Deception

«Бей. Там всё равно пусто. Бей».       Мягко волновались занавески на сквозняке открытого окна, лёгкая прохлада касалась кожи, покрывала её мурашками.       Чистó было небо, но ни луны нежной, ни звезды единой не сияло на его куполе. Все они ушли в тень уличных фонарей, в бесконечной усталости отвернулись от человека, оставили его во мраке пустого рыжевато-сизого неба и искусственности светил города.       Они знали, что происходило.       Дадзай с трепетом оглаживал спину Достоевского через тонкую белоснежную рубашку. Пальцы мягко скользили по позвонкам, словно пересчитывая их, медленно спускались по плечам в шёлковых рукавах до оголённых и всегда холодных кистей, вкладывая невероятную нежность в каждое движение по родному телу, стараясь передать мимолётным касанием весь океан своих чувств.       Они были спокойны и, не роняя ни слова, хранили святость тишины, откровенность и искренность момента.       Сердце одного болезненно кровоточило, изнывало и тянуло лёгкие во рвении провалиться в желудок и сгореть в его кислоте. Оно почти не билось, не давая мозгу силы на мысль, запрещая. Умоляя.       Сердце второго было смиренно. Оно неспешно отбивало удары и послушно подрагивало от чистых, ценных прикосновений.       Пальцы Достоевского чуть дрогнули и коснулись Дазаевых. Те мгновенно замерли и тут же были убраны. — Почему? Коснись меня.       Он сжал зубы, но затем осторожно положил ладонь обратно, накрывая холодную руку, и пальцы двух волнительно переплелись, сжимаясь в крепкий до побеления костяшек замок.       Фёдор понимал… нет, чувствовал, чувствовал каждой клеткой тела, как больно делал человеку за его спиной. Но не мог не попросить его. Быть может, отказ для него был бы болезненнее просьбы для другого. Тем более, здесь у Фёдора была маленькая привилегия…       Два человека сидело в безмолвной тишине, отдаваясь эфемерному прикосновению. Неизвестно, сколько времени прошло, казалось, оно вовсе остановилось. По крайней мере, они потерялись. Всё это устроено было и продолжалось бы до тех пор, пока один из них не решился.       Ему давалась бесконечность часов.       Дадзай шевельнул онемевшими пальцами. Достоевский, прикрывший глаза и склонивший голову на бок, мягко улыбнулся.       «Готов».       Вторая ладонь невесомо коснулась спины Фёдора, но ногти грубо прошлись по коже, пока не сжали в кулаке ткань рубашки. Глаза, невидящие и неясные, бездумно вперились в фигуру перед ними.       Расцепились руки, и плавно, быстро потянулась одна из них к сверкающему лезвию, крепко схватила его за рукоять и замахнулась не в силах опустить. «Можно ли к этому быть готовым?»       Достоевский зажмурил глаза: — Прекрати. Закончи это уже, прекрати, не мучь нас. Не мучь, душа моя, — он повернулся лицом, раскрыл лиловые глаза, наполненные грустью, и взгляд его оказался так нежен и так ясен, что в груди Осаму что-то всё же оборвалось.       Руки затряслись и обессилено опустились. Каждый вдох давался с трудом, словно мгновением кто-то прострелил лёгкие, а теперь дёргал и несчастное сердце, пытаясь выдрать его из грудины. — Ты обернулся, — дрогнули на немеющих губах слова. — Позволь мне видеть тебя. — На горячую щёку легла холодная ладонь. Спокойный голос грубо отрезал, принуждая к действию. — Бей. Там всё равно пусто. Бей.       «Закончи всё сейчас».       В мертвенной хватке сжали руки нож и под давлением адреналина опустились к Достоевскому, пронзая лезвием сердце.       Белоснежная рубашка за доли секунд окрасилась бордовым. — Жаль, душа моя, что мы не сошлись в идеалах.       Удар убивает двоих.       Глаза устилает пелена, солёные капли резво скатываются по щекам на пронзённое тело возлюбленного, моля, чтобы это оказалось сном.       Удар и удар, нож опускается вновь, попадая в одно и то же место, так чётко, так точно. В истерическом вопле и в неведении плывущих от слёз силуэтов, человек срывается, позволяя выплеснуться всему, что так долго сидело за рамками спокойствия.       Боль. Любовь. Отчаяние.       Он опускается рядом.       Сухие губы мягко припадают к холодному лбу, ладонь нервно гладит щёки и зарывается в чернильные волосы. Слёзы безостановочно текут на простыни. — Встретимся в аду, мой милый убийца, — шепчет Дадзай.       А звёзды всё не возвращаются. Быть может, никогда больше не вернутся.