blood lust

Было часов около семи, когда на Министерство пали светлые, прозрачные майские сумерки. Заходящее солнце пламенно обласкало всю его готическую громаду: выдающиеся фронтоны, стрельчатые арки, ажурные крестовые своды. Косо протянувшиеся тени заострили выцветшие очертания каменных химер, василисков, демонов, их выставленные крылья и искаженные от гнева или скорби морды. И хотя самое здание, кропотливо поновленное и отреставрированное министерскими зодчими, живо выказывало все фокусы и мелочи английской изобретательности, хотя чрез подсвеченные витражи виднелись волновавшиеся толпы певчих, сновавшие туда-сюда черноризцы, а в просторных залах мощно и величественно гремел орган, – хотя все это было так, чувство бурного брожения жизни Министерства неизбежно ускользало и от самого пытливого наблюдателя. Церковь была обширна и многолюдна, и многолюдство это, слаженное и неусыпное, как часовой механизм, поражало на поверку, но никогда не бросалось в глаза. Не было здесь ни напрасного крика, ни лишнего движения. Экипажи, груженные ритуальными инструментами, нарядами и декорациями, мчались во всю прыть, прибывали и отбывали стремительно, но бесшумно. Слуги тоже торопились, не зевая и не толкаясь, и не случалось меж ними ни ссор, ни драк. Штаб-квартира возвратившейся из ритуального тура группы, казалось, сдерживала свое дыхание и биение пульса, как живое существо. Не было в ней ни одного праздного, ленивого, беззаботного человека или демона, – ни одного, кроме Терцо. Его водитель подвез своего господина к заднему двору поместья, минуя центральные ворота и всё несносное сборище подобострастных лакеев, сестер греха, менеджеров, секретарей и других-остальных встречающих, возглавленных Сестрой Император. Протяженная галерея из потресканных, увитых плющом колонн сообщала глубокой анфиладной перспективе нечто барочное и уводила Папу в совсем уж нежилой и удаленный уголок Министерства. Там располагался не покрытый, но глухо, без единого оконца огороженный павильон, напоминавший эдакий осиротелый придаток расползавшегося мавзолея Церкви. Благодаря изобретательной находке министерского архитектора, служившего Эмеритусам в какие-нибудь незапамятные времена, солнце озаряло павильон только в зените, осушая серый гранитный пол от застоявшейся влаги, но не посягая на могильную сырость, царившую в затененных двухъярусных нишах. Вечером здесь царствовал матовый полусвет, какой любят художники, и стоял особенный воздух, подобный которому можно было встретить только в винных погребах и склепных усыпальницах. Центральная площадка поросла сорной травой и мхом, обрамлявшим полированные прямоугольные плиты, ниши были замусорены бетонной крошкой и битым цветным стеклом. По углам гнездились стаи нетопырей, а пустоглазый бюст Макиавелли венчал плотный, свалявшийся от сырости комок паутины. Невозмутимо миновав весь этот хлам, не брезгуя отвратительно чернеющими нетопырями, Терцо нырнул в косой провал пещерного мрака меж тонких резных колонн и опустился в ветхое, монументального вида кресло. Призрачное сияние вечереющего неба не касалось его опущенного лица, ни безвольно повисших на подлокотниках рук, ни остро выставленных плеч, придававших его согбенной и неподвижной фигуре вид гротескной статуи с фасада Церкви. Та лихая, безобразная и разнузданная жизнь, которую вел Папа, походила на беспрерывное инфернальное пиршество, где он был державный предводитель; бал, начавшийся шумно и навсегда потерявший конец свой. И пока Терцо был еще бойкий, молодцеватый слёток векового папского рода, пока играла в нем кровь, он не скупился на клятвы и тосты. Ночи проходили за роялем или письменным столом, в обнимку с гитарой или с обольстительными музыкальными приспешниками. Дневал он на концертах, репетициях, министерских приемах и заседаниях, где всякий хвалил его талант, и кланялся, и целовал ему роскошную, вышитую золотом перчатку. Это нравилось, это утоляло хотя на миг ненасытимый аппетит демонической гордости молодого лидера Дьявольской церкви, – но незримо, неощутительно стачивало его изнутри. Легкое, живое, непокорное сердце Папы, раскаленное страстями, окаменело, как у старика; на лице следами постоянных сомнений и хмурости залегли морщины, которых не скрывал даже сценический грим. Терцо все еще был способен писать и отдавался на ритуалах сполна, но вне их томился от мигреней, тошноты, анемической слабости. Он забыл, что стихия тайных гармонических сил и безоглядных плотских наслаждений была родной для его верных и лукавых слуг, но не для него самого. Минувший тур дался Папе особенно тяжело: постоянное соседство гулей и чёрная магия, необходимая для того, чтобы править ими, довела его до провалов в памяти и припадков неожиданного гнева. Голоса окружающих людей слились для Терцо в один несвязный, однозвучный шум, а их льстивые лица обрели что-то зловещее, нестерпимо противное разуму. Сбежав в этот захолустный, не лишенный романтической прелести уголок, он не спал, не дремал, но, казалось, был нечувствителен ко всему. Существовали обстоятельства, невольно располагавшие Папу к тяжкой, мертвящей задумчивости, – не только теперь, а вообще: переезды или возвращения после долгой отлучки, похороны, собственные дни рожденья. Мухи, сбираясь роями, с шумом и визгливым жужжанием отправлялись к потолку для ночлега. Сверчок пел за низким пустым стеллажом; что-то ползало у него по лицу, что-то иголкой кололо в руку, – он сидел неподвижно, плавно утопая в темноте, сгущавшейся изнутри и снаружи… Тишина вздрогнула чувствительной шкурой от невнятного эха, забродившего в гранитных стенах. Терцо глянул перед собой, на оборотную сторону пустовавшей площадки, где располагался вход: мрак, разрезанный розоватым лучом, дрогнул и неверно заколебался, обретая плоть. Перейдя чрез высокую узкую арку, в павильон вступил человек среднего росту с подведенными, глубоко посаженными глазами и опрятной, чуть встрепанной от майского ветерка укладкой. Он шел ровной, торопливой походкой, слегка задрав подбородок и не глядя себе под ноги, помахивая сжатыми в кулаки руками. Одет он был по-простому, без изыска, как рядовой церковный певчий: черная рубашка с клириканским воротником, черные брюки, пояс на туго обтянутой талии и перчатки в тон. Человек миновал укрытие Папы по касательной, беззаботно напевая себе под нос гнусавым, приглушенным голоском, – бодрый переливчатый мотив из какого-то псалма или гимна. Певчий, так и есть – Терцо вполне уверился в своей догадке и покривился от неудовольствия: наверняка министерский питомец облюбовал это место для свиданий с сестрой греха и теперь дожидался своей томной и сговорчивой спутницы. В планы Папы потесниться не входило, а потому он разогнулся не без некоторого труда и решительно ступил вперед, уже готовый вспугнуть беспечность незваного гостя своей громовой октавой. Закатное зарево восставало на небе, как столб адского пламени, и его потустороннее свечение полоснуло Терцо по привыкшим к темноте глазам. Он раздраженно потер их, не примечая сослепу, куда подевался наглец, и вдруг слова замерли в его напряженной глотке, а с приоткрытых губ сорвался только обескураженный вздох. Девушка не могла проникнуть сюда раньше него, это было совершенно точно, – но певчий уже примостился в углу павильона, нежно воркуя, наклонялся над кем-то и давал ему разные ласковые названия. Желание бесноваться и зверствовать резко покинуло Папу; сердце у него встрепенулось, как рыбешка в сетях. Человек присел теперь на корточки и делал неторопливые жесты руками, как будто искал какую-нибудь мелкую вещь, упавшую на пол. Терцо подошел к нему со спины, не особо таясь, но и не делая лишнего шуму. То, однако, что он увидел, нисколько не убавило его изумления, а скорее наоборот: в ногах пришельца сновала целая орава крыс. В полумраке маленькие меховые комки с влажно блестящими глазками представлялись одной бурой, нераздельно копошащейся массой. Зверьки пронзительно пищали, пожирая угощения с раскрытых ладоней певчего, хватались цепкими лапками за его рукава и штанины; один, самый бойкий, даже забрался своему благодетелю на плечо и щекотал усами его каштановый висок, – на что тот отзывался не как иначе, чем мягким, радостным хохотом. - Экой суетливый народ эти твари! – Папа сунул руки в карманы и развязно усмехнулся, желая как-нибудь завести разговор. – Я уж хотел было думать, что министерский сад громит шайка католиков. Плечи и брови певчего легонько дернулись от неожиданности. Он явно узнал главу Дьявольской церкви, но ничем не выказал своего испуга и удивления, как сделал бы на его месте всякий. Это одно показалось Папе странно и даже приятно. Певчий ссыпал на гранит остатки кушанья, доставшегося тем немногим крысам, которые не разбежались от голоса Терцо, и заговорил, виновато улыбаясь. - Изволите видеть, Папа, - Он любовно провел ладонью по юрким спинкам своих подопечных. – Крысы. Вы меня покуда еще не знаете, но, узнав хорошенько, увидите, что я человек щекотливый. Принять меня за католика, – Тут певчий приосанился и важно покивал. – Значило бы нанесть смертельную обиду моему костюму и моей физиономии. Это дерзкое, комически витиеватое замечание, высказанное, однако, с чем-то вроде чувства собственного достоинства, не рассердило Терцо, а только раззадорило его. - Si, я вижу, тебе палец в рот не клади! Покажись, назовись, грешный ты человек – будем с тобою знакомцами. Певчий встал, придерживая одной рукой крысенка, седлавшего его плечо, и оборотился к Папе всем корпусом. Всматриваясь пристально в лицо его, Терцо вспомнил, что оно было не вовсе ему незнакомо. Аккуратно подстриженные усы над черной губой, глянцевитая, светлая кожа и полуденные глаза (один темный, другой белый) живо озарили в памяти репетицию на просторной министерской террасе, залитой жарким летним солнцем. Как-то вышло, что с ним не было ни гулей, ни Сестры Император; Папа звонко интонировал и сам брал аккорды на рояле одной рукой, другою плавно дирижировал клиросом. По рядам певчих прокатывались нестройные смешки и шепотки: разгоряченные чернецы щекотали румяных монашек в чулках и мини-юбках, не страшась своего нового молодого господина. Лишь один, стоявший с краю, не делил всеобщего веселья и то утыкался в папку с нотами, то следил за рукой в атласной перчатке, – такой пристальной внимательности, почти до страдания, Терцо ни в ком еще не встречал, ни перед тем, ни после. Он совсем не удивился, когда певчего сняли с папского хора: ложный вражеский бог запрещал празднословить и смеяться на клиросе, а вот Дьяволу это наоборот очень нравилось. С той поры в нем изменилось немного, – круглые очки в золотой оправе больше не укрывали блеска полуденных глаз, самое лицо обрамляли темные бакенбарды. Взгляд его беспрестанно перебегал от предмета к предмету, настороженно ощупывал всё и ни на чем не останавливался, как бы опасаясь чужого внимания. Приветливая улыбка заиграла на тонких губах певчего, обнажила верх его зубов, что были не ахти как ровны и белы, – но общий характер его выражения составляла какая-то постоянная задумчивость или рассеянность. Он не наклонился поцеловать у Терцо перчатку. Тот не предложил. Они пожали руки. - Копия – вот и мое имя, Signore. - Bene, Копия. Это тут что-то вроде трапезной, si? – Он кивнул на горстку крошек, шелухи и скорлупок – остатков от торжественной крысиной вечери. - Для хвостатых чернецов. – Было видно, что певчему это сравнение пришлось по душе. – Такие же, почитай, как человек, и греха на них столько же: едят одно скоромное – вафли, галеты, сливы в сахаре… - Ты что же, - На «сливах» Терцо вдруг ощутил подспудно нараставшую щекотку неудержимого хохота. – Таскаешь им из Императорского буфета? - Ну, - Он хитро усмехнулся. – Если Сестра не видит. Я не враг своей душеньке, Папа: для Мефистофеля мне ничего не жаль. Тут Копия бережно снял Мефистофеля, беспокойно водившего носом в ароматном вечернем воздухе, и уложил его на ладонь, демонстрируя Папе. Тот подступил поближе, скрестив руки на груди, и не без любопытства рассмотрел Лукавого: добротный пепельный мех, кой-где облезлый или выдранный собратьями, два острых сахарных клыка и упитанное брюшко. - Да он славно пригрелся под твоим крылом! Певчий хмыкнул согласно, но как-то не вполне уверенно. - Я бы приютил их жить у себя, да только, знаете, Сестра не велит. – Он погладил грызуна большим пальцем, сдвигая набок крохотное, порванное с краю ушко. – Вот вы не изволите брезговать, а иные… право, разуму в них, что ли, нет? - Какое там. - Папа машинально отозвался, ловя себя на том, что уж давно разглядывает не крысу, а ее хозяина. Копия, однако, поспешил отогнать от сердца свое тягостное переживание. Веселость вновь овладела им. Он опустил Мефистофеля наземь, – тот шустро скрылся в черно зияющей дырке в фундаменте, – и провел руками по стройным бедрам, вытащил из кармана пачку сигарет с ментолом. Молча он предложил их Терцо, но тот отрицательно покрутил головой. - Нет и нет. – Он даже отступил на шаг, в кои-то веки покидая личное пространство певчего. – Аллергия. - Si, у меня тоже. Эдак, бывает, сунут под нос крепкой махорки, – им смешно, а я чихай до посинения. – Копия чиркнул спичкой, прикурил от взвившегося голубого огонька и с наслаждением затянулся. – Но эти – мягкие чрезвычайно. Успокаивают нервы. - А, понимаю! «Ходи в кабак, кури табак, вино пей и нищих бей». - Узнаю proverbio Его Темнейшества. – Певчий наклонил голову набок, по-дамски отставив сигарету меж указательным и средним пальцем. - Точно. Нихель, великий этот греходей. Папа задумчиво посмотрел на тускло рдеющие облака: в детстве он перед отцом благоговел, и это безответное, но тем более пронзительное уважение навеки срослось с его порочной душой. Внезапный натиск сентиментального лиризма, однако, не овладел им надолго; губы Терцо исказила брезгливая усмешка. - Только что даму сердца мог бы выбрать и поскромней. Ну, сказать? – Молишься Дьяволу, так и славно, но не тащить же Его в постель… - Сестра Император, - Копия поежился, отводя взгляд. – Уж как ругалась, когда Мефистофель сбежал у меня из-за пазухи на обеденный стол. Папа уставился на него во все глаза, не веря тому, что слышал, и задергался от молчаливого истерического хохота, вновь разобравшего его изнутри. - Оно бы и обошлось, кабы только не сливы. Сестра потянулась к вазочке, а там мой пролаз. – Для пущего эффекта певчий расставил руки, прищурился и покривил набок рот, будто чего-нибудь отведавши; тут Терцо не стерпел и покатился со смеху. – Крику, крику было! - Так, так! – Папа встряхнул головой, насилу переведя дух. – Теперь я вижу: крыса – полезная тварь. Добро, что переносит чёрную смерть. Нам нужно больше таких. – Заключил он и авторитетно поднял указующий перст, как на проповеди. - Ну, они неплохо расплодились. Потому Сестра и запретила их подкармливать. – Тут Копия спохватился. – Да она, поди, догадалась, что я сбежал к ним! Совсем я заболтался с вами, Signore. – Он всплеснул руками, с укоризною глядя на Терцо, и оборотился к выходу, собравшись улизнуть. - Стой! Папа вдруг подался вперед и ухватил его за локоть с неожиданной для самого себя горячностью. Он не слишком интересовался, по какой такой причине Сестре Император было дело до простого невзрачного певчего, и не желал напирать на своего визави с вопросами. Мысль метнулась, ища повода задержать его; взгляд упал на эбеновую подставку для тренировочных рапир в виде горгульи с хищно выставленной закопченной головой. - Дай бой своему господину, Копия. – При сем голос Папы странно вырос, а глаза подернулись властным, хладнокровно-довольным блеском, наводившим робость на всякого демона. – Ты искусен в светской болтовне, – проверим, каково твое обращение со шпагой. Майская ночь была молода и ворожила влажно-теплыми прелестями. Месячный серп, едва взошед на горизонт, выказывал голубоватые рожки и лил на небо жемчужный свой свет. В темноте подводка на лице певчего обрела вид двух пустых ввалившихся глазниц, зиявших мертвенной чернотой; было видно, как его бледно-тощую кожу тронул возмущенный румянец. Он, действительно, не мог не ответить на остро́ту Терцо, или же тот дал ему почувствовать, что минута была значительная и отказаться было нельзя. Так или иначе, Копия, фыркнув, высвободился от Папы и потер болезненно нывшую руку, – несмотря на не довольно крупное сложение, Терцо иногда забывал рассчитывать силу и мог схватить пребольно даже опытную сестру греха, привыкшую к грубости. Они разобрали шпаги и встали по обеим сторонам бесплотного, сверкающего лунного пространства. Приняв одноименную стойку, Папа поднял перед собою клинок, увенчанный безопасным тупым наконечником. Легкая рапира упруго гнулась от острия до половины лезвия, но от рукояти до середины сталь ее была неколебимо тверда. Какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство подобралось и сжало его сердце, но разум оставался холоден и трезв, – привычка, закаленная давними, но упорными и регулярными тренировками. Терцо отсалютовал шпагой. Певчий повторил салют. Они сошлись и замерли друг напротив друга: одни полуденные глаза буравили другие, такие же. Шаг, пробный укол. Папа без труда парировал шпагу противника и ответил выпадом в бедро. Неудачно. Еще несколько осторожных попыток прощупать оборону друг друга и понять, чего стоит партнер. Прелюдия. Наконец, видимо удовлетворившись результатом, Копия отшагнул назад, разрывая дистанцию. Он приподнял и легко согнул свободную руку, принимая не лишенную картинности боевую стойку. Терцо невольно залюбовался: в певчем было что-то, что уносит с собой актер в жизнь от любимой, хорошо затверженной роли, которую он долго играл на сцене. Шпага лишила его движения той смешной карикатурности, что свойственна людям скромным и замкнутым, обнажая выверенную, но живую, подвижную грацию тела Копии. Вдруг воздух прорезал его одиноко, без эха, грассирующий тенор: - En garde, господин! Певчий атаковал в один слитный, молниеносный прыжок – тусклая сталь блеснула в лунном свете и обрушилась на Терцо сверху, встречая его вязкую, зазевавшуюся защиту. Натиск был хорош, но повторный удар пропал втуне: Папа резко парировал, их клинки скрестились с пронзительным звоном, давя друг друга, и Копия не стал бодаться, отступил, изготовился для нового выпада, да не тут-то было. Схлестнувшись с ним раз, Терцо накрепко утвердился в своей неподвижной, не проницаемой для бурных наскоков стойке. Вся гибкость и сила его сосредоточилась в напряженной кисти, и двигалась на первый взгляд только она одна: просто отражала удар противника, и, выбрав удобный момент, моментально выводила шпагу в укол, мажа Копию прямо в грудь. Холодный наконечник не ранил, но уязвлял самолюбие певчего, – и это было, в общем, все равно, как если бы Папа рубил его по живому. Классическая итальянская школа учила своих бойцов быстроте и ловкости всего тела, и фехтующий, в коем Терцо быстро распознал ее адепта, то вытягивался во весь рост, то, наоборот, вбирал голову в плечи, прыгал направо, налево, приседал, упираясь рукой в землю. При этом ему приходилось иметь дело со всевозможными препятствиями, происходившими от неровности места: сколами меж гранитных плит, скользким мхом и сорной травой, мешавшейся под ногами. Папа уже собрался предложить уставшему, взбешенному певчему мир; его вполне удовлетворила боевая страсть и неугомонность, угаданная им в его новом очаровательном знакомце. Интрижки с симпатичными братьями греха вовсе не были редкостью и даже поощрялись Духовенством: так они полагали исключить романы фронтменов с мирянами, чреватые (не приведи Сатана) переходом во вражескую веру. Подумав так, Терцо твердо решил довести заключительную свою комбинацию до непристойного захвата, освобожденного от посредства шпаги. Певчий изготовился для удара, и Папа, уже ожидая его, вытянул руку, – но вышло, что хитрый Копия атаковал ложно и отразил его рапиру широким, длинным взмахом, резко сократив дистанцию. Наверное, он рассчитывал ее выбить, но этого не получилось, и Терцо насилу вывел оба клинка вертикально, чтобы твердый наконечник не воткнулся ему в глаз. Певчий, в свою очередь, окончательно потерял равновесие и, следуя инерции выпада, повалился Папе на грудь. Едва опомнившись от оглушительного звона стали, Терцо вдруг увидел его совсем близко, нос к носу: трогательно приоткрытые губы, азартный румянец, украшавший матово бледные щеки, торжество и неверие в горящих глазах, трепетная жилка на впалом влажном виске… Неизвестно, сколько бы они так простояли и чем бы все кончилось, если бы певчий не рассмеялся вдруг прямо ему в лицо – радостным, как у мальчишки, но странным и надтреснутым смехом. Папа ахнул и отстранился, разрывая их случайное, непроизвольное объятие. Ладони и лицо у него горели. - Нет, вы знаете, Signore, - Певчий завозился, наскоро выправляя рубашку и стряхивая с перчаток приставший сор. Говорил он сипло, давясь еще душившими его смешками. – Мне правда, правда нужно идти. - Завтра! – Терцо подался вперед, роняя шпагу, но певчий резво отбежал, памятуя о выдающихся хватательных способностях понтифика. – Ты придешь сюда завтра? Вместо ответа Копия неопределенно махнул рукой, не оборачиваясь. Туннельные тени арки поглотили его. Папа огляделся вокруг, как впервые. Небеса казались дном какого-то темного, дробно мерцающего моря, волновавшегося над ним. Робкое полночное сияние вполне восставшего месяца разлилось по опустевшему павильону, придавая всем предметам образ хмурых молчаливых свидетелей совершавшейся здесь фарсовой драмы, фантасмагории, бреда наяву. Горгулья на подставке для рапир плотоядно смотрела на него, – рот ее кривился веселым оскалом, как будто вызванным чьей-то пошлой шуткой. Терцо возвратил ей оскал и опустил потяжелевшую голову, крепко сжал лицо ладонями. Итальянская его кровь, промерзшая до дна, обманутая воспитанием, дисциплиной, привычкой, оттаяла и взыграла с новой силой. Полуденные страсти, долго сжатые в душе, не разбуженные ни льстивыми обожателями, ни двуличными слугами, рассеяли небытие на свету, и очнувшись от векового этого сна, он теперь не знал, не слышал, не чувствовал ничего, кроме непреодолимого, зверского голода.