crawling back to you

В воскресенье, 15 октября шел дождь. Цзян Чен стоял у окна с чашкой кофе и невидяще смотрел на то, как мир уныло мокнет. Мысли ворочались у него в голове неуклюже, как едва проснувшиеся после зимы медведи, непрестанно возвращаясь к одному и тому же предмету, пальцы судорожно сжимались на кружке, хвост нервно дергался из стороны в сторону. Цзян Чен нервничал. Тогда, месяц назад, он нервничал тоже — от неизвестности. Теперь же он нервничал именно потому, что знал, чего ждать. Цзян Чен сделал глоток и тяжело вздохнул, закатив глаза. Теперь даже его любимый кофе напоминал ему о Лань Сичене, о его идиотском флирте. Ну и ладно. Будто бы чертов татуировщик весь этот месяц нуждался в каком-то особом приглашении, чтобы нанести визит в ваньинову голову. Одним напоминанием меньше, одним больше. Неважно. Предположим, он сможет убедительно сыграть свою роль в этом маленьком спектакле и сделать вид, что сложившаяся ситуация никак его не трогает… Что все это время он провел, спокойно занимаясь своими делами, а не мечась между пусканием слюней и долбежкой о стену своей глупой башкой… Цзян Чена мучили некие подозрения, что даже если его предательское тело спокойно вынесет простое присутствие Лань Сиченя рядом, единственное прикосновение разобьет эту иллюзию самоконтроля вдребезги. Есть ли возможность сделать татуировку так, чтобы мастер вообще тебя не касался? Нет? Что ж, жизнь никогда не была к нему особенно добра. Возникшую идею не пойти вообще Цзян Чен отмел решительно и непоколебимо. Он лелеял в себе надежду, что не был трусом, но даже если бы он был, никто, кроме него самого, никогда об этом бы не узнал. Соответственно, все, что ему оставалось — пойти туда, в это драконье логово, с честью вынести свой позор и гордо уйти. И так он и собирался сделать. Учитывая то, насколько мерзкой была погода, пришлось укутаться потеплее. Цзян Чен влез в джинсы, самую плотную толстовку, которая у него только была, и тяжелую объемную кожанку и с тоской по лету заменил вансы на высокие мартинсы на платформе. Дорога до салона прошла без происшествий, а когда Ваньин вышел на нужной станции, оказалось, что дождь перестал, хотя низкие серые тучи все еще клубились над домами. Так-то лучше. Летние дожди — благословение, но осенняя слякоть и тем более зимняя морось не вызывали у Цзян Чена ничего, кроме отвращения. Зато нет погоды более приятной, чем после дождя, чтобы покурить. Цзян Чен, подергивая хвостом, курил во дворе, прожигая взглядом дверь под вывеской «Золотоглазый дракон», на этот раз закрытую и внешне ничем не примечательную. «Это просто тату-сеанс, — твердил он, словно… нет, не словно, буквально пытаясь убедить в этом самого себя. — Он ничего не сказал тебе в тот раз, кроме возмутительного предложения в самом конце, и ничего не скажет на этот. Просто переживи это. Ты справишься». Это был просто тату-сеанс, и все же прошло несколько минут мучительных внутренних монологов и топтания во дворе, прежде чем Цзян Чен смог собраться с силами, скрепить сердце и, наконец, войти. Маленький холл был на этот раз пуст — никаких недовольных соболей. Вместо The Smiths играли Radiohead, и Цзян Чен щелкнул языком, пытаясь сдержать улыбку. «Подготовился, гад, — подумал он, ощущая призрачное, почти не заметное тепло в груди от того, что его вкусы запомнили. — Даже мой любимый альбом не смог угадать. А разговоров-то было». Преодолеть дверь в сиченев кабинет, по сравнению с дверью в салон, оказалось проще простого. Цзян Чен толкнул ее, не задумываясь, шагнул внутрь и вновь оказался лицом к лицу со своим персональным сладким кошмаром, ужасающим своим великолепием. Лань Сичень поднял голову от айпада и сразу же улыбнулся. Ну, началось. На этот раз татуировщик был одет в широкую, свободную льняную рубаху без воротника — по кремовой ткани вниз бежали разноцветные фактурные полоски, рукава были закатаны, обнажая покрытые рисунками предплечья. Планка с пуговками доходила лишь до середины груди, и ни одна из них не была застегнута, что давало прекрасный обзор на ключицы. Длинные волосы Лань Сиченя были теперь заплетены в свободную косу, спущенную вперед через плечо и убегающую под стол боги знают насколько далеко. Белый шнурок все так же пересекал лоб. Подобный уровень естественной внешней привлекательности должен быть уголовно наказуем, это просто невозможно выносить. — О! Ваньин, — радостно воскликнул татуировщик, словно недовольное лицо Цзян Чена осветило его день, и тот просто не смог удержаться. — Больше не «котеночек»? — спросил он, вздернув бровь, сбросил шоппер и кожанку на стул. Лань Сичень рассмеялся довольно — один короткий, негромкий смешок, но Цзян Чен почувствовал себя так, будто сквозь тучи пробился солнечный луч. Как же бесит. — Котеночек, — подтвердил татуировщик. — Раздевайся. Посмотрим, как там наши дела. Не было такой жизненной ситуации, в которой два этих слова, идущие одно после другого, могли бы оказаться приемлемыми. Ее не было. Не существовало. Ее не стоило даже выдумывать. Нет. Нет. Цзян Чен развернулся спиной к Лань Сиченю, прежде чем стянуть толстовку, и от души закатил глаза. Он едва успел обернуть хвост вокруг бедер — как только толстовка приземлилась на стул, Лань Сичень был у Цзян Чена за спиной. Очень-очень близко. Так близко, что тонкие волоски на ваньиновой шее привстали. Так близко, что до Цзян Чена донесся отголосок его запаха — какие-то благовония, сандал, амбра, что-то древесное, теплое и пряное. Потом были руки. Нежные и слегка прохладные, они коснулись его спины, и ваньиново сердце дернулось подстреленной птицей. Черт. Черт, черт, неужели и правда опять, так быстро… — Как я и думал, зажило просто отлично. Твоя кожа — нечто, ты только глянь, даже краска нигде не выпала, — восторженно булькал Лань Сичень, а Цзян Чен тем временем судорожно проверял свое состояние, которое… на удивление… было… почти нормальным?? Пульс был чуть более учащен, чем хотелось бы, но в остальном ничего напоминающего тот адский прошлый раз. Ни тумана в голове, ни откуда ни возьмись выскочившего возбуждения. Словно ваньиновы внутренние монологи действительно убедили его тело в том, что ничего особенного не происходит. Словно за прошедший месяц Цзян Чен каким-то образом исцелился. Открытие было неожиданным, но, о, боги, настолько освобождающим. Цзян Чен физически почувствовал, как распустился туго стянутый нервный узел где-то в животе, как расправились плечи. Может, и правда будет легче, чем он рассчитывал? — Так как мы с тобой молодцы и все контуры сделали в прошлый раз, сегодня начнем прорабатывать детали. Садись на кресло, как тогда, сейчас кое-что подрисую и погнали. Цзян Чен, все еще приятно удивленный поворотом событий, ответил невнятным хмыканьем и взгромоздился на кресло, пока Лань Сичень шарился по шкафам и ящикам, под нос подпевая песне, играющей в колонках. Затем Ваньин услышал, как к нему придвинулся стул. Обоняние вновь поймало аромат благовоний. Ладонь огладила его лопатки снова, а потом маркер заскользил по коже, вырисовывая змеиную чешую. Какое-то время они просто молча занимались своими делами: Лань Сичень сосредоточенно калякал, Цзян Чен от нечего делать рассматривал то свои коготки, то полки и плакаты на стенах. Негромко играла музыка, за окном шуршал снова начавшийся дождь, и в целом все было тихо, мирно и спокойно до тех самых пор, пока чертов змей не решил открыть свой змеиный рот, чтобы выдать: — Ваньин не подумал над моим предложением? К чести Цзян Чена, первые пару секунд он не понимал, о чем речь. А потом поблагодарил всех существующих богов, что сидит к Лань Сиченю спиной, потому что, казалось, вся кровь его тела хлынула в щеки. Глаза распахнулись, сердце забилось бешено, узел в животе свернулся еще туже, чем был, пальцы судорожно сжались на подушке кресла. В голове осталось только два слова, они бились и пульсировали там, отталкивались от стенок черепа, как заставка DVD-плеера, и меняли один вырвиглазный цвет на другой: Какого. Хрена?! — Не понимаю, о чем ты, — выдавил из себя Цзян Чен, надеясь, что его голос не дрожит. Лань Сичень усмехнулся: — Как скажешь. Ты тогда убежал так быстро, что я даже и спросить не успел, а меня, между прочим, очень заинтересовала формулировка. Как там было? «Не занимаюсь сексом с незнакомыми людьми»? Цзян Чен молчал, вгрызаясь в губу и пытаясь дышать ровно, а не истерично-быстро, как требовал его паникующий организм. Все гневные отповеди умерли, не добравшись до его языка, все возмущение рассеялось под напором той же шокированной мантры: какого хрена, какого хрена, какого, мать его, хрена?! Лань Сичень же, похоже, решил добить его, будто не замечая, что Цзян Чен сейчас скончается от смущения прямо у него под руками: — Так насколько же нам с тобой нужно быть знакомыми, чтобы заняться сексом, Ваньин? Цзян Чен упал головой в подушку, прижал уши и беспомощно зарычал. Он вдохнул раз, другой. Выдохнул медленно, до дна, пока легкие не начало жечь. — По крайней мере настолько, чтобы я был уверен, что ты не расчленишь меня сразу после, — пробурчал он. Лань Сичень рассмеялся в ответ. — Разве в этом можно быть уверенным даже после долгих лет общения? Такие уж люди существа, никогда не знаешь, чего от них ждать. Сегодня вы любите друг друга, а завтра у тебя в спине кинжал, и хорошо, если метафорический. «Ну, спасибо за еще одну фобию, придурок», — подумал Цзян Чен угрюмо. Он не знал, что на это ответить, поэтому снова замолчал, варясь в бурлящем котле своих противоречивых эмоций, но Лань Сичень просто продолжил малевать и болтать, как последний беспечный шалопай: — Поэтому, если тебе будет комфортнее, мы можем просто узнать друг друга получше, что скажешь? Давай, я начну. Меня зовут Лань Сичень, мне тридцать три, последние пять лет я разрисовываю людям кожу. У меня два диплома: китайские классические музыкальные инструменты и международный бизнес. У меня есть младший брат, Лань Ванцзи, и дядя, а мои родители… Слух выцепил знакомое имя, и Цзян Чен внезапно оказался в ситуации, когда твой мир рассыпается на части и складывается заново в абсолютно другом порядке. Что?.. — Что ты сказал? — достаточно грубо перебил он и заворочался, стремясь повернуться. — Да убери руки!.. Лань Сичень комично поднял обе ладони, и, развернувшись на кресле, Цзян Чен огромными глазами уставился в его непонимающее лицо с недоуменно приподнятыми бровями. Ваньиновы щеки все еще горели, но смущение было полностью (почти полностью) сметено шоком от осознания. — Лань Ванзци — твой брат? — требовательно спросил Цзян Чен. — С утра был, — осторожно ответил Сичень, всем видом отыгрывая сценарий «не спорьте с сумасшедшим». — Но мы не так часто общаемся… — Ты — Лань Сичень. — Да?.. — протянул татуировщик так, словно начал сомневаться в этом после ваньиновой подозрительной вспышки. — Охуеть, — выдохнул Цзян Чен. — Так вот ты где… Начать, пожалуй, стоит с того, что с мужем Вэй Усяня Цзян Чен держал взаимный недружелюбный нейтралитет, основанный на самой банальной, глупой и, если быть абсолютно честным, ничем не оправданной ревности с обеих сторон. Ваньину не нравилось, что Лань Ванцзи украл у него брата, который и без перманентного отвлечения не баловал Цзян Чена вниманием, вечно находя гораздо более интересных и важных друзей. Лань Ванцзи, в свою очередь, совершенно безосновательно считал, что Цзян Чен Вэй Усяня, во-первых, не любит, а во-вторых, хочет трахнуть. С чего были сделаны подобные выводы и как они уживались в ланьской твердолобой башке, Ваньин не знал, не понимал и понимать и знать не хотел. Равно как и поддерживать хоть какой-то контакт со своим вроде бы родственником. Именно по этой причине про семью Лань Ванзци он знал только в общих чертах, не стремясь вдаваться в подробности. Да, был какой-то брат, вроде бы близко общавшийся с братом Нэ Хуайсана. Что-то они там строили вместе, какой-то бизнес… История завершилась весьма трагически, после чего Лань Сичень очень резко пропал со всех радаров и разорвал связи с семьей, став таким образом фигурой практически легендарной. Цзян Чен слышал его имя там и здесь, но ни разу не видел вживую его самого, даже на свадьбе брата, на которую, с любовью Усяня и Хуайсана к огромным вечеринкам, собрались вообще все. А теперь он сидел перед ним, как ожившая история, хлопал золотыми глазами, и Цзян Чен просто не понимал, как он не сопоставил все части этой ебанутой мозаики раньше. Ладно бы только его имя никак не откликнулось у Цзян Чена в сознании. Лань — большая семья с хреновой тучей побочных ветвей, да и всегда была вероятность напороться на классическое китайское «одинаковое звучание — разные иероглифы». Но как Цзян Чен мог не заметить, что у них с Лань Ванцзи буквально одно лицо на двоих?! О, теперь-то он видел это четко и ясно. Хотя будем честны… Лань Ванцзи — человек, руководящий огромной компанией и не знающий, что в мире существуют мимические мышцы и другая одежда, кроме офисных рубах и брюк со стрелками. Серьезно, Цзян Чен как-то раз был весьма удивлен тем, что это чудо в перьях приперлось в слаксах и начищенных ботинках на пикник у реки. В то время как улыбашка Лань Сичень… Лань Сичень выглядел, как бродяга-хиппи. Стильный, современный хиппи, но… Эта льняная свободная рубаха, коса, в его сидячем положении почти достающая до пола, татуировки, эти выстиранные штаны, эти — Цзян Чен специально бросил взгляд под ноги, чтобы удостовериться — сабо-биркенштоки?.. Поставь двух братьев Лань рядом друг с другом, и ни один человек не заметит, что, очищенные от мишуры, они похожи, как близнецы. — Я прямо здесь, — сказал Лань Сичень. Что-то изменилось в нем неуловимо, что-то в лице, что-то в голосе. — Повернись, пожалуйста. Цзян Чена же все еще несло на волне эйфории от открытия: — Нет, стой, это правда забавно. Лань Ванцзи — твой брат, так? Он замужем за Вэй Усянем. Вэй Усянь — мой брат. Мы с тобой по сути родственники. А знаешь, что еще? Ты вроде дружил с Не Минцзюэ? Не Хуайсан — мой лучший друг. Да встретить тебя все равно что столкнуться в метро с актером из сериала. Рука Лань Сиченя опустилась на ваньиново плечо, и прикосновение резко выбросило Цзян Чена обратно в реальность. Улыбка все еще играла на губах татуировщика, но теперь казалась приклеенной, и внезапно Ваньин понял, почему. Она полностью ушла из глаз. Цзян Чен резко заткнулся и совсем не сопротивлялся, когда Лань Сичень повернул его за плечо в изначальную позицию. Атмосфера в комнате из смущенно-неловкой стала холодно-неловкой, и винить в этом Ваньин мог только свой неуемный язык. Он понятия не имел, что такого сказал, но говорить что-то невпопад всю жизнь было его самым главным, самым ненавистным талантом. — Как удивительно тесен мир, — произнес Лань Сичень ему в затылок и не сказал больше ни слова. Он продолжал рисовать в тишине, и Ваньин, и без того крайне редко имеющий желание инициировать разговор, молчал тоже. Вопреки распространенному мнению, Цзян Чен вовсе не чувствовал радости или удовлетворения, когда его слова делали кому-то больно. Когда он срывался, рявкая на несчастного, подвернувшегося под руку, короткая вспышка облегчения от излитого гнева почти тут же сменялась чувством вины. Когда же сказанное им обижало без намерения обидеть, ранило исподтишка, хотя Ваньин совершенно этого не хотел, между тем, как слова покидали его рот, и чувством вины не было даже этого минутного облегчения. Вот и сейчас он сидел, подставляя спину под маркер в ловких пальцах, чувствуя, как желание извиниться (за что?? он, черт возьми, не сказал ничего плохого!) борется в нем с естественной гордостью. Честное слово, лучше бы Лань Сичень продолжал бесстыже смущать его своим откровенным флиртом, чем эта закладывающая уши, напряженная тишина. К тому моменту, как татуировщик отодвинулся от кресла вместе со стулом и встал, потягиваясь, Цзян Чен почти решился на извинения. Наступать на горло гордости было дискомфортно, но это кошмарное напряжение, искрящееся от обиды, было гораздо, гораздо дискомфортнее. Все, что он мог — предпочесть короткий дискомфорт длинному и надеяться, что это сработает. Цзян Чен развернулся к Лань Сиченю лицом и уже открыл рот, но не успел ничего сказать, потому что тот заговорил сам. — Пойдем покурим? — спросил змей. Цзян Чен закрыл рот. Кивнул. Натянул на себя все свои слои. Они вышли во двор вместе. С неба все еще капало, но хотя бы не лило сплошным потоком. Цзян Чен вытряхнул сигарету из пачки. Лань Сичень достал из кармана штанов серебристый портсигар и выудил из него самокрутку. Он щелкнул зажигалкой и прикурил, протянул Цзян Чену огонь в охраняющих ладонях. Пару затяжек они сделали молча, и в какой-то момент Ваньин понял, что больше не может этого выносить. — Слушай, прости, если обидел… — начал он, но Лань Сичень тут же перебил, и лицо его наконец-то приняло более или менее живое выражение: — Нет-нет, что ты! Это я должен извиниться. Мне не стоило так резко реагировать. Цзян Чен кивнул и затянулся, не зная, что делать дальше. Вся эта ситуация выглядела и ощущалось абсолютно абсурдно, а он и без того не был силен в социальных взаимодействиях. — Брат Вэй Усяня… — пробормотал Лань Сичень после паузы. — Да, Ванцзи упоминал о тебе. Цзян… Чон? — Чен. Цзян Чен. — Цзян Чен… — повторил татуировщик, и мурашки прощекотали Ваньина вдоль позвоночника от того, насколько интимно звучало его первое имя, произнесенное этим голосом. — Не люблю вспоминать тот период моей жизни. Я почти не общаюсь со своей семьей уже несколько лет, и тут из ниоткуда появляешься ты, радостно объявляя себя ее частью. Как призрак умершего. Как дурное предзнаменование. Цзян Чен фыркнул: — Ну, спасибо. Если и правда так уж сильно хочешь переспать со мной, над комплиментами стоит поработать. И не успел даже отругать себя в очередной раз за неумение сдержать язык за зубами, потому что был награжден одной из самых великолепных картин, которую только видел в своей жизни. Лань Сичень засмеялся. Он стоял, наклонив голову и прикрыв глаза, упирался в запястье лбом и смеялся над его глупой недошуткой-переправдой. Самокрутка тлела у него в пальцах, плечи мелко тряслись, а Цзян Чен просто стоял рядом, чувствуя, как щеки опять заливаются краской, смотрел и не мог отвести взгляд. Это был очень, очень красивый смех. Цзян Чен хотел записать его и поставить себе на будильник. Ни разу больше не осмелится он пробурчать «ебал я это утро», если будет разбужен так. Лань Сичень отсмеялся, встряхнулся и снова стал самим собой. По крайней мере, тем «собой», с каким Цзян Чен уже привык его ассоциировать — наглым, уверенным и сексуальным. Он затушил окурок в пепельнице у двери, подождал пока Цзян Чен сделает то же самое, а потом потянул его за локоть за собой. — Ладно, пойдем, у нас еще полно работы. Сейчас начнем самое интересное. Ваньин не хотел думать о том, был ли в этих словах намек. Они вернулись в кабинет, и на этот раз Цзян Чен мог подсмотреть, как Лань Сичень готовит рабочее место. Как двигается по комнатке, повторяя привычные движения — выдвигает и задвигает ящики, доставая то, что ему пригодится, разливает краску по колпачкам, собирает машинку. Это было завораживающее зрелище, словно танец, плавный и равномерный. Каждый шаг, каждое протягивание руки было выверено многократным повторением, отточено до идеальности. Даже просто наблюдать за этим было приятно. Каково же быть объектом этой сосредоточенности, Цзян Чен уже успел узнать. — Ты знаешь, что произошло тогда? — голос татуировщика отвлек его от любования. Лань Сичень стоял спиной к Цзян Чену, делая что-то над столом. Он, казалось, пытался скрыть нервозность за беспечностью. На самом деле, теперь, когда он знал, что Лань Сичень — тот самый Лань Сичень, Ваньина просто распирало от любопытства. Ему всегда было интересно узнать, как получилось, что богатый и успешный наследник многомиллионной корпорации в один момент просто решил перестать им быть. И главный герой той истории был у него перед носом прямо сейчас. Может, ему повезет?.. — А? Нет. Только в общих чертах. Знаю, что у вас с Нэ Минцзюэ вроде было общее дело, а потом он… эм… умер… Но ничего больше. Никто особенно не горел желанием раскрывать подробности, ни тогда, ни сейчас, да и это меня вообще не касается. — Да? — последние капли напряжения ушли из плеч Лань Сиченя, из его голоса. Он развернулся к Ваньину с той же искренней, яркой улыбкой, которой озарял мир до того, как Цзян Чен взбаламутил эти темные воды. — Ну, надеюсь, что и не узнаешь. Все готово. Садись. Что ж. Нет так нет. Цзян Чен послушно разделся и сел в прежнюю позицию, повел плечами от прохладного воздуха, коснувшегося кожи. Лань Сичень придвинулся к нему ближе, растер пальцами в перчатках вязкое по местечку между лопаток — Ваньин прикинул, что где-то там, где у змеи была голова. — Сейчас начнем. Дыши глубже, помнишь? Ну, поехали. Машинка зажужжала, и в следующее мгновение Цзян Чену стало восхитительно, сладко, обезоруживающе больно. Боль рождалась в той точке, где иголки впивались под кожу, обжигала, и все ваньиново тело в ответ на нее отозвалось волной тепла. Блядь. Нет. О, нет. Еще ни разу в его жизни Цзян Чену с такой силой не хотелось застонать. Стон рвался из горла — Ваньин закусил губу, чтобы удержать его, зажмурился, прижав уши и упав в подушку кресла лбом. Каждая мышца в его спине и руках напряглась… И боль сразу же прекратилась — на этот раз Цзян Чен едва удержался от того, чтобы не заскулить от лишения. — Чшш, Ваньин, тише. Ты не дышишь. Весь сжался. Не убегай от меня. Обтянутые силиконом ладони огладили его руки, расправили плечи, и все, чего Цзян Чену хотелось в тот момент — чтобы не было этой преграды, этого лишнего слоя между касаниями, хотелось чувствовать Лань Сиченя как следует, и о, как же он это желание ненавидел. — Давай, будь хорошим, послушным мальчиком, расслабься, вдох и выдох, — уговаривал татуировщик, и снова необходимость быть хорошим, доказать, что он хороший, не оставила Цзян Чену никакого другого выбора, кроме как постараться: усилием воли распустить напряженные мышцы, сосредоточенно, под диктовку дышать. — Еще раз. Вдох и выдох. Еще раз. Вот так. Лань Сичень включил машинку снова, и все, что Цзян Чен мог — прекратить сопротивление, отдаться этим ощущениям, этим сжигающим его заживо искрам, этому возбуждению, снова проснувшемуся, как голодный зверь, в глубине его живота. Боги, о, боги, все же было в порядке, ну неужели так будет каждый раз?.. Ваньин пытался дышать, но если сосредотачивался на дыхании, забывал контролировать стоны. Они изливались из него, приглушенные носовые «нннххх», и на данном этапе он просто надеялся, что они, по крайней мере, достаточно тихие, чтобы звуки машинки полностью перекрыли их. И только когда в какой-то момент Лань Сичень усмехнулся, Цзян Чен понял, что его судьба снова играется с ним, как котенок с полупридушенной птицей. — Тебе нравится это, Ваньин? Нравится, когда делают больно? — спросил Лань Сичень, негромко и низко, но несмотря на то, что постановка вопроса была возмутительно непристойной, в голосе звучало, скорее, просто любопытство. Удивление и интерес, от которого у Цзян Чена в штанах дернулся полувставший (уже!! ну за что ему это?) член. Ваньин вдохнул и выдохнул еще раз, приложив все усилия к тому, чтобы голос звучал твердо и четко: — Ты не должен был это заметить. — О, — хмыкнул Лань Сичень, — не заметить это весьма сложно. — Так старайся лучше! — огрызнулся Цзян Чен, и эта вспышка подарила ему еще один довольный смешок в ответ и несколько минут блаженной тишины после. В прошлый раз Лань Сичень обводил контуры, и боль растекалась равномерно по всей поверхности ваньиновой спины, сверху вниз, от лопаток до поясницы. Сейчас же она концентрировалась в одной точке — бесконечное жжение, сводившее Цзян Чена с ума, усиливавшееся с каждым следующим мгновением, наращивавшее интенсивность, словно там разгоралось маленькое, агрессивное солнце. Цзян Чен очень остро осознавал, что человек за его спиной — Лань Сичень. Татуировщик-развратник, змей-соблазнитель, герой его мыслей и виновник постыдных ночных мечтаний. Мозг его брал это знание, смешивал с болью от игл и в ответ заставлял все его тело пылать. — Расскажешь, что еще тебе нравится? — промурчал Лань Сичень. И как только Цзян Чен мог забыть, что его невозможно заткнуть? — Зачем тебе эта информация? — выдавил он в ответ сквозь сжатые зубы. — Мне интересно, — сказал татуировщик прямо и честно. — Мне правда очень, очень интересно узнать о тебе больше, Ваньин. Интерес. О, этот острый крючок со вкусной наживкой, капкан, словно расставленный специально для Цзян Чена, так и манящий его сунуть туда руку и остаться без руки, проглотить и напороться. В общем и целом — еще чего. И Ваньин продолжал упрямо молчать, царапая подушку, жмурился, то и дело напоминая себе, что от него ждут расслабленных мышц и ровного дыхания. Лань Сичень же, как обычно, не обращал ни малейшего внимания на то, что его вопросы остаются без ответа, и просто продолжал гнуть свою линию. Гнуть ее до тех пор, пока Цзян Чен не взорвется: — Что ж, тогда, может, я расскажу, что уже заметил? Котеночку нравится, когда его хвалят. Очень, очень нравится. Сделать больно и похвалить, и Ваньину будет хорошо, м? А еще нравится подчиняться. Быть очень послушным, заслужить, и тогда, когда Ваньина похвалят, это будет так приятно, ведь правда? Цзян Чен не удостоил эту тираду ответом, потому что… А что он мог ответить? Согласиться и открыть широкую, просторную дорогу для дальнейших изысканий? Отказаться и соврать, чтобы его тут же поймали на лжи? Ярость просыпалась в нем рядом с возбуждением, кипящая и бурлящая, добавляющая новый слой ощущениям. Почему Лань Сичень может читать его так просто, зачем делает это все с ним?.. Резон, впрочем, был совершенно ясен, и Цзян Чен в полнейшем ужасе осознал, что каждая прошедшая секунда этой пытки приближает его к тому, чтобы принять высказанное на прошлом сеансе предложение. Тело его хотело и жаждало, голос разума в дальнем уголке его сознания, тихий, но убедительный, твердил ему, что если Лань Сичень настолько внимателен, настолько заинтересован, так хорошо чувствует Ваньина и его тело, это в кои-то веки обещает очень, очень хороший секс. Всего-то и нужно было — протянуть руку и взять, согласиться на уговоры, поддаться на соблазнение. Так просто. И так чертовски сложно. Слишком многое в этой ситуации било по ваньиновой тщательно пестуемой гордости. Стоил ли предположительно хороший секс того, чтобы, преодолевая себя, терпеть это избиение? Во-первых, было сложно соглашаться после того, как из раза в раз отказывался. Что Лань Сичень подумает о нем? Что он ломался специально? Набивал себе цену? Что он сам не знает, чего хочет? Во-вторых, претило быть очередной победой, трофейной женой, строчкой в списке достижений. Расколотым твердым орешком, доказывающим, что Лань Сичень, хоть и не с первого раза, может уломать кого угодно. Не многовато ли чести? В-третьих, опять же... Даже если он согласится, что возьмет с него идеальный, как из палаты мер и весов, Лань Сичень? Как отреагирует, когда осознает, что Ваньин ничего из себя не представляет? Цзян Чен не был уверен, что сможет вынести презрение или, того хуже, насмешку, направленную на него, отраженную на этом красивом лице. Если Цзян Чен согласится... В самом деле решится, протянет руку и возьмет так настойчиво ему предлагаемое... Что он, черт возьми, будет со всем этим делать дальше? Эта проблема требовала обдумывания, тщательного и длительного, вполне вероятно включавшего в себя листочек, ручку и колоночки с плюсами и минусами. Точно не то, что Ваньин мог позволить себе в данный конкретный момент. Но вот что он точно мог себе позволить, так это поязвить немного и хоть чуть-чуть отыграться. — Ты всех своих клиентов так обхаживаешь, Лань Сичень? — фыркнул Цзян Чен не вполне в ответ, чувствуя, как все больший участок его спины охватывается этой восхитительной огненной болью, показывавшей, как далеко татуировщик продвинулся в своей работе. Лань Сиченя издевательский вопрос, казалось, озадачил. Он хмыкнул и затих на какое-то время, а когда вновь начал говорить, голос его по какой-то причине сочился удовлетворением, будто он только что придумал беспроигрышный ход в партии вэйци. — Нет. Только тех, кто понравился мне больше всего. Что тут скажешь? Туше. Беспощадный удар ниже пояса. Ваньинова дерзость гребанным бумерангом развернулась прямо в воздухе, чтобы ударить его самого. Цзян Чен мог вынести многое. Мог пережить настойчивые подкаты и свое собственное возбуждение, отказы и насмешки, чужую жалость и чужой гнев. Но перед выказанным интересом он был беззащитен. Услышанное в свою сторону «понравился» приводило его мозг к короткому замыканию, ошарашивало до безмолвия. Ему всегда было интересно, что он почувствует, если хоть раз в жизни человек, который его привлек, ответит взаимностью. И то, что Цзян Чен чувствовал сейчас… ему совсем не нравилось. Он был слаб. Уязвим. Слишком открыт. Как на ладони. Он хотел верить и не мог — искал подвох, намек на какую-то шутку, злой розыгрыш, удар исподтишка. И если его не было сейчас... что ж, никто не мог гарантировать, что так будет и дальше. "Мне интересно". "Тех, кто понравился". Такие простые слова. Но в сердце Цзян Чена они попадали ядовитыми иглами. От них в его душе взвивалась глупая надежда, тысячи сценариев развития их связи уже вертелись в голове, и он обрывал себя грубо, запрещал думать об этом. Взаимное влечение открывало столько возможностей. Столько путей. И чтобы пойти по любому из них, Цзян Чен должен был выступить из своей теплой, уютной и безопасной раковинки, рискнуть, и одна только мысль об этом пугала до безумия. Никто и никогда не отвечал ему взаимностью. Почему сейчас должно быть по-другому? — Хотя бы подумай об этом, Ваньин, — голос татуировщика был особенно томен и низок теперь, словно он уже вкушал сладость своей победы, — нам было бы так хорошо вместе. Ты не пожалеешь, я обещаю. Почему же Цзян Чен, так жаждущий внимания, сейчас, получив его, оказался этим вниманием словно унижен? Что с ним не так? Почему именно сейчас он на полную мощность ощущал, насколько безнадежно одинок? Как же бесит. — Просто делай свою чертову работу, Лань Сичень. Молча. По крайней мере, чувствительности к переменам настроения у татуировщика было не отнять. Как только Цзян Чен прямо дал понять, что не хочет его больше слышать, Лань Сичень заткнулся, и остаток сеанса прошел в тишине. И только когда все было закончено, и Ваньин, уже заклеенный и одетый, развернулся, чтобы уйти, татуировщик заговорил снова. — Ваньин, — позвал он негромко, и Цзян Чен глянул на него через плечо. — До встречи через месяц. Если передумаешь — напиши. В любое время. Цзян Чену хотелось гордо бросить: «Не передумаю». Хотелось улыбнуться и прошептать: «Уже передумал». Хотелось вздернуть бровь и ужалить чем-нибудь язвительным. Вместо этого он просто поправил на плече шоппер, дернул хвостом, сказал: — До свидания, Лань Сичень. И вышел вон.