Код лихорадки

      Зубы стучали от пронизывающего холода. Не помогали ни спиртовые растирки, которым из раза в раз в точности через каждые три часа подвергали её тело, ни ароматные чаи с иссушенными травами, ни утешающие слова Мисс Тонхилл, ни полумрак, установленный намеренно в комнате. Впервые в жизни Энид — полуживая, истерзанная морально и физически, грезила о смерти как о самом подходящем варианте избавления от невыносимых страданий. Чего греха таить, Синклер предусмотрительно отгородили ото всех, кто находился в академии. Несколько раз не на шутку встревоженный Аякс порывался прокрасться на территорию «Офелии-Холл», она слышала в полузабытьи его надрывный, умоляющий голос за дверью, но всякий раз натыкался на надменный категоричный отказ жандармов. Энид довольствовалась лишь своим безупречным слухом оборотня и скулила в подушку от разъедающей внутренности боли и накатившего одиночества. Да, она в комнате жила одна долгое время до приезда неуравновешенной Аддамс, однако сейчас стены будто вытравливали Синклер отсюда, а все цвета — превратились в бесформенную уродливую кляксу перед глазами. Девушка даже ни была уверена в том, сколько времени ей пришлось провести в вынужденной изоляции от внешнего мира: все дни, часы слились в один комок обязательных правил и строгого расписания. Утро Энид встречала прикованной к постели, воспаленными глазами пытаясь рассмотреть дружелюбные гримасы Мисс Торнхилл. Та болтала без промедления, засыпала голову светловолосой новыми сплетнями, рассказывала что-то о болезни, о лекарствах и других студентах, тем не менее никогда в жизни Синклер не выглядела ещё настолько подавленной и безучастной к светской жизни общества. После долгих рассказов Торнхилл нападала на оборотня с горстью идеально вылепленных белых и желтых таблеток — лекарств против повышения температуры, слабости и озноба. От лихорадки и ломоты во всем теле, как правило, у Энид зуб на зуб не попадал, уши закладывало будто бы плотным слоем ваты, сознание путалось. Мисс Торнхилл неизменно оставляла на прикроватной тумбе заварник с травяным чаем. Напиток этот не вызывал в Синклер ничего, кроме тошноты и оседающей на языке горечи. Возвращалась смотрительница ровно через час и ни минутой позже затем, чтобы сделать Энид обезболивающий укол, проветрить комнату и преувеличенно громко сообщить, что ее состояние ощутимо лучше по сравнению с тем, что было раньше. И отчаявшаяся девчонка — бледная, болезненно обессиленная, обескураженная произошедшим, вновь оказывалась забытой до обеда. За полтора суток лежачего образа жизни Энид готова была вопить от стойкого ощущения брошенности. С кровати встать и попросту свесить ноги девушка никак не могла: каждая попытка заканчивалась нестерпимым зудом конечностей, вспыхнувшей болью в пятках и появлением волдырей на руках и ногах, покраснения прилагались к общему списку странных симптомов. А еще Синклер ужасно одолевали головокружения. Такие, словно она по доброй воле согласилась принять участие в Ралли-Дакар. В те моменты, когда мысли прояснялись в её светлой головушке, Энид возвращалась к Аяксу и часто задавалась вопросом: «Как он себя чувствует? Что с ним? Где он?». Им ведь, наивным душам, наотрез отказались что-либо объяснять, отрезали от мира, как только Синклер постиг приступ удушливого сухого кашля. Жандарм (о, этот варвар в форме, совершенно не имеющий представления о том, как надо обращаться с девушками!) молча вволок Энид в комнату и запер за собой дверь на ключ. Под балконом расхаживали такие же уродцы, слишком серьезные и внушающие пылкое отвращение. Больше никаких вестей ни об Аяксе (за исключением его попыток попасть в комнату Синклер), ни об Уэнсдей не поступало. После позавчерашней перепалки девочки не разговаривали, да и не виделись — знакомство обеим вышло боком. Судьба бешенной сучки Уэнсдей Аддамс не слишком занимала много места в голове оборотня, но все же подогревала какой-никакой интерес. Забрали телефоны, плотно зашторили окна и наказывали больше спать: якобы так силы восстанавливаются быстрее. Едва ли в этот бред Энид верила, но выступать против увещеваний Мисс Торнхилл и Мисс Уимс не было желания. Все вопросы, что сыпались с ее языка, преподаватель ботаники игнорировала. Ответила лишь, что Синклер подхватила агрессивный штамм кори, но уже идёт на поправку. Чересчур быстро, чересчур фальшиво.       Дребезжание стекол у изголовья кровати привело Энид в чувство: увядающая бледность схлынула с лица, глаза-бусинки прозорливо сощурились, страдальческое изнемогающее выражение девичьего лица преобразилось и стало привычно пунцовым. Синклер возбуждённо потрусила головой, будто бы проверяя её на прочность, и заняла вертикальное положение на кровати. В комнату по-прежнему проникали жалкие крупицы солнечного света, на тумбе творилось нечто ужасное — сплошной кавардак, состоящий из множества колбочек, пузырьков, пластинок с таблетками. Энид брезгливо поморщилась: весь предыдущий день воспринимался ею, как жуткий, пробирающий до костей сон. Скорее эти ощущения пришлись бы по вкусу маниакальной Аддамс, чем розовощекой Синклер. Энид все осматривалась вокруг, когда дребезжание повторилось, и из зазора в радужной створке окна, ведущего на балкон, появилась голова. — Пресвятые единороги! — Энид в изумлении моргала глазами, уставившись на белоснежного пришельца. Скрип половиц под весом небольшого тела действовал, как самая мелодичная колыбель — всё-таки для Энид умереть в одиночестве было страшнее, чем в присутствии незнакомца. — Замолчи, Энид. Зазор исчез, продуваемый ветрами участок окна закрылся, а на сконфуженную блондинку уставилась воинственно настроенная Уэнсдей Аддамс. — Уэнсдей? Никогда прежде Синклер не была такой воодушевленной, поразительно улыбчивой в своей детской непосредственности. Она прокряхтела, выбираясь из кокона одеял, и набросилась на Аддамс с руками и ногами. Объятия получились практически дружескими: Энид сверкала от счастья, Уэнсдей не двигалась, терпеливо скаля зубы. Выглядела соседка по комнате паршиво и пользовалась этим со знанием дела — Уэнсдей не стала прерывать ненавистные телячьи нежности, пусть порадуется. — Я пришла по делу. — Что на тебе надето? — Какая разница? — Выглядишь так, будто вступила в «Клуб пчеловодов» к Юджину Оттингеру. — Энид вернулась в постель, вытянулась не без удовольствия на смятых простынях и провожала Уэнсдей долгим взглядом. Уэнсдей не теряла ни одной драгоценной минуты — она и без того улизнула из комнаты Торпа, пока он бестолково наворачивал круги по столовой в поисках завтрака. Операция по вылазке чуть не завершилась грандиозным промахом Аддамс. Но обо всём по порядку.       Когда дверь за Ксавьером закрылась, Уэнсдей удрученно взглянула на свои белые ладони, увитые множеством линий. Кажется, доверчивые кретины называют эти паутинки на коже линиями судьбы. Сидящая же не верила ни в судьбу, ни в провидения, зато верила в месть. Она абсолютно точно знала, что с тем, кто насильно притащил ее в Невермор, кто так отчаянно желал ее здесь видеть, расправится на раз-два. Предстояло только выяснить, кому под силу были подобные манипуляции. На глаза, быть может, навернулись бы слёзы, потекли по мраморно-белым щекам, да только Уэнсдей не плакала. Никогда с тех пор, как умер ее любимчик Нерон. Глаза обожгло пульсирующей болью, но и это Аддамс выдержала с величественным спокойствием. Компания Ксавьера дурно влияла на ход дела, ход ее мыслей и эмоциональную составляющую. Упаси, она когда-нибудь снизойдет до поцелуев в общественных местах. Безрассудство! С этим пора было кончать, как и с нахлынувшей тоской, и Уэнсдей вырядилась в свои вещи, которые Торп любезно выстирал от крови. «Ни одного пятна», отметила не без внутреннего восхищения Аддамс, зашнуровывая ботинки. Девушка не собиралась посвящать Торпа или кого бы то ни было в свои планы, а потому и отправиться в «Офелия-Холл» решила одной. Балласт ни к чему.       Балкон, ведущий из покоев Торпа, выглядел внушительнее и надежнее — конструкция явно была новой. Немногим позже, Аддамс обнаружила по правую сторону на стене и пожарную лестницу, и пожарный гидрант, и все, мать его, удобства двадцать первого столетия. Они лишили Уэнсдей радости смертельно опасного прыжка плашмя вниз с высоты второго этажа. Но жаловаться было бы глупо: наличие пожарной лестницы существенно сэкономило Уэнсдей время. Во дворике, залитом белым солнечным сиянием, находились люди. Так, немного, человека три-четыре, среди которых Аддамс в своей черно-белой гамме явно привлекла бы ненужное внимание. Она глазами нашла первую жертву, самую безобидную и «гладкошерстную» из них — человек, наряженный в белую прорезиненную робу со шлемом на глазах, прилежно косил траву под окнами и напевал веселый мотивчик. Напевал фальшиво, Уэнсдей скривилась. Подошла к нему сзади, благо охотиться и красться в беззвучном режиме ее обучил Фестер, и бесцеремонно сорвала шлем с кудрявой башки. — Не подскажете, как пройти в библиотеку? — Проворковала Уэнсдей, несколько раз невинно улыбаясь. У ошеломленного от наглости студентки паренька вышибло весь воздух из легких, и прежде, чем он успел опомниться, Аддамс приложила к его носу черный, расшитый бисером в виде кровавых брызг платок. Отравление небольшой дозой хлороформа станет хорошим уроком для этого простака. Пока никто не видел, Аддамс напялила на себя это недоразумение а-ля «костюм химической защиты радиационных войск» и убралась восвояси, только ее и видели. А уж проникновение в женское общежитие стало для Аддамс делом пустяковым, почти отдыхающим. Эти недотепы-жандармы, докторишки, обрабатывающие каждый пуд земли вокруг Невермора, не удосужились обеспечить систему безопасности общежитий. Натуральные кретины. — Так что на тебе надето, Уэнсдей? — вернула из толщи воспоминаний Синклер, нетерпеливо свешивая голову. — Закрой рот, Энид, ты звучишь, как сексуальный маньяк. Надо же, она даже болеть умудрялась жизнерадостно. Какая досада! Соседка, как упрямый остолоп, продолжала лыбиться и дергать своими разноцветными прядями в такт движениям. Энид настолько изголодалась по живому человеческому общению, что воспряла духом с приходом Аддамс. — Брось, Уэнсдей! — Защитный костюм. Если ты не в курсе, в Неверморе действует карантин и все безуспешно стараются обойти вирус кори. Да будет тебе известно, один из путей заражения — воздушно-капельный.       В комнате тотчас закипела работа под увеселительные возгласы Синклер. Видать, ее дела или того хуже здоровье были настолько плохи, что она источала вселенское счастье рядом с закипающей от ярости Уэнсдей. Избавившись от противной робы, что прилипла к взмокшей спине, Аддамс бросилась к стоящим в шкафу чемоданам. Всего по настоянию Мортиши, в распоряжении Уэнсдей оказалось три чемодана, хотя она честно отстаивала собственную позицию — два и не больше, третий ей навязала мать. О, как это на неё смахивало, во всем хотела, чтобы дочь оттеняла былые успехи Мисс Фрамп. — Для больной ты слишком много болтаешь. — Выпалила Уэнсдей, ныряя с головой под кровать. Там должна была находиться ее коллекция неразобранных чучел. Их мешковины вобрали в себя бесчисленное количество пыли. — …потом она сказала: «Покажите мне свои зрачки, Мисс Синклер», представляешь!? — Энид не умолкала ни на секунду, нисколько не смущенная колкими фразочками бесноватой соседки. Мало ли, у всех бывали и бывают сложные дни. — Энид! — Корь — это та еще зараза, я тебе скажу. — Светловолосая напустила на себя опечаленный вид, театрально вздыхая. И если бы и не без того зеленоватый оттенок кожи, Уэнсдей бы с наслаждением серийного убийцы перемкнула бы ей сонную артерию, и дело с концом.       Мисс Аддамс нестерпимо хотелось запустить чем-то тяжелым в черепушку болтливой соседки, да так, чтобы размозженный череп стал приятным украшением над кроватью, но дел было по горло, а время поджимало — Аддамс претила сама мысль быть застуканной с поличным. Плевать на Энид, на Ксавье, на неизвестного сталкера с угрозами. Имели значение исключительно лишь вещи и дальнейший план действий, который еще предстояло доработать. Она принялась просматривать щепетильно сложенные вещи, внушительных размеров чемодан, рыться в потайных отделениях, нашпигованных смертельными ловушками. Одна из них сработала идеально — палец Уэнсдей намертво пригвоздило к мягкой обшивке чемодана. Она не выглядела расстроенной или, упаси, удивленной, Энид же издала писклявый вой, спрятавшись под одеялом. То-то же, будет знать, как совать свой маленький волчий носик в дела Аддамсов. — Я знаю, что такое корь, Энид. — Невозмутимость, написанная на лице Уэнс, слегка усмирила взвинченный нрав блондинки, и она осмелела. — Я не надеялась, по правде говоря, что ты будешь так хорошо выглядеть в твоем положении. — А что не так с моим положением? Аддамс поморщилась, когда капкан раскрылся, а зазубренные части больше не впивались в плоть. На безымянном пальце правой руки тянулся кровавый след, из образовавшихся многочисленных ранок вовсю хлестала кровь, при виде которой Синклер не сдержала рвотных позывов. «На перевязывание время тратить», не без тени отвращения заключила Уэнсдей и полезла, собственно, за тем, что так долго искала.       Из глубины ванной раздались характерные звуки опустошения желудка, а за окном не стихали разговоры врачей-самородков, как их мысленно нарекла Уэнсдей. Дело складывалось не наилучшим образом, да куда там! Дело было дрянь, и Аддамс не представляла, с чем в первую очередь разобраться. С недосталкером, который и угрожал, как настоящий дилетант, с убийцей Ролана, Роуэна или кем он там являлся при жизни? С Ксавьером, что занимал более пятидесяти процентов ее мыслей в последние пару суток? С раздражающей скудоумной соседкой, которая магическим образом не умерла в первый же день эпидемии? Голова наливалась свинцом от переизбытка бестолковой информации. Когда мышиная возня в ванной перестала о себе напоминать, и всё одновременно стихло, Аддамс настороженно повела бровью — Энид Синклер решила свести счеты с жизнью? Дак бесполезно, собаки, конечно, не кошки, но тоже вполне себе живучие существа! Аддамс не могло так повезти — ни в день, когда ее спланированное бегство увенчалось успехом. Впрочем, предстоял еще обратный путь до комнаты Ксавьера. — Энид? Ты в порядке? — Да-да, пришлось поднимать свою задницу, дабы лично удостовериться, что соседка жива. — Уэнсдей, почему я такая жалкая? «О, Тысячеликий, за что мне это?», из не до конца разомкнутых уст Уэнсдей понеслись то ли молитвы, то ли ругательства. Девчонка с безобразными колтунами смотрела на нее своими большущими невинными глазами в отражении зеркала. Синклер хлюпала носом, который превратился в огромное красное пятно, и разражалась рыданиями. Кровоподтёки, оставленные Аддамс в процессе драки двухдневной давности, затянулись не до конца, оставляя возможность вдоволь налюбоваться творением. Глаза Энид слезились, губы дрожали, щеки алели, и в целом соседка походила на неисправный светофор: только представьте — пожелтевший синяк под глазом на зеленоватом лице, усеянном сплошь и рядом красными пятнами. — Потому что ты позволяешь это. — В тон ей ответила Аддамс, останавливаясь у порога и облокотившись о дверной косяк. — Какой из тебя оборотень, если ты от вида крови преклоняешься перед унитазом? Энид улыбнулась, размазывая по лицу застывшие в голубых глазах слезы. Девушка избегала смотреть на полученную травму Уэнсдей и преспокойно ополоснула щеки прохладной водой, а после потянулась к стоящей на верхней полке медицинского шкафчика перекиси. — Ты права. — Услужливый кивок. — Я боюсь крови, но это однозначно лучший день в моей жизни. Если бы Уэнсдей обладала обширным запасом эмоций подстать железобетонному терпению, то ее брови наверняка бы поползли вверх от удивления, а так губы сжались в маленькую полоску. — Почему? — Потому что мне одиноко, Уэнсдей. Я не просила запирать меня здесь. — В подтверждение слов Энид смешно и упрямо топнула ногой. — Я не знаю, что тебе сказать. — В вопросах поддержки Аддамс никогда не отличалась пальмой первенства, скорее, плелась в аутсайдерах и не планировала ничего менять. — А куда тебя определили? И… — Энид обернулась, во всей красе демонстрируя все оттенки своего переменчивого настроения; с носа текла вода. — Постой! Тебе нельзя здесь находиться! Ты же можешь заболеть, как и я. — Я не боюсь ни болезни, ни смерти, Энид. — Отчеканила гордо Уэнсдей и выхватила из рук девушки пузырек, наполненный перекисью. Смоляные брови сдвинулись к переносице. Уэнсдей обработала гематому, сверкающую под глазом Синклер, обеззаразила поврежденный палец, не дрогнув, пока Энид оторопело выла над ухом и описывала все достоинства самостоятельной жизни. Впрочем, способности Энид она явно переоценила — девушка по-прежнему была далека от понятия «здоровый человек» или оборотень, а ее хвалёная тяга к регенерации усугубляла положение — обычной кори было глубоко насрать на изгоев с их необычной природой происхождения. — Так где тебя определили? Если ты заболеешь, то вернешься к нам в комнату и… — Аддамс клялась всем, чем только могла, что при озвученной перспективе жить с гиперактивной волчицей под боком, когда ее не выпускали даже проветрить мозги, у нее задергался глаз. Нет, она никогда не скучала по обществу Торпа так ощутимо сильно — и кровать его показалась королевским ложем, и мольберты, краски, высыхающие по углам комнаты, и терпкий аромат зеленого яблока преувеличенно соблазнительными. Уэнсдей Аддамс срочно необходимо было возвращаться с вещами. Потому как сколько продлиться карантинный период, не знала в академии ни одна живая душа. — Я не отношусь к числу зараженных вместе с Ксавьером. Мы живем вместе. — Как убого звучала эта фраза, брошенная случайным образом. Энид загорелась ярче любой рождественской ёлки — светловолосая сложила руки в соответствующем жесте, улыбнулась ослепительно, как будто представляла бренд зубной пасты в рекламе. — Оу…а давно? «Ну, как бы тебе сказать? — шестеренки в мозгу Аддамс завращались с дьявольской скоростью. — Судя по всему, с рождения. По крайней мере, Винсент Торп всегда был желанным гостем у родителей. Что до его отпрыска…». Губы Уэнс обезобразила скалящаяся улыбка. Такие обычно были присущи убийцам, расправляющимся с жертвой. — Со вчерашнего утра. — Не говорить же этому живому воплощению Барби о том, что знакомы они дольше, чем она умеет читать, а язык Торпа побывал у Уэнсдей в глотке, это произведет взрыв гормонов мирового масштаба. К такому собранная девушка ни была готова. — И как вы уживаетесь? — Как два питона. — Это как? — Расползаемся по углам клетки и душим друг друга своим присутствием. — Уэнсдей, не оборачиваясь, вытащила секретер из большого пузатого чемодана, который не хотела брать с собой, и открыла кодовый замок. Энид с пристрастием наблюдала за действиями соседки и упивалась возможностью вести непринужденную беседу: о мальчиках, безделушках, отсутствии телефонов и Инстаграма. Даже с Аддамс. Лежать стало намного приятнее, а горечь во рту от многократных приёмов таблеток, казалось, рассеялась. Она сцепила руки в замок и мечтательно разглядывала солнечные блики, мерцающие под потолком. Вспышки света украшали сиянием узоры над головой, и Синклер забыла напрочь о протекающей болезни. — Гадость. — Высказала девушка мнение, когда Аддамс перестала говорить. Но произнесено это было, надо признать, без доли страха, а, наверное, от непонимания. — Пообещай, что не будешь кричать? — Что? — Пообещай мне, Энид. — Уэнсдей обратила на нее весь свой гнев и блеск чернильных глаз, что девчонка затряслась, как от лихорадки. — Обещаю.       Припорошенный небольшим слоем пыли придаток выбрался из своего импровизированного укрытия. Сперва показались два пальца, за ними последовала вся конечность. Выглядел этот самородок без продолжения вялым, разочарованным и отчего-то милым. Энид впала в ступор, который продлился немногим больше двух минут — сто двадцать секунд долгожданного спокойствия, Аддамс считала, и, как ужаленная, подпрыгнула на кровати. Дважды за день Синклер удалось пробить брешь в наблюдениях Уэнсдей: та вопреки мнению, что блондинка забьется в угол при виде оторванной пятипалой конечности, бросилась ворковать с Вещью. — Кто это у нас здесь такой маленький? — Тысячеликий, что это за срань? Так хотелось выразить словами растущее в груди негодование Уэнсдей — когда-то так точно лепетали с необремененными умом детьми. Вещь же отличался эрудицией и, как минимум, знал всё о предполагаемых девяти кругах Ада. — Это Вещь. — Твой зверек? — Член семьи.       Ужас застыл на мгновение в глазах аквамаринового оттенка. Энид сморщилась, всеми силами отгоняя от себя мысли об ожившем трупе, или его части. Сколькими странностями способна была огорошить ее Уэнсдей Аддамс, девушка и не догадывалась. Вещь тем временем спикировал на пол из секретера, выражая прямое недовольство тем, что хозяйка благополучно забыла о его существовании. Куда ей было, действительно! Гораздо важнее прохлаждаться по лесу в попытках навлечь на себя худшее из зол. Мортиша и Гомес распрощались с ним и оставили, а Аддамс — никогда ничего не забывающая, — парадокс, и не старалась вспомнить. Вещь подгрёб своими пальцами к ногам Аддамс и, взобравшись на плечо девушки, хорошенько отхлестал по рукам. Обида укоренилась в нем знатно и отныне Уэнсдей Аддамс стоило потрудиться, чтобы вернуть к себе расположение руки. — Вещь, я живу не здесь. Временно. — Замечая взвинченное состояние Вещи, осадила его Аддамс, сверкнув глазами. — Твоя задача присмотреть за Энид. — В каком это смысле? — Будем считать, что так я извинилась за причинённый ущерб твоему лицу. Аддамс развернулась на сто восемьдесят градусов, перепроверила действие расставленных по всему чемодану ловушек, тщательно закрыла на молнию все необходимые вещи и вновь напялила на себя премерзкий костюм рептилоида, сбежавшего из космоса — в белоснежном одеянии она и впрямь походила на забавного инопланетянина. — Так тебе будет с кем поговорить, Энид. Не истязай Вещь чтением женских журналов и подпиливанием ногтевых пластин. Он любит крема из натуральных масел и приторно сладкие ароматы. — Давала последние наставления Аддамс, с укоризной бросая взгляды на Вещь и соседку, которая болтала ногами, свесившись с постели. Они однозначно затевали нечто непотребное, не стоило, может, их знакомить, но выхода не было — угрызения совести не давали Аддамс сосредоточиться на расследовании, пусть лучше эти двое держатся поблизости. — Когда ты придешь? — Не знаю. — И это правда. — А можно с тобой, Уэнсдей? Мне надоело сидеть в комнате. Хотя бы просто погулять во дворике. — Исключено. — Уэнсдей намеревалась выйти за порожек комнаты, уже было выбросила одну ногу вперед, подтягивая к груди неподъемный чемодан, в большинстве своем, из-за печатной машинки, однако задержалась. — Комнату никому покидать нельзя.       Она что, в мамочки записывалась? Понятное дело, что за ними пристально не следили только ленивые жандармы, а вот рыскающие по территории академии врачи, отличались бдительностью. Их не проведешь сказочкой о хорошем самочувствии. И как только Синклер этого не понимала? Уэнсдей хватило большой доли самообладания и стальных нервов уложить на лопатки одного из врачей, чтобы раздобыть себе этот костюм, а что до Энид… Уэнсдей спохватилась и вздрогнула: почему она всерьез вдруг стала размышлять над тем, чтобы вывести соседку на прогулку? Взгляд ее посуровел, руки сжались в кулаки. — Несмотря на доброе здравие, — начала обходными путями Аддамс, оставляя чемодан у порога. — кожные покровы бледны, на руках проступают красные пятна, характерные для кори, веки воспалены, лимфоузлы увеличены. Еще вопросы? — Уэнсдей наступала, клацая зубами, прекрасно зная, какая реакция последует за напускным спокойствием Синклер — в глубине души она заходилась от парализующей степени страха. — Никаких. — Вещь, — скомандовала Уэнсдей, выискивая притаившегося родственника взглядом. ؅— если что-то пойдет не так, разыщи меня. Аддамс раскрыла содержимое бумажного пакетика без опознавательных знаков, который оказался очень кстати в складках ее блузки, и высыпала кристаллически белый порошок в стакан с водой. — Это аскорбиновая кислота. Необходима для восстановления защитных функций организма. Безвредна. Выпей. — Пахнет не очень.       Уэнсдей, вздыхая непозволительно громко, возвратилась к чемодану, следя за тем, как Энид медленно поглощала разведенный в воде раствор. Участи соседки Аддамс могла бы только позавидовать — девушка доподлинно знала о том, что в воде уже присутствовал разбавленный противопростудный сильнодействующий препарат. Таким Торнхилл пичкала ежедневно добрую половину академии по велению Уимс или кого-нибудь свыше. А Уэнсдей, воспользовавшись случаем и обидчивостью Вещи, добавила в напиток несколько граммов снотворного. С поразительно стойким эффектом. Нет, Синклер не умрет от ядированной смеси, однако провалится в сон и забудет о визите Аддамс в «Офелия-Холл». Что-что, а Энид Синклер не была источником достоверной информации. Уэнсдей не хотелось тратить время на бесполезные визиты к Лариссе, общественно полезные работы или чем здесь запугивали студентов, идущих против правил?

***

      Легкие горели огнем, в глазах взрывались фейерверки, поврежденное колено саднило. К рассеченной щеке добавились новые увечья. В высшей степени здорово! Уэнсдей с трудом втащила свое немощное тельце за кованую ограду балкона и, прислонившись уцелевшей щекой к бетонному покрытию, отдышалась. На что она рассчитывала? Остаться незамеченной после той опрометчивой выходки? Да уж, лучше бы не мелочилась, а сразу обезглавила докторишку, который почему-то выполнял обязанности садовника. Ересь несусветная! Дорога от женского общежития до близлежащего проёма, ведущего к «Нибелунг-Холлу», показалась Аддамс вечностью. Как только она по водосточной трубе спустилась вниз, её уже ждали. И ни разъяренная, дышащая в затылок презрением директриса, ни даже коп, а группка незадачливых докторов, учёных, во главе которых возвышался тот несчастный, которого девушка вырубила. И начались взаимные обвинения, настырное преследование, жужжащий галдёж со всех сторон, притязания на слабость мужчины, страдающего корью. Надо же! Провел без защитного костюма всего-ничего и заболел. Карма та еще сука. Впрочем, Аддамс здорово приложилась к голове самого бойкого ученого днищем чемодана и рванула наутек. Адреналин разгонял ее кровь по сосудам, в ушах звенели чужие голоса, она летящей походкой быстро достигла конечной точки маршрута. — Мы будем жаловаться! — Угрожающим тоном кричали две дамы в запотевших шлемах. Интонации искажались. — Ты препятствуешь нашей работе и ставишь под угрозу безопасность академии и других учеников. — Чертовка! — Пигалица!       Наплевать. Всеобщее помутнение рассудком ни было проблемой Уэнсдей Аддамс. Куда более существенным препятствием стали для девушки шаткие ступени пожарной лестницы, которая была подведена прямиком к балкону Ксавьера. Роба треклятая, подобранная ею не совсем по размеру, струилась по ногам и волочилась лишними лоскутами ткани сзади. Уэнсдей поставила одну ногу, опираясь на выступающие прутья, перекинула чемодан через плечо, как какой-нибудь олимпийский чемпион времен древней Греции, и подтянулась всем телом. Повторила трижды тот же самый маневр, испарина вмиг покрыла ее сморщенный лоб. Дыхание сбилось. — Черт бы побрал эту дурацкую робу! — Пропуская сквозь зубы воздух, пробормотала Аддамс, взбираясь выше и выше. Ловким движением руки ей удалось перекинуть чемодан через увитые дикой крапивой перила балкона. Всё, о чем грезила Аддамс тогда — глоток свежего воздуха, чистая постель и душ. — Вот она! Студентка, да. — Отделившись от кучки идиотов, которая тыкала пальцем в Аддамс как в зоопарке, директриса Уимс, подбоченившись, смотрела в ее глаза. Она была полна захлестнувшего гнева: маковые губы (из-за ярко-красной помады) сжались, глаза сузились, а ноздри раздувались от каждого вдоха или случайного шороха. — Слезайте немедленно, Мисс Аддамс.       Девушка, повисшая между лестничными пролётами, обреченно возвела черные глаза к небу, и было не разобрать: не то от сокрушительного фиаско, не то от усталости — всё-таки нести чемоданы приходилось всегда Ларчу. И теперь Аддамс понимала почему. Она не подчинилась. Своенравно вцепилась руками в металлическое основание лестницы, которая издала скрежет, зыркая на фигуру директрисы Уимс. Не станут же они и впрямь бросаться камнями, в надежде столкнуть Аддамс вниз? Одна нога девушки покоилась на верхней ступени, вторая застыла на нижней, а пальцы перебирали холодную поверхность. — Я ничего не нарушила. Я в защитном костюме, какие могут быть претензии? — Крыть Уимс было нечем. В этой девчонке соседствовали такие противоположные качества как фатализм и инстинкт самосохранения, природное обаяние, несмотря на дерзость, и ненависть. Чистая, не подпитанная другими чувствами. Уимс растерянно всплеснула руками и пустилась в пространные извинения перед медицинским персоналом за доставленные неудобства. Которые Уэнсдей не слушала, занимаясь скалолазанием. Ей сразу пришел на ум проведенный уикенд в Китае на каникулах, но предаваться воспоминаниям было сродни катастрофе. Аддамс констатировала неоспоримый и оттого более унизительный факт: она всего-то человек, который выбился из сил. На последней ступеньке перед тем, как распластаться на балконе, Уэнсдей коленом проехалась по металлической стяжке. Болевые ощущения дополнили обостренное чувство презрения к себе и жалости. Очевидно, сегодня вновь придётся сидеть в комнате Ксавьера, чтобы избежать лишнего внимания. Куда еще больше-то? Ни о какой библиотеке не могло быть и речи. — Уэнсдей? — Она выправилась, как только до уха долетели вопросительные интонации в голосе Ксавьера. — Выглядишь, как гребанный йети. — Ты тоже. Аддамс аккуратно поставила чемодан возле кровати и повернулась к охваченному паникой Торпу. На нем красовалась такая же роба, как и на Уэнсдей с тем лишь отличием, что была голубой. Они рассматривали друг друга, не понимая, кто из них выглядел в тот момент нелепее. Ксавьер опустил с тихим стуком шлем на стол, взлохматил соломенные волосы и стал понемногу избавляться от навязанной одежды. — Ты была в «Офелия-Холл».       Она видит, как Ксавьер буквально с воздушной легкостью избавляется от костюма, не испытывая при этом ни грамма стыда. Зрелище, открывшееся перед ней, нисколько не трогает, но отчего-то глаза Уэнсдей начинают искать точку, вполне конкретное место, за что бы зацепиться, дабы не глазеть, как краснеющая школьница, перед парнем. Она повторяет его действие и враз избавляется от шлема, следом за ним на кровать летит блядский костюм. Почему таковой? В турецкой бане не настолько жарко и тесно, как в этом подобии одежды. Аддамс сгребает его в кучу и относит к чемодану, пока Торп пыхтит над незатейливым механизмом застежки. Уэнсдей одергивает себя, но уголки ее губ, все еще, к слову, не накрашенных, ползут вверх. — Да, я была там. — Ограничивается кивком головы в направлении чемодана и принимается его разбирать, параллельно смущаясь мыслей о том, что, вероятно, они теперь стали полноправными сожителями. — Как Энид? — Заходится в приступах веселья. Вид Ксавьера обезнадеживающий: если в столовую он уходил в приподнятом настроении, то возвратился таким, будто его подвергли пыткам и без прямого участия самой девушки. Предположения, основанные на косых одиночных взглядах, которыми награждает художника Аддамс, приходится отложить. Парень показывает ей пустеющие ниши шкафа, явно предназначенные для Роуэна, машет рукой, мол, «теперь эти полки принадлежат тебе, Уэнсдей» и, нахмурившись, садится за письменный стол. Поставленные ею самой двадцать минут для укладывания вещей, Уэнсдей посвящает анализу поведенческих реакций Ксавьера.       Вот он сутулится за столом, хотя прежде она не замечала за ним склонности к сколиозу, вот он листает дневники, копошится со стопкой тетрадей, прикладывается губами к кончику карандаша, на котором нанизан ластик, хмурит брови и сипит под нос. Девушка делает вид, что увлечена процессом: в ход пускается ее немногочисленный багаж — майки, футболки и блузы отправляются на верхнюю полку, шорты, брюки и юбки располагаются по центру, а кардиганы, вязаные жилетки и платья болтаются на вешалках подобно самоубийцам, застрявшим в петле. Но вся эта мишура отходит на задний план, когда Торп чиркает ручкой по специализированной бумаге. Как же режет по ушам. Они не говорят, подолгу молчат, даже не рискуя глядеть в сторону друг друга. Его тараканы, с которыми Аддамс придётся мириться, меньше всего волнуют девушку, и всё же…нет, какая-то необъяснимая перемена произошла с Ксавьером. Он вообще не имел права на нее повышать голос или как-то выражать недовольство, но Уэнсдей не понимала, почему Торп смолчал о ее эскападе в «Офелия-Холл», и не просто проигнорировал, а равнодушно выплюнул ей факты в лицо, показывая белую полоску оголенной кожи на спине. «Ну, видела ты его позвоночник, дальше-то что?» — отозвался внутренний голос, и Уэнсдей сделалась кукольной статуей с вышколенной осанкой, ровным пробором и чопорным воротничком. Так она больше напоминала себе более устаревшую, классическую версию Уэнсдей Аддамс, которая не прокручивает в голове образ спины Ксавьера Торпа. И нет спасения от него нигде. Уэнсдей насупила брови, встала с кровати, на которой тщетно воспылала идеей изучить записки от преследователей, и развернула кресло Торпа к себе. Тот от неожиданности выронил карандаш и замер, пока Уэнсдей нависла над его перекошенным лицом. Концы косичек щекотали ключицы парня, но то был такой приятный дискомфорт, от которого Торп не шелохнулся, продолжая с недоумением взирать на Аддамс. — Мне нужна причина. — Что? — Бесстрастность с лица Ксавьера как ветром сдувает, когда Уэнсдей вдруг проходится кончиками пальцев по выступающей ключице. Глаза Торпа безошибочно находят ее, Аддамс отдаст на заклание шею, что поддернутые зеленой дымкой очи напротив, резко темнеют. Это поразительная способность начисто лишает возможности выдавить из себя хоть слово, однако девушка упрямо старается. Ксавьер перехватывает ее запястье, качает предостерегающе головой и приближает лицо к Аддамс. — Почему ты ведешь себя подобным образом? — Однажды она позволила себе пойти на поводу у необъяснимой чуши, которая окутала их с лихвой во время показательного выступления художника с оживлением рисунков, но сейчас это показалось Уэнсдей неуместным и вести эту игру не было смысла. Чувства, пульсирующие глубоко под кожей, не давали покоя и смахивали на те, что девушка испытала ночью перед поцелуем с ним же. — Ты о чем? — Мы сознательно знакомы, конечно, не так много времени, но твое поведение иррационально в сравнении с тем, каким ты был до ухода в столовую. Мне нужна причина такой переменчивости. Как минимум, я должна быть уверена в том, что не делю комнату с серийным маньяком. — Серийный маньяк, думаешь, так тебе и признается в том, кто он есть? — Насмешка. В потемневшей радужке глаз Торпа пробивается блеск зелени, затапливающий все вокруг. И сознание Аддамс тоже. Она даже не сопротивляется, когда пальцы Торпа стискивают ее руку, наверняка оставляя отметины. Ксавьер гипнотизирует, однозначно. — Причина, Ксавьер.       Впоследствии, возможно, ей придётся долго объясняться перед Ксавьером за то, что дала слабину и пристыженно лапала его, находясь в состоянии…смятения? Предвкушения? Эйфории? Девушка не соображала, стоит ли вообще классифицировать возникшие странности в ее голове. Но отчаянно продолжала двигать пальцами, сотрясая воздух, в попытках дотянуться до линии ключиц и провести по ней лишь один раз. Торп дышал размеренно и убаюкивающе сладко, как чертово наваждение, нега, когда сама Уэнсдей воспламенялась от жестких касаний. Так дико, неправильно. — Ларисса и шериф знают о том, что на теле Роуэна остались отпечатки. — Они нашли тело? — Шлейф загадочности растаял, как и пускающая корни теплота в душе Аддамс. Она перестала трепетать, как осенний лист на ветру, заискивающе прищурилась и обратилась в слух. По мимике художника девушка поняла, что на их уловку доблестная в кавычках полиция клюнула блестяще. — Установить принадлежность отпечатков — сущий пустяк. Уже завтра нас, скорее всего, вызовет к себе Уимс. — Да, придерживаемся намеченного плана. — Строго приказала Аддамс, сгорая от любопытства и немного стыда — какая безбожная невинность ее укусила воздействовать на Торпа такими грязными методами? Что это за халтурная попытка соблазнения, ведь под рукой тесака не было, не говоря уже о других орудиях пыток. — Я пришел в мастерскую, увидел Роуэна, истекающего кровью на полу, пытался помочь. Потом появилась ты. — Перечислял пункты Ксавьер, загибая пальцы один за другим. — Да. Но перед тем, как нас вызовет Уимс, нам необходимо попасть в кабинет директрисы. — Зачем? — Аддамс, не понимая истинной причины, до сих пор упиралась поврежденной коленкой в подлокотник кресла и глазела на парня вовсю. В критичной близости лиц друг друга. — Они знали о произошедшем, правильно? — Уэнсдей выпрямилась, растеряв при этом последние крохи уверенности. Ее броня позорно падала, стоило Торпу появиться в поле зрения студентки. — Да. Шериф упомянул что-то вроде: «Это опять началось». — Нам надо выяснить, что они знают. Где Ларисса может хранить все свои секреты? — В архиве? — выдвинул теорию Ксавьер, поднимая с пола упавший карандаш. Уэнсдей вся ушла с головой в размышления, порой болезненные, но в целом продуктивные: под глазами залегла крохотная сеточка вен, ресницы подрагивали еле заметно, брови приопустились — как она сразу не догадалась! Кабинет. В кабинете Уимс, который охраняли ее цепные псы-охранники, представлял не абы какую ценность не просто так. И когда Аддамс туда попала, ей хватило и трех минут, чтобы убедиться в исходящей угрозе от этой дружелюбной женщины. Словно всё вокруг разило фальшью. — В кабинет, за потайную дверь Лариссы Уимс. — У нее есть потайная дверь там? — Изумления Ксавьеру скрыть не удалось, зато вспыхнувшую игривость, неприсущую ему, вполне.       Он дернулся и тут же свалился на место, утягивая Аддамс за собой чисто по инерции. Запутался в длинных ногах, поставил подножку случайным образом — ничего не поделаешь, и вот Аддамс, соображающая из рук вон плохо, сидит на ногах Торпа, прижатая к нему крепкой рукой за поясницу. Проклятое зеленое яблоко и кориандр заполняют легкие; колкости, заранее подготовленные для таких случаев, не идут с языка — он будто атрофировался, пока девушка нагло рассматривает лицо Ксавьера и стискивает челюсти. Будь у художника тревожная кнопка впору было бы ей воспользоваться, но…он, как осел, таращится на Аддамс, не отталкивает и не старается разрешить неловкую ситуацию. Во всём виноваты ноги и только — ни он, ни Уэнсдей, ноги. — Да, есть.       В мире известно более ста способов выбраться из ловушки, и ни один Уэнсдей Аддамс не устраивает. Что за варварство получится, если она набросится на Торпа с кулаками? Всех незадачливых соседей теперь что ли колотить? Скрутить ему шейные позвонки, обрекая на быструю смерть? Такого удовольствия она ему точно предоставить не может. А бедрами касаться чуть расставленных ног — можно подумать, верх приличия. Надо бы встряхнуть его, надавать пощечин, однако вместо этого Аддамс пялится на Ксавьера. Она контролирует свое тело целиком, чувствует, как немеют от необъяснимой паники пальцы на ногах, как растекается приятная тяжесть по телу, грузом опадая в области желудка, как загораются румянцем прежде белёсые щеки. Чудовищный «Эффект Конкорда» поглощает без остатка, и лучше хладнокровно уверять себя, что всё в порядке, ничего из ряда вон выходящего не случилось, пока сердце отбивает чечетку где-то на уровне ребер. Уэнсдей елозит по брюкам парня задницей и еще больше распаляется, крошится на атомы. Парень и рад бы выпустить её из кольца своих рук да только девушка не особенно бежит, а его фирменное бунтарское черное войско поднимает головы, как после длительной спячки. Близость Уэнсдей дурманит, опьяняет, как самый токсичный яд или высокий градус алкоголя. Ксавьер перемещает вторую руку на поясницу Аддамс и, как истукан, замирает с отчаянно бьющимся сердцем. Какова вероятность, что девушка, сидящая на его коленях, покончит с ним, не моргнув и глазом? Максимальная? Что ж…по крайней мере, чернота, разъедающая кости изнутри, будет не против такого поворота событий, и он отдастся сполна букету этих ярких чувств. Аддамс перехватывает свободной рукой кулончик, висевший на ее шее, а вторая рука ложится на плечо застывшего Торпа. Как же чертовски размеренно он дышит. Синеватый ободок украшения сверкает под пальцами Уэнсдей, приятно холодит кожу и помогает сосредоточиться. Пусть ни глаза Ксавьера, ни его дыхание, ни абсолютное спокойствие не помогают ей выйти из расставленной ловушки рук победителем, но хотя бы приносят колоссальное удовольствие. Уму не постижимо! Он только водит тыльной стороной ладони по очертаниям ее точеной фигуры, а она расплавляется под ней, как воск от свечи. Пытка, выхода из которой не было. Она сама (можете себе представить масштаб трагедии!) тянется за поцелуем.       Живительная влага растекается по губам тут же подобно нектару, стоит их языкам столкнуться в привычной борьбе за власть. Аддамс любит доминировать, демонстрировать свое коварство и непокорность, и тут уж она отыгрывается сполна, что не вяжется никоим образом с ее принципами. Парень обводит своим языком ее, кусает и тянет слегка на себя несколько неумело, а после, причмокивая, отрывается от губ также быстро, как и приник. Ожидает приговора. Хрипло дышит. Сгребает тело Аддамс в охапку, как мешок с дровами, и пристально вглядывается в зияющие темнотой глаза. Уэнсдей вновь ненасытно набрасывается на губы Ксавьера, истязает их укусами, молчаливо протестует против нежности, которую он пытается вложить в поцелуй, и мычит что-то нечленораздельное, отчего у Аддамс напрочь отшибает все мозги, как по щелчку пальцев. Ей нужно больше — ощутимо больше. Хочется гореть заживо, охрипнуть до срыва связок, чувствовать себя окрылённой у края пропасти, пока руки Ксавьера перекрывают ей глотку и душат. Торп случайно задевает край кулона девушки раскрытой ладонью, чтобы притянуть Аддамс еще ближе, и мощный разряд тока проходит через два тела одновременно. Уэнсдей проваливается в тягостное видение — это ощущается по тому, как сильно искривляется позвоночник девушки, а шепот Торпа застревает в горле. Так и родилось ненавистное и одновременно любимое ею: «Уэнс...».