Deception

      В кабинете Достоевского пыльно, слоями лежит серость на всём гарнитуре, и грязью пропитаны полы. Место кажется брошенным, оно окутано бесконечным холодом и проникающей в самое нутро пустотой. Везде. Кроме рабочего стола. Там всё ещё шевелится смерть, разбросанная на пазлы.       Достоевский не ест уже несколько суток, волосы его грязны, а лицо бледно, как полотно. Под глазами пролегают тёмно-лиловые, почти чёрные тени, а сам взгляд мутный и спокойный, увлечённый при этом; на белых губах покоится лёгкая улыбка. Он неспешно, с любопытством и вдумчивостью собирает пазл на двести и шесть деталей. И он почти закончил.       Дадзай смиренно наблюдает. — Ты, пожалуй, лучшее, что происходило в моей жизни, — мягко произносит Достоевский, — ты идеален. Может ли быть хоть что-то совершеннее тебя? Нет, я уверен, — он с нежностью проводит по тонкой кисти Дадзая, — и самое приятное, что ты принадлежишь только мне. — Я всегда принадлежал только тебе. — Непра-авда, — усмехается Фёдор, — мы оба знали, что это неправда. — Теперь, думаешь, всё по-другому? — А разве нет? — Достоевский проводит ладонью по гладкому бедру Дадзая, с умилением и благоговением вспоминая, как собственным небольшим наточенным ножом срезал с этой кости мясо. Как касался нежной кожи, удерживая на своём правом плече — да-да, ощущения будто ещё свежи, будто ещё держатся на теле Фёдора, он чувствует — левую ногу возлюбленного, что лежал перед ним, окрашенный собственным очаровательным бордовым. Дрожащий от боли, закрывающий лицо ладонями, пытающийся вывернуться и не готовый умереть _сейчас_. Как прекрасен он в своих срывающихся вскриках при всех попытках хранить молчание и держаться достойно.       Но это оказывается слишком болезненно.       Видимо, не настолько, чтобы ещё долгое время оставаться в сознании и чувствовать всё неясно, но остро и до удушающего безумия болезненно, пока не остаётся снятой вся кожа с левой ноги и не хлюпает от каждого движения матрас, насквозь под ними пропитанный кровью, чтобы её хозяин, наконец, умер пусть не от шока, но от кровопотери. — Очарователен, — произносит Достоевский, скользя по кровавым, когда-то белым простыням и от удовольствия прикрывая глаза, — и навсегда останешься моим.       Нежные воспоминания исчезают с тем, как последний кусочек пазла идеально ложится в картину, завершая её.       Перед Достоевским стоит Дадзай, состоящий ровно из двухсот и шести костей. — Мой милый, душа моя, как ты красив, — оглаживая ладонью -щёку- своего дорогого, с влюблённым взглядом и со спокойной улыбкой шепчет Фёдор.       Смерть более не шевелится. Она не разбросана по столу Фёдора, она собрана, наконец, воедино. Она навек застывает в пустых глазницах, она равномерно распределяется по костям:от теменной и до мизинца стопы — она по-особому даёт комнате заиграть новыми красками, умереть ещё больше.