непонимающему Ксавьеру рослый широкоплечий мужчина, облачённый в прорезиненную робу бледного зеленого оттенка. — Я знаю, но у нас есть потребности. Дама, стоящая рядом с медбратом, фыркнула, выставила руки на груди и переглянулась с коллегой. Это не укрылось от теперь сосредоточенного взгляда художника. — Ладно, — сдался он, поколебавшись. — Держи. В руки Торпа попал донельзя странный комплект одежды: плотные брюки голубого цвета, как больничная форма врачей с черными вставками по бокам, сверху на плечи ему водрузили жутко неудобную холщовую кофту под самое горло, две пары рук натянули Торпу респиратор на нос и шлем, полностью скрывая его голову. Ксавьер с трудом глядел на такие же беспомощные статуи, как и он сам сквозь замутненное стекло шлема. Дышалось ужасно. — Это меры предосторожности. Вирус передается воздушно-капельным путем. Торп кивнул без особого энтузиазма. Он будто бы попал в другой мир — эти стены больше не напоминали ему привычный Невермор, где в отблесках солнца по коридорам витали вихри пыли, а скорее походили на скрупулёзно охраняемый больничный отсек с прокажёнными. Шага лишнего не ступи, вдыхай осторожно, резких движений не совершай. Тьфу, мерзость. В комнате сохранялся покой и уклад жизни, который Ксавьер находил приятным даже в обществе Аддамс. Здесь же творился хаос. — Возьмите. — Что это? — Правила поведения во время действующего карантинного режима на территории академии «Невермор». Двое врачей в своих смешных образах отошли на приличное расстояние и вместе с подготовленными охранниками продолжили патрулировать этажи мужского общежития. Ксавьер направился прямиком в столовую: голод давал о себе знать болезненными спазмами желудка и першением в горле. Правда передвигаться в дурацком обмундировании пришлось не так ловко и быстро.       Столовая академии находилась в другом корпусе, ближе к административному зданию. Она была возведена в кратчайшие сроки задолго до появления первых общежитий Невермора. Сначала главный корпус со сводчатыми потолками и обилием магических лабиринтов, затем корпус с учебными аудиториями и, наконец, как пристройка (чаще всего, студенты называли здание столовой «аппендицитом», так как она была насильно приставлена к административному зданию) столовая. Ведь раньше обучение в академии не предполагало постоянного проживания здесь. По мере того, как художник шел, он замечал удивительные в худшем смысле слова изменения: полы и стены любого из корпусов Невермора тщательно намывали химическим раствором с примесями щёлочи, чтоб отогнать заразу. Оттого всё вокруг белым-бело резало глаза и казалось сырым и мокрым. По стенам вниз скапывали ручейки пенной жидкости, в воздухе отчётливо угадывался запах медикаментов. Люди в белых, синих, голубых робах сновали перед носом, как самые настоящие хозяева, и всё это безобразие имело место под чутким руководством Уимс. Ксавьер, не церемонясь, запихнул лист с правилами поведения в карман и задумчиво побрел дальше, понимая, что учеников действительно видно нигде не было. Уимс распоряжалась провести влажную уборку в больничном лазарете и проследить за приёмом пациентами новой партии поступивших лекарств. — Папочка и здесь постарался. — Удручённо оскалился Торп, бегом скрываясь в столовой. Ему в голову впились остриём слова директрисы о том, что Винсент и отец Бьянки оказывают помощь в борьбе с корью. В подобный жест доброй воли художнику верилось, впрочем, слабо. В помещении, хорошенько зашторенном тюлевыми занавесями, бесновались солнечные зайчики. Они разбавляли мрачную картину, что открылась перед глазами изумленного Торпа. Казалось бы, чему еще предстояло удивиться, как вдруг… Его посеревшее от усталости лицо вытянулось под своеобразным скафандром. — Ого. — С придыханием осторожно начал Ксавьер, сокращая между ними дистанцию. — Мама, что ты здесь делаешь? Женщина подняла глаза на сына и просияла добродушной улыбкой. В уголках её губ собрались крошки от печенья, которые мать Ксавьера поспешила смахнуть. Она приподнялась с места и, огибая стол, заключила парня в приветственные объятия. Долгие и обязательно до хруста костей, хотя силы и впрямь ей было не занимать. Вид Торпа Женевьеву ничуть не покоробил: женщина кивнула каким-то своим мыслям, улыбнувшись ещё шире, и пригласила Ксавьера присесть за один из столиков. — О, я тебе всё расскажу, мой милый! — Женевьева обмахнулась веером, отгоняя от себя стайку мух, гуляющих по столам. Ксавьер вознамерился снять мешающий шлем, потому как выглядел смешно и безобразно — эдакий космонавт, вернувшийся с орбиты Земли. Да и говорить сквозь толщу одежд и стекла не представлялось возможным, а появление матери в начале учебного года, да еще и при таких обстоятельствах, интриговало. — Ларисса рассказала мне, что у вас здесь происходит. — Женевьева не сводила с сына внимательного взгляда, схватившись за его пальцы как за соломинку утопающий. — Но я рада, что с тобой всё в порядке, сын. — Что ты здесь делаешь? — Я вернулась с Сицилии. Моя книга практически готова, остается отнести рукопись в издательство и выполнить кое-какие правки. Твой отец сообщил мне о кори и порекомендовал немедленно ехать домой, но я не смогла пройти мимо, зная, что ты, Ксавьер, здесь. — Это было не обязательно, ма. — На душе Торпа просветлело, он словно оттаял, и теперь даже причудливый костюм не раздражал художника. Приятно было осознавать, что мать не оставила его на произвол судьбы. — Я не могу по-другому. — Простодушное пожимание плечами привело Ксавьера в детский восторг. Его мать всегда была такой: глубокой, интеллектуально подкованной, понимающей и добросердечной. Настолько, что Ксавьер всегда удивлялся, что она нашла в его отце — полной своей противоположности — расчётливом сухопаром мужчине-карьеристе до мозга костей. Присутствие Женевьевы, знакомые нотки фиалковых духов притупляли сознание и успокаивали. Торп расслабился и откинулся на стуле, глядя на восторженное лицо матери. — Как ты видишь, сейчас не лучшее время для посещений, и я не надеялся увидеть тебя до родительских выходных. — У меня стойкий иммунитет, Ксавьер. — Пробормотала женщина, чуть наклонившись к сыну, большим пальцем поглаживая его ладонь. — Я приехала лично удостовериться, что ты в порядке. И отдать тебе кое-что. — Что? — Ксавьер, как ты знаешь… — Женевьева блеснула зеленью своих глаз и сделалась непривычно серьезной. — мой дар провидицы был заблокирован. Я сама так захотела. Торп кивнул, меж бровей залегла складка, по которой можно было с легкостью понять, что парень переживал и не совсем понимал нить разговора. — Всё, чем я пользуюсь сейчас, это мои карты. — Ксавьер хотел было перебить маму, она легонько надавила на его руку, призывая молчать и дать ей то ли исповедаться, то ли прояснить нечто такое, чего художник не знал. Она достала колоду с потемневшими краями, будто опалёнными языками пламени, и придвинула майкой вверх к сыну. — Выбери, пожалуйста, карту. — Таро. Ну, конечно, Таро. Мать исключительно доверяла этим сомнительным символам, нанесенным на ошметки бумаги. Несмотря на присущее ей благоразумие, к увлечению матери Ксавьер относился скептически, прохладно. — Ма-а-а-а… — Давай!       Торп вздрогнул, как от удара молнии, глядя на обезображенное необъяснимой тревогой лицо Женевьевы, которая гипнотизировала взглядом колоду и пальцы сына над ней. Женщина держалась стойко, возвышенно, аристократично, ничем, кроме плотно сжатых губ, не демонстрируя свою внутреннюю борьбу. Женевьева отличалась веселым, беззаботным нравом, всегда с легкостью шла на уступки и Кориолану, и Ксавьеру. Как любящая мать души в них не чаяла, разделяла увлечения своих мальчиков, поддерживала и заступалась перед бескомпромиссным Винсентом. Настойчивость женщины заставила съёжившегося парня подчиниться и достать из колоды одну единственную карту. Выложить на стол и бросить многозначительный взгляд на маму. Ксавьер напрочь забыл о голоде, который сводил желудок тугим узлом, об Уэнсдей, о карантине. Полностью сосредоточился на предсказании Женевьевы Торп. — Повешенный. — Это плохо? — Ксавьер отшатнулся, настолько чужим, инородным воспринял свой голос. Должно быть, шлем здорово искажал звук. — Трудно сказать. Карта сулит травмы, болезни. — Еще что-нибудь? — Мучительные отношения. Как у вас дела с Бьянкой? Женевьева настороженно относилась к девушке, хоть и проявляла тотальное дружелюбие по отношению к сирене. Она не улавливала подвохов в поведении Барклай, готова была принять Бьянку в семью со временем, однако же не пылала любовью к избраннице старшего сына, словно идеальность девушки, ее кандидатура могли стать оскорблением для семьи Торп. — Мы расстались. — Признался Ксавьер и выдернул руку матери из своей. Он бы с удовольствием уронил голову в ладони, тем не менее шлем мешал. От матери было сложно что-либо утаить намеренно. — А, так вот оно что… — напряженные черты лица Женевьевы мгновенно расслабились. Женщина вновь расцвела и преобразилась: округлые щеки налились румянцем. — Я думаю, вот что показывали нам карты. Ты справишься, Ксавьер. Слова поддержки. Такие жизненно необходимые, воодушевляющие сумели вернуть парня к реальности. Да, его родители странным образом действовали по-разному, без того уживаясь прекрасно в особняке. Художник ни был монстром и видел своими собственными глазами то, как отец боготворил Женевьеву. Растворялся в ней, помогал, опекал, любил до онемения в кончиках пальцев. — Спасибо. — Я ненадолго. Хотела, чтобы ты показал мне свою комнату, прежде чем я уеду домой. Хотела убедиться, что ты в безопасности и живешь в хороших условиях. — Ма-а-а…— протянул парень, выравниваясь. — Сейчас не лучшее время. — Ладно. Я тебе кое-что привезла из Италии. Женевьева принялась копаться в сумке, сосредоточенно выискивая подарок. Каштановые кудри смешно упали на лоб, подчеркивая таким образом миловидный облик матери Ксавьера. Он улыбнулся. — Возьми. — после недолгих колебаний Торп принял свёрнутые в бумажном пакете сицилийские травы. — Это приправа? — Нет, сын. — Рассмеялась женщина, подбородком указывая на содержимое пакета. — Это травяной лечебный сбор прямиком с берегов острова. Заваривай его и пей перед сном. Хорошо понижает температуру и снимает воспалительные процессы. То, что тебе сейчас жизненно необходимо. — Спасибо. — Ещё не все. — Женевьева достала с победным видом смешные на первый взгляд сладости и вновь преподнесла в руки растроганного, пусть и не менее удивлённого Ксавьера. — Это канноли. Традиционный сицилийский десерт. Угостишь друга. — Откуда ты знала, что я приду в столовую? Передвигаться по академии запрещено. — Ларисса сказала. Она готова была самолично провести меня в комнату, мы заболтались с ней, — вздохнула Миссис Торп, возвращая себе привычную жизнерадостность. У Аддамс бы при виде Женевьевы закровоточили глаза. — Я решила, что допью кофе и присоединюсь к ней на улице. Ксавьер вспомнил, как видел отдающую распоряжения директрису во дворе, и с облегчением выдохнул: осознание того, что мать могла запросто познакомиться с Уэнсдей Аддамс, нагоняло жути. До безумия разные, упрямые и отстаивающие свое «Я» женщины не смогли бы найти общий язык уж точно. Меньше всего Ксавьеру бы хотелось отыгрывать роль бесстрастного судьи между матерью и девушкой, в которую был влюблён. Без разницы несколько лет назад или сейчас…не готов и всё. — Понятно. — Дай-ка я на тебя посмотрю. — В нетерпении вскочила с места Женевьева и протянула парня к себе, бесцеремонно избавляя от шлема.       Торп практически возликовал, когда пережимающие кровоток на шее ремешки ослабили хватку, и в нос ударил въедливый запах хлора. Естественно, помещение столовой, где без малого тридцать человек толпились на кухне, обрабатывалось ежечасно. Помимо Ксавьера и матери сейчас в столовой находились четверо студентов. Они также были одеты в униформу и робы, держались друг от друга на расстоянии и озвучивали предпочтения в еде. Женевьева провела ладонью по вспотевшему лбу парня, оттёрла платком бисеринки пота, пригладила россыпь каштановых волос и невесомо чмокнула сына в щеку, проявляя нежность. Ксавьер подчинялся беспрекословно, вдоволь насладившись материнской лаской. Он склонился так, чтобы Женевьева с ее маленьким ростом не испытывала трудностей. И тем самым напомнила парню Уэнсдей. Только мать глядела на художника приветливо, тепло, а Аддамс — пристально, холодно и брезгливо. Он загнал мысли об Уэнсдей в отдалённый угол мозга и позволил себе вымученную улыбку — девчонка не выветривалась из его головы. Помешательство чистой воды. — Ма, если меня увидят без экипировки, нам не поздоровится. — Да, точно. — Хихикнула женщина и отошла, сверкая глазами. — Бери свою порцию и иди, сын. Увидимся. Он порывался вновь обнять мать, которая несколько ссутулилась, дабы скрыть следы своего разочарования. Женевьева чистосердечно желала задержаться в стенах Невермора, студенткой которого никогда и не была. Но что-то удерживало ее в академии, и это «что-то» в данный момент выбирало порцию завтрака у тучной кухарки. Две порции. Женевьева прищурилась, когда Ксавьер с подносом в руках приблизился к ней. — Тройная порция кофеина? — Поверь, он безвреден для этого человека. — До встречи, сын. — Женевьева расправила несуществующие складки на своем элегантном черном платье, набросила на нос солнцезащитные очки. — Всё же, береги здоровье этой девушки. Тройная порция — многовато для неокрепшего организма подростка. Ксавьер застыл, прислушиваясь к тому, как мать медленно удалялась от него, стуча каблуками.       Улица наводнилась людьми в белых и голубых халатах: они размножились за то время, пока Ксавьер, укрытый в помещении, вёл беседы с мамой. Медицинские пришельцы сновали туда-сюда с многочисленными колбами, стеклянными пробирками, чемоданчиками. Они переговаривались между собой, рассматривали фасад академии с хирургической точностью, делали записи, истолковывали образцы слюны заболевших студентов, горячо спорили о методах лечения. Так, что пока Торп пробирался через них, от шума голосов у него закружилась голова. Поднос, в который художник вцепился, опасливо покачнулся. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Ксавьер мигом вскарабкался по лестнице «Нибелунг-Холла», ведущей на второй этаж, и перевел дыхание. Вылазка в защитном костюме требовала от парня стальной выдержки. Два голоса, наперебой доказывающие друг другу правоту в ходе разговора, заставили Ксавьера приложиться головой к одной из стен в коридоре, чтобы остаться незамеченным. Первый голос принадлежал директрисе Уимс — голос ледяной ярости и нетерпения; второй, тот, что был потише, был присущ шерифу Галпину. Ларисса и Донован перебрасывались словами на повышенных тонах, как будто точно были уверены в том, что в общежитии не водилось сейчас лишних ушей. Ксавьер забыл, как дышать. — …два трупа в один день. Ученики Невермора, точно говорю. — Не может быть. У нас многие ученики не успели присоединиться к новому учебному году. — Гремела внушительным басом Ларисса, поравнявшись с блюстителем закона. — Из тех, кого я знаю, Роуэн Ласлоу, Бьянка Барклай, Эвэри Хиром… — Останки Роуэна были найдены сегодня в лесу. Похоже, его растерзал Гризли. — Вы уверены? Голоса стали отдаляться, гаснуть, и Ксавьер полностью обратился в слух, поморщившись. — Это опять началось. — Так найдите этого Гризли, шериф. — Непременно, только вот в чем странность… — Донован повертел головой, словно удостоверившись, что их разговор не стал предметом для подслушивания. Торп со своей точки видел из рук вон плохо. — На теле Роуэна были обнаружены отпечатки пальцев других людей. Криминалисты устанавливают кому они принадлежат. Дальше парень не слушал и с тяжелой головой поплелся в комнату.

***

      Распахнутые створки окна заунывно затрещали под дуновением ленивого ветра. Кориолан прищурился, отгоняя морок, сонно потёр глаза и аккуратно опустил ноги в ворсистое безобразие под ногами — сколько раз он требовал эту бестолочь служанку заменить прикроватный ковёр? Каждое утро из раза в раз парень был вынужден очищать свои пятки от прилипших нитей ворса. Раздражение, нарастающее внутри, поднималось и крепло в груди Торпа-младшего. Он заставил себя оторваться от кровати, сдёрнуть с вешалки тёплый халат и надеть его, не завязывая. Водные процедуры, вопреки ожиданиям, не занимали много времени, и уже через десять губительно долгих минут, Кориолан, стоял у плиты. На первом этаже особняка стояла могильная тишина, нарушаемая переливами птичьего пения за окном. Пробуждение было для парня настоящим предзнаменованием, если не праздником: накануне вечером, обозлённый и униженный собственным отцом, Кориолан наотрез отказался его слушать, сколько бы Винсент не провёл часов у порога его комнаты.       «Есть такие вещи, — напоминал себе Корио, прокручивая в голове подробности разговора с отцом Бьянки. — которые простить невозможно, но можно постараться понять». И он честно пытался. Когда смотрел на перекошенную гневом Бьянку — пытался; когда представлял себе, с каким удовольствием религиозного фанатика, Иво Барклай выводит новый подвид тварей в своих лабораториях смерти, пытался; когда отец, как побитый щенок, скулил что-то о единстве и семье, заботе о Ксавьере. Кориолан пытался их всех понять, войти в положение, поставить себя на их место. Но не мог. Не преуспел в этом абсолютно. Заменить же брата, того самого, с кем с детства были не разлей вода, не решился бы ни в жизнь. Кориолан прошерстил несколько сайтов, десятки книг в поисках ответов: как избавить Ксавьера от темноты, как встать на его защиту, что делать, если тобой манипулируют? До смешного глупые вопросы стали появляться в поисковой строке его смартфона, однако ни на один Торп так не получил ответа. И это обстоятельство послужило спусковым механизмом ненависти, отчаяния и раздражения. Всё, к чему бы не прикасался Кориолан сегодня утром, приводило его в бешенство. Попадись ему кто-нибудь на глаза, вмиг лишился бы головы. Внешне агрессия никак не выплескивалась — благо, ему хватило ума не показывать своей беспомощности, а доводить и без того истощённый организм до исступления, Корио не планировал — брату ничем не помочь в таком состоянии. После завтрака Торп-младший собирался оповестить Ксавьера о предстоящих планах отца. Сумасшедших, возведенных в абсолют. Но сначала чашечка бодрящего апельсинового сока вместо кофе и поджаренная корочка тостов, иначе Кориолан долго не протянет и без того серьезный разговор. — Доброе утро, сын. Кориолан поставил блюдце с ароматными сырными тостами на стол, безразлично окинул взглядом фигуру отца, измождённую и осунувшуюся, и плюхнулся на стул. От его небрежного жеста сок в стакане чуть расплескался, тем не менее Кориолану было плевать. Плевать на любезности, на провинившегося Винсента, который не спешил уходить, на шпионские замыслы его друга. Т-о-т-а-л-ь-н-о плевать. Имели значение завтрак, разговор с Ксавьером по видеосвязи и состояние здоровья Кориолана. Всё. Он разрушит империю зла, которую так отчаянно выстраивал Винсент. Сегодня же. — Доброе утро. — Повторил поредевшим голосом Винсент, ни капли не рассердившись на показательное выступление младшего сына. — Сегодня из Италии прилетает ваша мать. Кориолан смотрел на отца, не чувствуя к нему ничего, кроме распахивающего свои объятия отвращения, написанные на лице парня. Молчал, не поддаваясь на болтовню Торпа. «Мама приезжает, хорошо. Ещё лучше будет, когда она остановит это безумие. А она остановит», вертелось в голове Корио, и он заставил себя улыбнуться мстительной улыбкой. — Прежде чем она приедет, ты должен кое-что знать. Причины моего, не сказать, что простого решения. Тебе кажется, что я намеренно прошу тебя подыграть мне. Что я разрушу жизнь Ксавьера, если ему помогут… — Чёрта с два, папа! — Взревел Кориолан, подрываясь с места со скоростью света. Желваки заиграли на прежде бесстрастном лице Корио. Красные пятна избороздили челюсть, носогубную складку, лоб и щёки парня. Рассерженного, уверенного в себе, разочарованного в отце. Винсент поразился, к своему удивлению, схожести сыновей: казалось, перед ним возвышался дышащий здоровьем Ксавьер, а не болезненно бледный Кориолан. Мужчина дал возможность сыну выплеснуть весь негатив, накопленный за ночь посредством размышлений. Не спорил, не встревал с оправданиями, а опускал глаза и томно вздыхал подобно какой-нибудь глупой девице. Унизительное зрелище. — Послушай, сын. Есть кое-что, что я не хотел бы, чтоб ты знал. Но тебе это нужно, пожалуй, даже больше, чем мне. Рассказ будет длинным. — Вступил в разговор Винсент, указательным пальцем выровнял очки и прочистил горло нетронутым соком. — Не перебивай. Все вопросы, предложения, осуждения, комментарии — всё потом. Ты меня понял? Кориолан вгрызался зубами в позолоченную корочку хлеба и сохранил молчание, которое послужило знаком согласия.

Берлингтон, штат Вермонт, США. 7 октября, 2004 год. Восемнадцать лет назад

      Молодая супружеская пара неторопливым шагом прогуливалась по окрестностям вечернего Берлингтона. Небольшие мостовые, украшенные изысканной брусчаткой, приковывали нетерпеливые взгляды восхищенных дам и осчастливленных мужчин. Женщина первой сделала шаг на возведенный совсем недавно участок моста, обернулась, выискивая глазами мужа, и открыла от изумления рот. Сегодня вечером состоялось долгожданное открытие моста, пересекающего озеро Шамплейн . Сотни горожан в нетерпении бросились испробовать на прочность надежную конструкцию. Их лица сверкали счастьем, улыбками. Многие из берлингтонцев свешивали головы, заглядывались на воды озера с высоты, охали и обсуждали новинку населенного пункта. — Красиво. — Девушка в меховом полушубке затаила дыхание, положа на кованую ограду свои прелестные белые ручки. Ее каштановые волосы вихрем поднимались в тон игре ветра, глаза проникновенно глядели вдаль. — Винсент, я чувствую, у нас будет мальчик. Мужчина, укрывавший телом хрупкое тело супруги от порывов промозглого влажного ветра, расположил ладони на округлившемся животе. Женевьева была беременна первенцем. Срок составлял примерно тридцать шесть недель. Врачи в женской консультации все как один утверждали, что наследник семьи Торп появится на свет ближе к декабрю. Восьмой месяц беременности протекал для 22летней Женевьевы практически безболезненно. — Может быть, ты запретила мне обращаться к дару, если ты помнишь. — Винсент опалил дыханием лебединую шею жены и поцеловал наугад в бьющуюся жилку на шее. Девушка залилась заразительным смехом, зелёные глаза горели радостью и бесконечной любовью. Винсент Торп только недавно познал прелесть искренней, ничем не искушенной любви, и не мог налюбоваться свежестью, грацией Женевьевы. Он ставил её в пример всем друзьям, которые, надо признать, завидовали их семейному счастью, наслаждался временем, проведенным в объятиях его сокровища и ждал ребенка не меньше, чем сама девушка. Кем бы ни был их первенец, Винсент поклялся себе сделать Женевьеву самой лучшей матерью, помогая ей, самой лучшей женой. Хотя со вторым она управлялась безукоризненно. — А ты не хотел смотреть на мост! — Обиженно констатировала Женевьева, плотнее кутаясь в полушубке. — Конечно, я не люблю столпотворения еще со времен академии и университета. — Пробурчал Винсент, снисходительно покачивая головой. Над ухом раздался новый взрыв хохота от прохожих, и мужчина поспешил спрятать лицо в волосах жены. — Да ладно тебе! В темноте никто не заметит восходящую звезду телеэкранов. Медиума всех времен и народов. — Весело передразнила его новоиспеченная Миссис Торп, покатываясь со смеху.       Он позволял ей всё — даже глумиться над известностью, которая пришла к нему вместе с проснувшимися чарами. Женевьева же категорически отказалась от своей силы потомственной провидицы — желание забеременеть и обзавестись семьей было огромно, а силы изгоя исключали любую возможность стать матерью. Магических способностей Винсента им хватало — двадцатитрехлетний парень получил популярность и высокооплачиваемую работу на одном из телеканалов Берлингтона, и мгновенно стал любимчиков большинства местных девушек. И только одна из них распоряжалась его сердцем и смеялась. Заливисто, громко, так, что уши закладывало, пока осенний вечер не обернулся настоящей катастрофой.       Ровно через один час, тринадцать минут и сорок семь секунд Женевьева, умирая от преждевременных родов, истекала кровью на больничной кушетке, пока Винсент, взвинченный и дёрганный, мерил шагами родильное отделение больницы. Всё произошло настолько стремительно, сокрушительно быстро, что напрочь отказывалось задерживаться в голове. Вот они гуляли по мосту Шамплейна, а через час Винсент, не помня себя, задыхается от боли, когда новая порция душераздирающих воплей Женевьевы, не испепеляет сердце мужчины. Врачи настойчиво борются за жизнь нетерпеливого малыша, что решил появиться на свет на опасном восьмом месяце, но прогнозов не дают, ничего не обещают и растерянно пожимают плечами. — Винсент. — Холодный, как крошка металла, голос Иво Барклая, бывшего однокурсника выдернул потерянного Торпа из раздумий и ушатом поместил в жесткую действительность, где Женевьева корчилась от боли. — Здравствуй. — Пересохшие губы мужчины жгло, они отказывались размыкаться. — В общем, смотри. — Начал обстоятельно Иво и встряхнул Винсента за плечи, чтобы привлечь внимание. Только в то мгновение Винсент сообразил, что крики жены стихли — Женевьеву поместили в медикаментозный сон. Будут делать кесарево. Роды болезненные и длительные. Винсент совсем запамятовал, что его друг стал настоящим светилом медицины нового двадцать первого века, в особенности, со своим даром зачаровывать людей. Но роды Миссис Торп принимал не он, но был вхож в родильную палату. — Она будет жить? — С большой вероятностью, да. Что касается ребенка…       Никогда прежде не доводилось Винсенту молиться так сильно, как в ту ночь. Он припал губами к единственно имеющемуся квадратику полароида в ладони с изображением жены, и стал перебирать слова в мольбе. Он обращался к Всевышнему, святым и падшим, к родителям и братьям, да хоть к кому-нибудь, лишь бы эта пытка немедленно прекратилась. Винсента уже дважды под руки выводили волоком из отделения за крики, что распугивали других рожениц, за крокодильи без преувеличения слёзы, что градом струились по щекам. В душе бесновалась что ни на есть пустыня, с треснутыми надеждами на хорошую семью, с напрасными мечтами и завышенными ожиданиями. Иво возвратился в палату контролировать процесс и докладывать другу обо всем, а Винсенту только и оставалось коротать часы, захлёбываясь в ненависти к себе. На его плечи легла тень скорби, давила на грудную клетку, мешала ясно мыслить. Винсента трясло, как наркомана, плотно подсевшего на дозу. Руки дрожали настолько сильно, обескровленные белые руки, что проступала сетка вен. Капилляры в глазах лопнули, добавляя им красноты. — Родила. — Иво подал Торау знак, и он оживился, глупо уставившись перед собой. — Женевьева спит, потом отойдет от наркоза. — Ребенок? — Шелестящее «р» словно застряло в горле. — Родился слабым, недоношенным. 1800. Нет гарантии, что проживет хотя бы пять часов. Сожалею. — Произнес с запинкой Иво Барклай, застывая перед другом с выражением глубокой неподдельной печали.       Одному Господу было известно, что творилось в голове обезумевшего Торпа, в одночасье едва не лишившегося жены и сына. А это был сын, он уверен. Слепая необузданная ярость холодным кинжалом застелила серые глаза, глаза, полные решимости. Лицо, искажённое гневом и болью, руки, крепко стиснувшие ворот больничного халата Иво. Врач не двигался, позволяя Винсенту выговориться. Торп стиснул зубы. Хруст нарушил тишину лечебного коридора. Барклаю показалось на миг, что зубы мужчины раскрошились и превратились в пыль. Невиданная сила подстегивала Винсента действовать, причем необдуманно. Он хорошенько приложился лбом к носу Иво Барклая — ошарашенного, который отлетел к стене, ударился затылочной частью и отплевывался обидой, отхаркивая кровь. Очевидно, Винсент разбил Барклаю нос, да только предъявлять обвинения человеку, опьяненному горем, было бессмысленно. — Ты же можешь помочь. — Просипел Винсент, шокировано рассматривая руки, заляпанные кровью. — Иво, это убьет не меня. Это убьет Женевьеву. — Покачал головой Торп, шмыгая носом. — Я помогу. Если все получится, ты будешь мне должен. — Безапелляционным тоном изрек Иво Барклай, снедаемый букетом противоречивых чувств. — Деньги? Сколько угодно, только скажи. Что угодно! — Ты забыл, кто помог тебе пробиться на телевиденье? — Усмехнулся Барклай, придирчиво оглядывая брызги крови, стекающей с носа на халат. — Нет, деньги меня не интересуют. Винсент обрёл вновь облик добропорядочного несчастного гражданина, и только жалкий сгорбленный вид выдавал его состояние. Он поднялся на ноги, подгоняемый открывшейся перспективой сохранить полноценную семью. — Тогда что? — Просьба. Если когда-нибудь мне что-нибудь понадобится, ты поможешь. Не сговариваясь, Винсент обреченно потряс головой, следуя за Иво Барклаем по коридорам больницы. Следующие три часа, в тумане беззвездной ночи, Торп ожидал вердикта, который был способен его либо прикончить, либо воскресить — в зависимости от ответа. Он выдыхал морозный воздух, затягиваясь откровенно паршивой сигаретой, какие тут только продавались в круглосуточном магазине. Единственном на всю округу. — Пройдемте. — Бритый яйцеголовый мужчина в ослепительно белом халате заставил Винсента шагать ватными ногами по коридорам больницы, ведущих с балкона для персонала, где его оставил тремя часами ранее Иво. Окурок оказался затушен о руку, но даже легкая искорка боли не шла ни в какое сравнение с тем всепоглощающим кошмаром, что сидел в душе Торпа. И, по правде сказать, Винсент надеялся на чудо, которое когда-то имел неосторожность презирать. Мужчина провел гостя в стерильное помещение, окутанное фосфоресцирующими лампами, треск которых привёл мужчину в чувство. Врач-ассистент Иво распорядился надеть халат, бахилы и бестолковую шапочку, от которой у Винсента затем чесалась голова. — Что ты придумал? — Влетел в палату Винсент, глазами натыкаясь на довольного собой Барклая. Он не сдерживал победной улыбки, от нее у Торпа подкашивались ноги и пропускало удар сердце. — Биогенный инженер я или кто? — Что?       Иво подтолкнул гостя к стерильной барокамере, пропускающей чистый, лишенный микробов воздух, в лёгкие совершенно крохотного малыша. Он находился там все время от рождения — бледный, правильнее сказать, посиневший, не подающий никаких признаков жизни. Впору было начинать верещать и бить тревогу, но Барклай излучал титаническое спокойствие, оно передавалось и Винсенту. Еще одна трубочка, как соломинка для коктейля, выходила из отверстия в груди новорожденного. Мужчина хмурил брови, сглатывал слюну и бездумно пялился на притихшее крохотное создание. — Это твой сын, Торп. — Ободряющий хлопок придал уверенности скованному магу. — Он жив, только спит. И он очень слаб, но… — выдержал паузу Барклай в лучших традициях драматизма. — Он будет жить. Критические четыре часа по происшествии которых он мог умереть, прошли. — Странно… — растерянно заморгал Винсент, склоняясь над освещенным прибором. — я думал, что прошло три часа. А что это? — он ткнул пальцем в прозрачную трубку на груди посапывающего младенца. — Нет, прошло четыре часа. Эта трубка — специальное приспособление, перекачивающее жидкости из тела младенца. Я не был уверен, что этот ребенок будет жить. Обескураженный, лишенный дара речи, Винсент проследил долгим немигающим взглядом за устройством трубки, и остолбенел: механизм был подведен к идентичной барокамере, которую Торп заметил далеко не сразу. — А… — Тише, — скомандовал Барклай с плохо скрываемым триумфом. Он сделал кому-то знак рукой, и двое лаборантов принесли нюхательные соли. — Я вывел биогенную, точную копию твоего сына, Торп. Из его крови и остальных жидкостей. — Чего? — Окаменел Винсент и поперхнулся воздухом. Ноги против воли понесли его ко второй барокамере. Там на подушечках на него глядел бледный малыш, который кряхтел и при этом улыбался, подергивая ножками. — Я вывел искусственным путём клона твоего родившегося сына. Он появился на свет спустя четыре часа после первенца. Теперь у вас с Женевьевой двое сыновей, хотя могло не быть и одного. Все слова застряли где-то на периферии сознания. Торп ошарашенно смотрел то на спящего ребенка — плоть и кровь его и Женевьевы, то на второго — безупречный вылепленный продукт науки, от которого невозможно было оторваться. — Придумали имена? — Ксавьер… — прошептал Винсент, указывая на спящего младенца по левую сторону от себя, который дал начало этому клону. — И Кориолан. — Замечательно. — Расплылся в улыбке Иво Барклай и хлопнул в ладони. — Это останется между нами, Иво. — Как скажешь. Об этом удачном эксперименте будем знать только я, ты и два моих ассистента. — Представил их ученый биогенный инженер и всплеснул торжественно руками.       Кориолан заторможенно воспринимал услышанное: его сердце дробью заходилось в грудной клетке, ладони, крепко удерживающие стакан с любимым соком, вспотели. Волосы встали дыбом от того, насколько абсурдной получилась история их происхождения на свет. Парень пылал, рвал и метал внутри, а внешне оставался несокрушимой глыбой льда, которая, в общем-то, пополнялась коллекцией трещин с каждым новым словом из уст отца. Теперь ему стало вдруг ясно, почему Винсент вёл себя смиренно и не перечил, когда Корио сходил с ума и проклинал его на чём свет стоит. — Женевьева не знает. — Добавил Винсент, глядя на сына исподлобья. Напрямую стало как-то стыдно, мужчина не выдержал и сжал переносицу рукой — фирменный жест переняли и Кориолан, и Ксавьер. — Кто из нас клон? Кто фальшивка? — Кориолан… — КТО? — Ты.       Кориолану разом перекрыли кислород. Тонкое стекло стакана лопнуло и осталось в ладони парня в виде стеклянной крошки, пыли, которую неприлично было бы сейчас и замечать. Губы Корио подрагивали — ужасно стало оттого, что невозможно было разобрать, от злости это или от подступающих слёз. Мужчины не плачут, твердил им с детства Винсент, но услышанное было выше понимания Торпа. И он готов был разрыдаться. Его будто ударили обухом по голове, пригвоздили намертво к стулу и приказали медленно подыхать от злости, отупения и лжи, которая годами сыпалась им на головы. Ксавьер очевидно был не в курсе семейной драмы, виновником которой стал Винсент, равно как и Женевьева. Причин презирать, вычеркнуть отца из своей жизни стало на одну больше. — Ладно, я появился на свет…так. — Голосовые связки Корио дрожали, как натянутые струны виолончели. — Но почему ты лгал почти восемнадцать лет? — Зеленые глаза налились кровью. Предательски защипало слезами. Винсент порывался убрать осколки подальше от рук сына, сделать хоть что-нибудь, чтобы предотвратить непоправимое, но был грубо остановлен взмахом руки и бешеным взором Кориолана. — Боялся признаться. Теперь ты понимаешь, о каком долге и какой просьбе говорил Иво Барклай, когда попросил меня о помощи? — Да, я понимаю. — Притворное спокойствие заставляло Винсента юлить и ежиться. — Ты продал старшего сына безумцу, папа, за то, что однажды подарил ему жизнь. Ты мог бы сам стать участником этого гребаного эксперимента. Это ты виноват во всем, не Ксавьер. Как у него появилась эта ваша темнота? Винсент не решался продолжить, откладывая запотевшие от слишком сильного сопения очки на стол. Он встал, прошелся по кухне, выглядывая в другие комнаты, в которых мог быть кто-то из штата прислуги. Кориолан не смотрел на отца, дрожа всем телом. Его чувства не поддавались описанию и сам парень не раз удивлялся впоследствии тому, что оставил Винсента в живых в тот момент. — Восемнадцать лет назад. — Винсент храбрился, облизывая мелко дрожащие губы. — Эксперимент Барклая прошел не совсем гладко… — начало ой как сильно не понравилось Кориолану, он зажмурился. — При перекачивании крови и семенной жидкости в твой организм, произошел генетический сбой. — Что это значит? — Часть души Ксавьера, ее маленькая часть, осколок, отделился от него и перешел к тебе. Как оказалось с возрастом, светлая часть души укоренилась в тебе, а темная — осталась у Ксавьера. — Он — зло, ты это хочешь сказать? — Скрипнул зубами Торп-младший и разлепил веки. — Нет, просто доброго в твоем брате чуть меньше, чем тьмы. В любом человеке есть нечто хорошее и плохое, в вас эти два показателя распределились не совсем поровну. Нет, конечно в Ксавьере много хорошего, но… как в тебе есть, безусловно, плохое, но… — Молчи. — Вклинился Кориолан, уязвленный услышанным. Мало того, что он был клоном, так еще и ангелом во плоти, в то время, как Ксавьер предстал в глазах отца и его друга в образе вселенского растущего зла. Сказочный бред, достойный Оскара. — Сын. — Какое отношение это всё имеет к тому, о чем говорил отец Бьянки? — Засыпал вопросами Корио, не выпуская бледный вид отца из виду. — Говори правду, отец. — Иво хочет создать лекарство, которое бы помогло в лечении миопатии Хельмера и болезни Паркинсона. Моя кровь и кровь Ксавьера идеально для этого подходят. У него есть дар, такой же, как у меня. — У меня нет никакого дара, я не изгой, потому что я — копия человека? — Не унимался парень, избавляясь от мелких частиц стекла, вонзенных в ладонь. Поморщился и сосредоточился на разговоре. — Да. — Почему Ксавьер должен стать подопытным кроликом вместо тебя, отец? — Прозвучало резче, чем изначально планировал Торп. Похуй. Винсент сполна заслужил грубого обращения и ненависти. — Мы надеемся, что Иво поможет лабораторными методами избавить его от темноты, иначе Ксавьер умрет от потери рассудка через несколько лет. Заодно поможет Барклаю в разработке лекарства. — Которое, по твоим словам, поможет мне стать здоровым? — Да. — Ну, а ты? — Кориолан нашел в себе силы встать и оттолкнуться от стола, выбросить осколки в мусорное ведро и шаркающей походкой переместиться к раковине, чтобы сгрузить в нее ворох посуды. — А я, благодаря связям и финансам, буду оплачивать и твое лечение, и Ксавьера. — Он не знает, что вы ему приготовили, так? — Ксавьер будет против. — Я тоже против, папа. — Безразлично отозвался Кориолан, стреляя глазами в оцепеневшего у порога Винсента. Мужчина не скрывал сожаления, решимости и подавленности, которые одолевали мага, а его сын мысленно взревел от несправедливости. — Через пару-тройку лет ты умрешь, Корио. У тебя прогрессирующая форма болезни. Вспомни, что происходит с человеком на финальной пятой стадии. Без лекарства ты погибнешь в муках, чёрт бы тебя побрал! — Рассвирепел Торп, вся жеманность и хладнокровие его мгновенно улетучились.       Кориолан задумался: финальная стадия миопатии Хельмера в лучшем случае протекала во сне для пациента. В худшем — жертву одолевал неконтролируемый тремор, она же дрожь в руках, неспособность связать и пару слов, хождение в туалет под себя и лежачий образ жизни. Парня обуревала восставшая жалость к себе, особенно после того, как он узнал, что стал экспонатом при рождении. Он ни в коем случае не завидовал участи Ксавьера, но укол смятения больно резанул по сердцу. — Если Ксавьер попадет к «Песне утра», его избавят от тьмы, он пройдет реабилитацию и через пять лет будет абсолютно здоровым. Ты получишь возможность жить, а мои карьерные успехи приумножат состояние и уважение нашей семьи. — Я согласен. — Прохрипел Кориолан и задрожал. — Только об этом никто не должен знать. Бьянка знает лишь то, что Ксавьеру помогут избавиться от тьмы. Про лекарство ни слова. А если не сдержишь обещание, — пригрозил Винсент, явно не испытывая вес собственных слов. — То окажешься на месте Ксавьера. Только в лаборатории без способностей ты и дня не проживешь. Кориолан почувствовал головокружение и подступающую к горлу тошноту. Противно. Противно от себя, от отца, от Иво Барклая, от сговора, от прошлого. Но назад пути не было. — Что я должен делать? — Стать копией своего брата. — Издёвка. Как есть издёвка, которой Кориолан не придал значения, чтобы не наброситься на отца с градом ударов. — Ты обучишься всему, что умеет твой брат: стрельбе из лука, рисованию, фехтованию. Поедешь в Невермор и будешь тайно наблюдать за всем, что там происходит. Когда будешь готов, Ксавьера определят в лабораторию, а ты займешь его место. Внутри Кориолана всё заледенело и оборвалось.