Код лихорадки

      Утомленные ночной несанкционированной вылазкой в библиотеку в поисках Дневника Фолкнера, Ксавьер и Уэнсдей мгновенно забылись сном, как только головы коснулись подушек. То ли по приказу Лариссы, то ли по счастливому стечению обстоятельств, их никто не тревожил. Даже обед принесли с опозданием в пару часов. Разодетые все в те же робы, пропахшие антисептиком и мочой, врачи и медсестры вызывали в Торпе волну раздражения. Пятый день, как бушевала корь и пятый день, как их держали в заложниках, словно за этим не стоял след его отца. Дежурный по общежитию врач в сопровождении двух жандармов настаивал на измерении температуры тела, проветривании, витаминах для профилактики, но Ксавьер, обозленный и вымотанный, просто выставил гостей за дверь. Художник проснулся первым, когда, судя по настенным часам, стрелки близились к отметке в три часа дня. Уэнсдей с ее чуткостью сна, что странно, не просыпалась. Парень воспользовался абсолютной тишиной, перевел дыхание и, взъерошив волосы, присел около спящей Аддамс. Руки его тянулись убрать непослушную прядь с воскового лица девушки, губы дрогнули в полуулыбке, тем не менее Ксавьер выдержал этот необъяснимый порыв — не хватало еще, чтобы Аддамс проснулась и отсчитала его по самое не хочу. Ему оставалось загораживать свет, льющийся из окна тонкой струйкой, собственным телом, любоваться красотой ее черно-белого профиля и поражаться россыпи мелких веснушек на щеках и вздернутом носике — это открытие никак не вязалось у парня в голове с образом идеально высеченной ледяной королевы Невермора. Это прозвище он мысленно даровал ей сам, разумеется, никакой королевой Уэнсдей и не была — Барклай, да, а Уэнсдей — ни в коем случае. Социальные ярлыки уродовали саму сущность Уэнсдей. Она спала, повернув голову вправо, прямиком к окну, пока тело лежало на кровати поразительно ровно. Так обычно уложены покойники в гробах перед опущением в яму. Одна рука Аддамс свисала с края кровати, вторая покоилась на груди. Размеренное дыхание брюнетки приводило Ксавьера в неведомый ранее восторг. Даже во сне Аддамс вряд ли бы можно было назвать безмятежной и все же для него она показалась причудливо прекрасной. Как бы, конечно, он не схлопотал затем за такие мысли, но никто не имел права отобрать у Торпа его мнение об этой девчонке. — Долго ты так пялишься? — Голос, лишенный надменности, фальшиво злой, сиплый ото сна. — Минут пятнадцать, — нашелся Ксавьер, сидя у кровати на стуле с мягкой обивкой. — Ты принимал лекарства или не спал? Уэнсдей не торопилась шевелиться: ей нравилось частичное онемение конечностей в результате неудачно выбранной позы для сна, нравилось замешательство, горящее на лице соседа, нравились его руки, длинные пальцы художника, знающего свое дело. Она смотрела долго и пристально, не разбирая, смущает ли своей настырностью, восхищает ли или отпугивает. Ей нравилось, и только это имело значение. — Спал. — Утвердительный кивок. — А что? — Твои зрачки расширены, как после принятия некоторых препаратов. — Оу… — Смею предположить, это от недосыпа. Учту, что твой организм имеет строго последовательные биологические ритмы сна и отдыха. — Что это значит? — Нахмурился Ксавьер, упираясь ботинками в ножку кровати, на которой распласталась сонная девушка. — Ты придерживаешься определенного режима сна и от легких колебаний твой организм изнуряется активнее, вследствие чего я могу наблюдать воспалительные процессы твоих глаз, которые объясняются усталостью. — Ого… — повторил после недолгого молчания Ксавьер, не зная, куда деть руки от накатившего волнения. И почему, собственно, рядом с Аддамс стало так невыносимо. Невыносимо…он и сам не понимал, что именно. Списал все на ее строгость и нрав. — Я долго спала? — На самом деле, — прервал ее Торп, потирая переносицу. Он признался брату, признался сам себе, а произнести слова вслух так и не решился. Возможно, своими словами нанесет непоправимый вред психике Уэнсдей, но зато он был и будет с ней предельно честным. — Я смотрел за тем, как ты спишь. — Ты, к сожалению, не похож на маньяка, чтобы вызвать во мне интерес такими словами. Объяснись. — Смятение угадывалось на ее закругленном лице. — Ты красивая, Уэнс.       Тишина становилась густой, как терпкий кисель, попавший в горло, как дым, разъедающий легкие и бронхи. Ксавьер, смущенный своими словами, потупил взгляд в пол и затаил дыхание, а Уэнсдей медленно, совершенно не спеша, усваивала информацию. В ее голове не существовало подобных установок до этого момента. Всё, чем она могла похвастаться и не приминала напомнить об этом, то, что наводила ужас на любого, кто осмелится вторгнуться в личное пространство Аддамс. Она задумчиво приподнялась на локте, схватилась за бьющий по груди кончик косы, принялась расплетать ее так, будто простые манипуляции пальцами могли стереть из памяти Уэнсдей услышанное. Она замерла, затихла, превратилась в прирученного дикобраза, страдала от того, что не в силах разразиться проклятиями или напугать болвана Торпа. Да, она хорошо помнила вкус его губ, что отпечатался во время поцелуя где-то под коркой, его запах, его прикосновения. Но о каких комплиментах могла бы идти речь? Уэнсдей уяснила давно, проживая с родителями под одной крышей, что там, где комплименты, там любовь, где любовь, там всем заправляет хаос, и люди превращаются в заложников своей эмоциональной встряски. Это не для нее, о чем она поспешила уведомить Торпа: — Придерживайся правила «золотой середины»: слушай, не вникая, делай, не сожалея, наблюдай, не привязываясь. Вот так одной простой фразой Уэнсдей Аддамс намерена была ликвидировать зачатки чувств, что червяком ворошились в ее душе. Никакого светлого ростка, никаких сожалений. Она согласилась в ссылку в Невермор не за тем, чтобы терпеть навязчивые мечты одногруппника, а только для того, чтобы исследовать природу видений. На ходу подвернулось загадочное преступление, что очень кстати. Ксавьер осмелился говорить что-то еще, но потрясенная до глубины души, дезориентированная Аддамс, нехотя спустила босые ноги с кровати, провела ладонью по бесстрастному лицу, как бы смаргивая усталость, и пошла в направлении ванной.       Холодные капли дробили ее кожу на части, вынуждали против воли съеживаться и улыбаться самой диковатой, самой хищной улыбкой, что имелась в ее арсенале. Мочалка, не тронутая временем, белая, жесткая, с одной стороны, состоящая из пемзы, приятно рассекала кожу полосами. Они вспыхивали отметинами и тут же бледнели, однако очень уж нравились Уэнсдей. Словно она хотела избавиться от признания Торпа, забываясь в череде холодного и горячего душа, в вальсе яростного трения мочалкой. Но слова не шли из головы — будто ввинтились и сигнализировали об опасности. «С чувствами ты будешь слабой, немощной, жалкой. Сначала ты будешь блеять перед ним, как овца, потом окажешься в подвенечном платье, а дальше что? Куча детей, слюнявых поцелуев и ноль чувства собственного достоинства». Отвращение исказило лицо Аддамс. Ни за что, ни в одной из Вселенных она не станет обрекать себя на подобную пытку. Мученичество в ее крови носило иной, более радикальный характер.       Уэнсдей истерла кожу настолько сильно, что от нее начали отделяться мелкие катышки эпидермиса, а она сама унизительно порозовела, как молочный поросенок, готовый на заклание. Сквозь запотевшее стекло в зеркале девушка увидела то, что никак увидеть была не готова: обведенную блеском радужку глаз, распахнутые, сверкающие краснотой губы, пунцовые щеки и очаровательные кудряшки на иссиня-черных волосах. Уэнсдей натурально испугалась и попятилась к стене. Не хватало еще, чтобы какое-то там признание выбило ее из душевного равновесия — это же прямая дорога в психдиспансер. — Уэнс, прости, если смутил своими словами. — Всплеснул руками Торп, ощущая повисшую между ними неловкость. Уэнсдей горделиво прошагала мимо, одетая в форму. Ту самую, в которой предстала перед Уимс первого сентября. Не хватало для полной картины лишь кофты Ксавьера поверх рубашки. — Мне нечего тебе ответить. — Обычно в таких случаях говорят спасибо, но… — не заметить перемены в настроении Уэнсдей было нельзя: девушка избегала прямых зрительных контактов, непривычно гнусавила и делала все, чтобы не находится с художником рядом. — Но я не говорю. — Отрезала она и задумалась.       Ксавьер быстро проглотил принесенную порцию пресного риса. Настолько быстро, что толком не распробовал, взобрался с ногами на кровать и принялся читать о новых техниках рисования, еще не испробованных. В голове роились мысли, великое множество, однако он не чувствовал за собой вины. Он признался, отвесил обычный комплимент, не требуя ничего взамен. Ему самому было невдомек, за что зацепились его глаза: за солдатскую выправку, элегантную строгость и черно-белую палитру красок вокруг Аддамс? Что в ней было такого, что за пять дней он буквально потерял рассудок? Может, виной тому были видения, мучившие его до этого добрых две недели? Он читал, а строчки плясали перед глазами, буквы словно перепрыгивали длиннющие шеренги текста. Информация надолго не задерживалась в мозгу. Торп хмурился, бесился, вздыхал. Внутри зарождалось нечто опасное. Сначала он ощутил колебания от дыхания, оно участилось, затем по грудине точно полоснули ножом и образовалось это знакомое сосущее чувство — черти прокладывали дорогу наружу, завладевали с особым успехом его телом. Ксавьер отложил книгу в сторону, посмотрел на потолок, и ничего, к сожалению, не помогало унять растущее напряжение. Парень не хотел, чтобы темная сторона дала знать о себе сейчас, когда Аддамс находилась с ним в одной комнате. Тысячеликий, как же он попал! — Полагаю, — взмах ресниц, и Ксавьер забылся с тяжелой головой, глядя на равнодушную Аддамс. — Мы можем обсудить разговор в кабинете Уимс? — Да-да. — Черные точки вальсировали перед глазами, бесновались солнечные блики, Торп стал дышать максимально часто, но так, чтобы Уэнсдей ничего не заметила, иначе возникнут вопросы. Он выпрямился. — Ты сказал, что запомнил рисунки. Из Дневника. — Всё так. Да, он запомнил, но воссоздать увиденное был, мягко говоря, не в состоянии. — Да. Уэнсдей прямо-таки в непохожей для себя манере подскочила с кровати, пронеслась через весь периметр помещения и стала копаться в своих малочисленных пожитках. Шуршание над ухом притупляло жажду, разрывающую грудь Ксавьера. В нем говорила темнота, из-за которой единственным желанием было распороть себе кожу, выпустить разгоряченных тварей, спустить с поводка, вцепиться губами и зубами в нежную как шелк плоть Аддамс, связать ее и рисовать, рисовать, рисовать после поцелуев, после криков. Парень взялся за подушку и прижал к лицу, дабы отогнать непрошенные мысли. — Вот, — на маленькой ладони Уэнсдей красовался клок шерсти, кое-где вылинялой и суховатой на ощупь. — Улика с места преступления? — В ухмылке пробормотал Торп, отодвигая подушку с лица. — Ты молодец, Аддамс. — Прекрати это, — сквозь зубы. Терпеливо. Емко. — Прекрати извергать комплименты из своего рта, иначе я заставлю тебя выпить залпом клей. — Я похвалил не тебя, а твою находчивость, Уэнсдей. Ксавьер устал. Она занимала слишком много места в его голове, в его жизни и практически, сама того не осознавая, контролировала его жажду. Парень выровнялся, облокотившись затылком к стене. Они поменялись местами, и теперь Уэнсдей занимала стул около его кровати, но дергалась всякий раз, как только Ксавьер тянул к ней руки, а он просто разглядывал серое подобие шерсти. — Помнится, ты не слишком был рад тому, что мы устроили в мастерской. — Напомнила Уэнсдей, вскидывая бровь. — Есть предположение, кому может принадлежать это? — Кровь? Уэнсдей обозлилась: еще недавно сидел смирно с понурой головой, просил прощения за необдуманные слова, а в эту минуту упражнялся в том, чтобы довести Аддамс до бешенства. Но она-то не из робкого десятка. — Ты знаешь, кому она принадлежит, Ксавьер. Сможешь по памяти и этому образцу зарисовать? Нет. Он не сможет. Никак. Абсолютно и явно не сейчас. Художник, будучи немногословным, покачал головой и вернул найденную улику в полиэтиленовый пакет. Прикрыл глаза. Сделал вдох-выдох, повторил. Уэнсдей наблюдала за ним заинтересованно, не двигаясь, с неизменно ровной спиной и сведенными к переносице бровями. Как конвоиры следили за заключенными в концлагерях во время войны. Не обременяла себя ненужными вопросами, не подгоняла с ответами. Смотрела на него и ждала. — Подай, пожалуйста, блокнот. На листе в клеточку линии получались смазанными, неуверенными, такими, точно за дело взялся новичок. Один экспонат сменился третьим, пятым, восьмым. У Ксавьера не выходило передать то глубину взгляда, отображенного на рисунке в Дневнике, то монструазность существа, то кривизну его когтей. Уэнсдей сопровождала его комментарии укоризненным, хотя ничего не понимающим взглядом чернильных глаз. В урну отправилось несколько зарисовок, не имеющих успеха. Так наскоро закончился весь блокнот. — Понятно, — вынесла вердикт Аддамс, сохраняя царственность в каждом вздохе, взгляде, движении. — Отдыхай, Ксавьер. Он заходился в ужасе. Тело пронзала крупная дрожь, на лице с острыми скулами отобразилось разочарование вперемешку с голодной яростью. Уэнсдей разделяла его чувства — она, как человек творческий, периодами испытывала ступор, не могла написать ни строчки, мучилась от капризного вдохновения, а потому и обвинять не стала.       Ксавьер поймал ее за руку в последний момент — девушка уже направлялась к своей части комнаты, однако оступилась. Все произошло так стремительно, дерзко и грубо, что Аддамс не успела и пискнуть, не то, чтобы облечь негодование в слова. Голова пошла кругом, комната превратилась в сплошной светофор, состоящий из красочного месива. Были только руки. Руки, обтянутые сеткой вен, руки, бесстыдно исследующие каждый дюйм ее дрожащего, скованного тела. Пальцы, ловко освобождающие от пуговиц на рубашке, пальцы, перекрывающие дыхательные пути. Губы, сминающие как-то по-звериному, жестко, кровожадно и без промедления. Парень не отрывался от нее ни на миг, так что в глотке образовалась пустыня от серии судорожных вдохов, грудная клетка разрывалась пожаром. Губы Уэнсдей, сжатые в тонкую полоску, раздвинулись, язык воровато стал двигаться навстречу смазанным ласкам Торпа. Поцелуй. В третий раз у них случился поцелуй, кардинально отличающийся от всего того, что было раньше. Напор, нажим, жажда обладания ослепила Уэнсдей, притупила рефлексы, угомонила лимфатическую систему. В хватке Торпа ей хотелось плавиться воском, рассеиваться прахом, испить его губы, как нектар. И эти призывы показались настоящим ураганом для прежде скупой на эмоции Аддамс. В головах поселился туман, плотные слои ваты, образовался вакуум, требующий лишь продолжения.       Уэнсдей боролась открыто и честно: сперва в сплетении дрожащих пальцев, затем в положении, и так она оказалась сидящей сверху на его невозможно горячем теле. И это нисколько не метафора, а констатация факта: его сердце под ладонью заходилось в нечеловеческом ритме, кровь, подобно лаве, обжигала вены, грудь покрылась коркой каких-то узоров. Уэнсдей нехотя оторвалась от поцелуя, смакуя его вкус языком, чтобы завороженно лицезреть то, как вырастали будто из ниоткуда витиеватые рисунки на ключицах Ксавьера. — Уэнс… — дыхание перехватило спазмом, голова была запрокинута чуть назад аккурат в стену. — Прости, прости, давай… — импульсивный вздох, сжатые веки. — Давай прекратим, я не хотел… Это не… — Молчи, Торп.       Девушка, как будто опьяненная хмельными поцелуями, сама на себя не похожая, припала губами к его груди: сотни мелких касаний суховатых губ к коже в том месте, где она горела черными фейерверками, отзывались в душе парня протяжным волчьим воем. Черти, сидящие на поводке так уморительно долго, наконец расправили крылья, обнажили когти. От каждого вздоха Аддамс, от каждого взгляда Ксавьер разлетался на мелкие кусочки. Она прокладывала так умело эту блядскую дорожку из поцелуев, обрисовывая пупок, задевая резинку пижамных серых штанов, что Торп откровенно сдался. Сдался вместе с чертями на попечение Уэнсдей Аддамс. Она ласкала его тело, водила пальцами по ключицам, шее, задевала языком чувствительные точки, распаляла в нем желание, которое уже не подавалось ни одному описанию. Вонзала ногти в плечи, ранила оголенную спину, кусала шею так сильно, что Ксавьер издавал нервный грудной рык, запуская ладонь в роскошную копну шелковистых волос Аддамс. Он избавил ее от кос, она позволяла ему трогать свое тело, упиваться ее белизной, аккуратностью линий и правильностью изгибов. Где-то на периферии сознания появилась тревожная кнопка «Стоп», но один взгляд на черные соцветия узоров, одно касание к разгоряченной коже, и Аддамс улетела, поддавшись обуревающей страсти. Существовал лишь Ксавьер. Его стоны, его руки, его тело и пространство кровати.       Она набросилась на него, томимая жаждой и желанием испробовать больше. По телевизору, который сутками напролет крутил Пагсли, рассказывали о пресловутой страсти, как о чем-то дьявольски великолепном. Великолепия в том, что лишаешься связей с реальностью, Аддамс не разделяла, но сейчас решила рискнуть. Падкая, живая, разгоряченная, нетерпеливая и очень податливая. Уэнсдей чуть опустилась, занимая место на уровне его паха, бедрами вильнула вперед. Один раз, затем второй, оставляя отметины от ногтей на выпирающих из-за худобы ребрах парня. Она могла бы остановиться. Правда в том, что не хотела впервые в жизни. Необъяснимое чувство предвкушения заполнило ее полностью, как перед разрядом тока в двести двадцать вольт. В животе завязался тугой узел, щеки обдало жаром, тело затрепетало. Ее грудь, спрятанная английским кружевом лифчика, потерлась об обнаженный участок кожи Торпа. — Уэнс… — она извивалась над ним, приникая губами к губам, сплетая языки так пошло, словно посвятила этому не один десяток лет. — Мы можем..нам..надо — движения отдавались тупым импульсом по вискам и возбуждением. — Остановиться. — Нет, Ксавьер. — Ты пожалеешь, Уэнсдей. Она заткнула его рот крышесносным поцелуем, толкаясь языком так глубоко, что Торп рухнул на подушки без сил и на ощупь отыскал застежку ее белья. — Можно я…? — Ты слишком много болтаешь. Раздражаешь. — Вызверилась Уэнсдей, двигая ягодицами по члену. Художник протяжно простонал, освобождая Аддамс в одночасье и от кружев, и от рубашки, и от возможного стеснения, хотя им в комнате и не пахло. Пахло орехом, кориандром, мятой, похотью, но никак не неловкостью. Их сердца грозились выпрыгнуть из грудной клетки. Девушка настойчиво продолжала скользить бедрами по возбужденной плоти Ксавьера, утопая во влажных поцелуях. Он спутал ее волосы, зажимая копну в кулаке, подушечками пальцев поддел ореолы затвердевших сосков, любовался новой версией Уэнсдей Аддамс, которая неожиданно сама льнула к нему в руки, как сумасшедшая. И он вместе с ней. — Уэнс, нам надо… — она уже принялась за шнуровку брюк, проходя пальчиками по длине. Голос тотчас утонул в стоне. Святые угодники, что она творила? Девчонка без опыта, девчонка, которая подарила ему поцелуй. Ксавьер понимал, почему, скорее всего, Аддамс потеряла контроль, без тормозов обхаживая его тело, как самая наученная куртизанка. Черные линии, ответвленные от сердца, что раскинулись на груди, каким-то образом влияли на Уэнсдей. Черти скребли его душу, доставали до потаенных уголков сознания, управляли их желанием. Поэтому предпринимал раз за разом попытки ее отогнать от себя, воззвать к разуму, однако с каждым разом внутри него что-то ломалось, барьеры стирались, черная пелена застилала глаза. Пелена, горящие похотью глаза Аддамс, ее искусанные, пухлые от поцелуев губы, ровная, пышноватая грудь, которая колыхалась в такт ее движениям. Руки, проворно справляющиеся с теснотой в его брюках. — Я. Хочу. Попробовать.       Кто он такой, чтобы ей запрещать наслаждаться жизнью, пронеслось в его голове, и в ту же секунду маленькая ладонь Уэнсдей накрыла напряженный член. Пальчики обхватили головку, прошлись по пробивающимся венам. И Торпа унесло. Далеко, надолго и основательно: глаза закатились, тело обмякло, отвечая на каждую ласку Уэнсдей. Она продолжала истязать его член робкими прикосновениями, внутренне сгорая дотла. Она отдавала, изучала, наблюдала и заводилась сама. Губы затронула улыбка, глаза замерцали. Ксавьер притянул девушку к себе так, чтобы ее грудь коснулась его груди, трение тел ощущалось обоими как нечто удивительное. Оба горели, сгорали и не могли насытиться друг другом. Торп приник губами к шее Аддамс, зубами вгрызаясь, как чертов вампир. Один укус, другой, третий. Воображение подкидывало самые извращенные фантазии с участием этой невыносимой девчонки, на которые только был способен подростковый мозг, заволоченный возбуждением. Аддамс вся дрожала, нетерпеливо ерзала, запрокидывая голову назад, открывая больший доступ для ласк художника.       В любой другой бы ситуации она бы немедленно отпрянула и не заговорила бы с ним вновь, ужаленная произошедшим, но медальон, висевший на шее, призывно зажегся. Только тонкая полоска лаконичных черных трусиков отделяла Уэнсдей от фатальной ошибки. Но думать об этом совершенно не было возможности — язык Ксавьера над ее ухом вытворял такие вещи, от которых она могла бы покраснеть до корней волос, если бы не острое желание, вспарывающее желудок где-то внизу. Она сминала член правой рукой с долей садизма, пока на белой коже расцветали созвездия засосов. Если ее первый опыт будет таким нереальным, она будет согласна на многое. Оставалось избавить Торпа от проклятой тряпки и вдоволь насладиться животным инстинктом. Так унизительно, ярко, болезненно прекрасно. Липкая влага собралась между ног, мышцы пульсировали, сокращаясь вокруг пустоты, которую поспешил заполнить Ксавьер своей рукой. Их губы вновь слились в поцелуе. Невыносимом. Удушливом, похожим на схватку двух голодающих гиен, обреченных на смерть. В это мгновение Уэнсдей могла и позволяла ему все и даже больше: стянуть с себя трусики, искусать ее грудь вдоль и поперек, чтобы укусы удачно сочетались с засосами на шее, пройтись губами по плоскому животу, задеть какой-то нерв внутри промежности. — Торп, не медли. — Отдавала приказы, растворяясь в хаосе собственных ощущений. Правильно говорили, что бездны естественной страсти — опасный пластид, но пусть весь мир покроется ледяной коркой, она не отодвинется от Ксавьера ни на миллиметр, пока не получит желаемого. Не в ее правилах отступать, а зашли они непомерно далеко, хотелось бы попробовать и глубоко…       Круговыми движениями он стимулировал ее клитор, замутненным взглядом наблюдая за тем, как Аддамс заходилась в судорогах, прижимал ее к себе за поясницу, повернул их обоих так, чтобы Уэнсдей оказалась во власти его рук и матраца. Придавленная, заведенная, живая, поглощенная фейерверком чувств. Сорвал с нее последний, отделяющий их обоих от экстаза элемент одежды, и глухо застонал. Обнаженные, изнывающие от желания, готовые порвать друг друга за лишнее неверное движение. Аддамс встретилась с художником глазами, в которых плескался бескрайний океан обожания и чего-то еще, чего Торп не разобрал. Вошел в нее плавно, тихо, аккуратно, держа за ягодицы. Толкался уверенно, но осторожно, потому что Уэнсдей в его голове выглядела, как святилище, сокровище, достойное исключительно большего и лучшего. Аддамс нисколько не сопротивлялась — внутри было влажно и узко, но, даже несмотря на вспыхнувшую боль, что прошлась до кончиков пальцев на ногах, она задохнулась от потрясающего ощущения наполненности. Обычно она испытывала нечто подобное тогда, когда пазл в бесконечных расследованиях складывался в ее пользу. Сейчас сложились они сами. Ксавьер подмахивал бедрами, вколачивался в нее, соблюдая осторожность, а Уэнсдей жаждала пика, жаждала животной необузданности, исполосывая его спину с заядлым рвением. Кусала шею, терзала губы, отвечая на рваные толчки. Стоны выходили тихими. Куда больше Аддамс доставляло удовольствие видеть, как разгладились на лбу Торпа мимические морщинки, как просветлело лицо, как он обращался с ее телом.       Он ускорялся, она стискивала зубы, он двигался медленнее, в одном темпе — она водила подушечками пальцев по черным затрещинкам, из которых исходило сияние и огонь. Он оживал под ее руками. Он подчинял ее себе. Он действовал, как наркотические сонные травы Мортиши. Когда движения стали грубыми, животными, невыносимо палящими, Уэнсдей кольцом обхватила ногами поясницу Торпа, отдавая всю себя без остатка. Долгожданный импульс должен был накрыть их немедленно, а внутри взорвались фейерверки удовольствия. Стало тесно, жарко, очаровательно хорошо. Ксавьер замер, вдыхая горьковатый аромат полыни и разнотравья, которыми была окутана Уэнсдей. Тело обоих потряхивало, как после кардиотренировки. Аддамс обессилела, тем не менее порадовалась, что парню хватило мозгов излиться не в нее, а рядом. Становиться матерью было сродни проклятия для нее. Она позволила себе положить одну руку на его затылок, массирующими движениями оттягивая волосы Торпа. У него оказались на ощупь пронзительно мягкие волосы. — Эксперимент, достойный повторения. — Ксавьер изумленно вытаращился на девушку, словно не верил, что это произнесла сама Уэнсдей Аддамс. Как будто она находилась во власти его темной стороны. Торп прислушался ко внутреннему «Я» и сыто заурчал, как мартовский кот — когти чертей больше не досаждали, он оказался окружен абсолютной маской спокойствия. Голова его покоилась на груди Аддамс. Уэнсдей привыкала к новым ощущениям, переводила дыхание и не определилась с тем, как дальше себя вести. Но головы обоих пронзила стрела не то видения, не то рисунка, когда они пересеклись глазами — весенняя зелень утонула в беззвездной ночи. Медальон ослепил новым потоком света — зелено-черного, плотного и вспыхивающего искрами. Образы воскресали из прошлого перед глазами сами по себе.       Роуэн пятился назад, ладонями напоровшись на ржавый гвоздь, брошенный кем-то по неосторожности в лесу. Дорога вилась и уходила прямиком к огороженному гаражному кооперативу Джерико. По ней могли сновать одинокие горожане-автолюбители. Ничего удивительного в этом не было. Парень отхаркивался кровью, во все глаза уставившись на нечто, опаляющее зловонным дыханием щеку. Пахло потом, обожженной шкурой. Адреналин зашкаливал за сотню, оправа очков покосилась, а близорукие глаза выхватывали сгорбленный силуэт монстра. Черт бы побрал его отправиться в Невермор через лес. До академии оставались считанные метры — башня общежития шпилем разрезала небеса, но дойти Лэслоу было не суждено. Когтистая лапа сцапала его и опрокинула на землю. Монстр с выпученными глазами настиг его в два прыжка и принюхивался к своей добыче, носищем тыкаясь в щеку. Роуэн задрожал и принялся отползать назад. Он знал, что поблизости находилась мастерская Ксавьера. До нее бы добежать что есть мочи, но монстр не выпускал из вида. Утробно рычал, косился, обнажал заостренные клыки, с которых скапывала на землю ядовитая слюна. — Не стоило тебе копать про Уэнсдей Аддамс. — Роуэн настороженно повел ухом и рухнул на локти. Ползти оказалось практически нереально. Звук голоса доносился откуда-то из-за деревьев. Монстр послушно остановился, словно выжидал отмашки. Силуэт переходил от одного дерева к другому. — Что вы знаете… — выдавил сквозь пелену застилающих слез Роуэн, понимая, что сбежать не удастся. — О ней я знаю достаточно. — Наседал голос в своей спокойной манере, держась на расстоянии. — А ты мешаешь. Острые, как лезвия бритвы, когти выросли перед лицом напуганного студента, превращая внутренности в обагренные кровью ошметки. Надрывный крик Роуэна нарушил тишину леса, он бил в отчаянии ладонью по земле, отплевываясь кровью. Силуэт подал знак, но Лэслоу не разобрал какой — он больше ничего не мог видеть, боль затмевала всё. — Рано ты, мой хороший. Монстр подскочил к силуэту за деревьями и начал ластиться к нему, как одомашненный звереныш и урчать от удовольствия. Роуэн подслеповато покосился на силуэт, набрался остатков силы и терпения и дал дёру в направлении постройки. — Ксавьер, — задыхался парень, рукой зажимая зияющую дыру в животе. — Ксавьер! Дверь в мастерскую была открыта, но внутри оказалось мрачно и сыро. Роуэн завалился через порог и наугад щелкнул выключателем. От него отлетали куски плоти, и двигаться стало трудно. Роуэн рухнул на пол, глотая губами воздух, как выброшенная на берег рыба. Закрыл глаза, призывая все самообладание на выручку. Он не видел, а только слышал, что в комнате появились шаги. Шаги приближались. Глаза Лэслоу слезились от боли, ноздри щекотал устойчивый запах крови. — Передавай привет Аддамс. — Раздалось над ухом угрожающее восклицание, затем Роуэн отголосками улавливал бормотание, возню на уровне брюк — казалось, что-то положили в карман, и все разом померкло. — Их было двое. — Возвращаясь в реальность, подтвердила Уэнсдей неокрепшим голосом. Лежать полностью обнаженной в объятиях Торпа после головокружительного видения было невероятно. Она закусила щеку. — Хайд, — выдвинул предположение, а затем уверился в догадке Торп, растеряв остатки блаженства. — Эту тварь, если верить дневнику Фолкнера, называют Хайдом. Я запомнил название. — Теперь нужно выяснить, кто из студентов обладает этой особенностью. — Уэнсдей выпуталась из кольца рук и неохотно размяла затекшие плечи. Ей необходимо было побыть одной.