crawling back to you

Цзян Чен, в конце концов, был просто человеком. Человеком печальным и потерянным. Человеком, которому годами недодавали тепла и телесной близости. Ему хватило двух дней, чтобы, взявшись за дело как следует, окончательно ответить на вопрос о том, поддастся ли он на настойчивые уговоры Лань Сиченя. Вернувшись домой в воскресенье после сеанса, Цзян Чен просто дал себе выдохнуть. Переспать с решением, которое уже таилось в глубине его сознания, чтобы быть во всеоружии, когда ему будет нужно примирить с этим решением самого себя. В понедельник вечером он сел на кровати с блокнотом и карандашом и действительно выписал все свои сомнения относительно этой ситуации, чтобы видеть их перед глазами. А затем опроверг каждое из них. Какая, по большому счету, разница, что подумает Лань Сичень, если Цзян Чен согласится после долгих уговоров? Он может думать что ему будет угодно, и до тех пор, пока его мысли не превратятся в прямо озвученные насмешки, Ваньина это никак не коснется. Если же татуировщик позволит себе посмеяться над ним, Цзян Чен просто даст ему в глаз и уйдет. Звучало разумно. Точно так же не касалось Цзян Чена и то, будет или не будет он для Лань Сиченя просто очередным существом, упавшим к его божественным ногам. Согласившись, Ваньин получит секс. Поцелуи и ласки, касания и укусы. Возможно, даже хорошо проведет время. Все, что Лань Сичень думает об этом, оставалось на его, Лань Сиченя, совести. С пунктом насчет опыта было сложнее. Цзян Чен ворочал его в своей голове так и сяк, в конце концов придя к высосанному из пальца выводу, что невозможно получить опыт без практики. Да, придется смириться с тем, что, скорее всего, это будет неловко. И с тем, что Лань Сичень, возможно, будет смеяться над ним под маской доброжелательности. Но — смотрите выше. Он в безопасности, пока насмешки не высказаны, плюс всегда может просто обидчику врезать. С тем, что делать, разберется по ходу. Безупречная логика. В конце концов, Лань Сичень сделал то, что Цзян Чен считал абсолютно невозможным — он предложил ему во второй раз. И в третий. Может, будет не так уж и больно поступиться своей гордостью в ответ? Что же до всего остального… до спутанного клубка этих странных, непонятных эмоций, которые Цзян Чен испытал при малейшем признаке того, что он кому-то небезразличен хоть в каком-нибудь смысле… Ваньиновых не очень глубоких навыков саморефлексии хватило как раз на то, чтобы понять, что это — всего лишь защитные механизмы. Если очистить происходящее от шелухи всех побочных смыслов, чувств, предрассудков и предположений до сердцевины чистых фактов… Останется только вот что: он хочет Лань Сиченя. Лань Сичень, в свою очередь, очевидно, хочет его. Цзян Чен отринет страх и будет работать с фактами, а все остальное его трусливое сознание может пережевывать сколько ему заблагорассудится в свободное от наслаждения жизнью время. Правильно? Правильно. И хотя его глупое сердце дулось обиженно, ныло и требовало чего-то близкого душевно, недостижимого совершенно, Ваньин заткнул его прямо и грубо. Ему было нужно это. Его телу было нужно это. Шанс был перед ним, и, боги небесные, будто бы подобные возможности открывались перед Цзян Ченом часто. Нельзя было упустить ту, что уже лежала прямо перед ним, соблазнительная, как кусок пирога. В голове все это звучало просто отлично, но процесс «открыть вичат и написать Лань Сиченю» Цзян Чен всю неделю перекладывал со дня на день, безвольно оправдываясь перед самим собой рабочими днями и тем, что по будням ему нужно рано вставать. В пятницу вечером он собрал в кулак всю свою смелость, трясущимися руками открыл чат с контактом татуировщика, набрал в окошке ввода текста: «я передумал»… Пять минут промедитировал над кнопкой «отправить» и, так и не нажав ее, заблокировал телефон и не касался его весь вечер. Словно одно лишь намерение насквозь отравило ему все устройство до последней микросхемы. Всю ночь с пятницы на субботу Ваньин пронервничал. Как перед сложным экзаменом. Как перед походом к зубному. Как перед первым сеансом татуировки. Он все для себя решил, он хотел и не сомневался, но его тело очевидно не было так уверено — живот скручивало тревогой, потные, холодные ладошки тряслись, хвост так и норовил спрятаться между ног. Цзян Чен промаялся так и всю субботу, пытаясь отвлечься хотя бы на какое-нибудь из своих обычных занятий, но ни одно из них не помогло ему убежать от самого себя. Он смотрел на тикающее на телефоне время и ставил самому себе дедлайны — напишу, когда будет четыре, когда будет пять, когда будет шесть… В шесть ноль-одну он хлопнул себя по щекам, выдохнул, открыл чат и отправил сообщение, сутки провисевшее в черновике. Боги, о боги. Он сделал это. Он действительно сделал это. Ваньин отбросил телефон на кровать и заходил по комнате туда-сюда, обнимая себя руками, хвост дергался из стороны в сторону и бил его по бедрам. Тревога грозила перерасти в полноценную панику, и Цзян Чен пытался утешить себя тем, что, скорее всего, Лань Сичень ему и не ответит. Он, наверное, занят своими сиченевыми делами: работает или гуляет или трахает кого-то посговорчивее. Увидит его сообщение часа через четыре, и Ваньин сможет отболтаться, что ехать куда-то уже поздно, и не надо будет нервничать, не надо будет проходить через это все… Он накрутил себя до такой степени, что буквально подпрыгнул, когда телефон завибрировал уведомлением чуть ли не через пару минут. И если написать было сложно и страшно… Каким-то образом, прочитать ответ было неизмеримо страшнее. И когда спустя долгие хождения вокруг да около, подглядывания одним глазком на экран, самоуговоры и самоугрозы Цзян Чен все-таки решился прочесть… Одно слово встретило его. Одно слово с чертовой точкой в конце, несущей в себе что-то грозное и окончательное, словно гвоздь, забитый в крышку ваньинова гроба. «Приезжай.»

***

Суетливые сборы прошли в полном тумане и хаосе. Цзян Чен все еще нервничал, и нервозность усугублялась порядком тем, что он совершенно не понимал, что делает. Как он должен выглядеть? Одеться получше или сойдут и джинсы с футболкой? Что взять с собой? Он останется на ночь или уедет сразу после… ну… после? А может, Лань Сичень сам попросит его уехать? Попросит его остаться? Стоит ли принести что-то? Вино? Презервативы? Цветы? Еще что-нибудь? Мысли рождались в его голове и тут же лопались, распадаясь на более мелкие вопросы, толпились и жужжали у него в мозгу, пока не начало давить виски, пока Цзян Чен, в конце концов, не обнаружил себя перед дверью квартиры вымытым, одетым в самую простую одежду — черные узкие джинсы и черную футболку без рисунка, с пучком на голове и подведенными глазами?.. Боги, он не имел ни малейшего понятия, когда успел это сделать. Как будто в его мозгу хранился какой-то шаблон самого себя в состоянии активного соблазнения, и весьма вовремя пришедший на помощь паникующему сознанию автопилот этот шаблон воспроизвел. Но, бросив на себя в зеркало критически-оценивающий взгляд, не мог не отметить, что выглядит… хорошо. Сексуально. Но сдержанно-сексуально. Если сможет убедительно вести себя так, будто не сходит с ума от нервов, все будет в порядке. Он сильный и смелый, он хочет этого и он справится. Он справится. Казалось, дорога от ваньинова дома до места назначения уложилась в какие-то секунды. Словно бы только что Цзян Чен досыпа́л еды и доливал воды в автоматическую кормушку Жасминки, накидывал куртку и закрывал дверь, и вот он уже стоит во дворе салона, чуть ли не седея от ужаса, курит, едва удерживая в дрожащих пальцах, вторую сигарету подряд, гипнотизирует вывеску «Золотоглазый дракон» и пытается заставить себя войти. В ваньиновой второй сигарете оставалась пара затяжек, и он как раз подумывал приняться за третью, когда дверь салона щелкнула, испугав его до полусмерти, и открылась. Татуировщик стоял там, в дверном проеме, одетый в серые треники и белую футболку. Его длинные волосы, стянутые резинкой ближе к концам, были перекинуты через плечо, и честное слово, совершенно бессовестно с его стороны было выглядеть в этой простой домашней одежде настолько горячим. Что-то, впрочем, казалось странным, неправильным, Цзян Чен никак не мог уловить, что. Но не то чтобы у него было время подумать об этом, потому что… — Ваньин, — сказал Лань Сичень и улыбнулся тепло, довольно. Взгляд его пробежался по всей фигуре Цзян Чена снизу вверх, остановился на глазах, и тот внезапно вспомнил, что они подведены. — Я рад, что ты приехал. Выглядишь… просто великолепно. Цзян Чен не успел ничего сказать. Никак отреагировать. Мгновение — и Лань Сичень был в его личном пространстве, так близко, что ваньиново сердце тут же зашлось. Татуировщик взял тлеющую сигарету из его пальцев, зажав между своими указательным и большим. Глубоко затянулся всем, что там оставалось, сжигая табак до самого фильтра. Медленно выдохнул через нос, все еще смотря Цзян Чену в глаза. Что ж. Это было… Было… Скажем так, Ваньин только что прошел через самое интенсивное эротическое переживание за последние четыре с половиной года. Забудьте про сеансы. Этот фокус пробрал его до самых костей, сжег его волнение до пепла и развеял по ветру, оставив на его месте лишь что-то хищное. Что-то опасное. Что-то жаждущее. Чертов Лань Сичень точно убьет его сегодня так или иначе. Чертов Лань Сичень тем временем отвернулся, чтобы загасить сигарету, а затем взял Цзян Чена за руку и потянул за собой. — Пойдем. И Цзян Чен пошел. Лань Сичень вел их знакомой дорогой — через холл, в коридор, мимо кабинета. Они миновали его и вышли в крохотную кухню, из которой на второй этаж убегала лестница. — Можешь повесить куртку и разуться здесь. Тут ванная и туалет, если нужно. Вымой, пожалуйста, руки. Голубое полотенце — твое, — весело щебетал Лань Сичень, и Цзян Чен послушно делал все, что ему говорят — разделся, снял ботинки, помыл руки, бросив взгляд на свое все еще немного испуганное отражение в зеркале. Провел в ванной чуть больше времени, чем действительно требовалось, чтобы собраться с мыслями. Он чувствовал себя так, будто просто заглянул в гости, и если бы не сиченев комментарий о его внешности во дворе, если бы не его откровенное заигрывание с сигаретой, иллюзия была бы полной. Лань Сичень выглядел действительно довольным, но при этом… при этом не само-довольным. Ни в его взгляде, ни в его поведении не было ничего высокомерного, ни капли «я-знал-что-когда-нибудь-ты-сдашься», а только чистейшее удовольствие от того, что Цзян Чен сейчас у него дома. Как будто он был искренне рад его, Цзян Чена, видеть. Как… странно. Они поднялись по лестнице, и странности продолжились. Ваньин более или менее ожидал, что татуировщик набросится на него, едва они будут наверху, но вместо того, чтобы прижать Цзян Чена поцелуем к первой же плоской поверхности, Лань Сичень усадил его в кресло, весьма дружески похлопал по коленке, метнул очередную улыбку, сказал: — Посиди здесь немного. Сейчас вернусь, — и ушел. Ну… Ну ладно… Шаги протопали по лестнице, затем снизу раздались звуки, домашние, не тревожащие. Зажурчала вода, потом щелкнул и запыхтел чайник. Что-то заскрипело — наверное, дверцы шкафчиков, потом стукнуло, зашуршало. Цзян Чен использовал время в одиночестве, чтобы оглядеться. Это была чистая, светлая, не очень большая комната. Везде, где только можно, стояли и висели горшки с пышно цветущими растениями. Под окном в дальней стене, занимая почти половину пространства, на паллетах лежал широкий матрас, создавая что-то вроде кровати. Шкаф, забитый книгами, тянулся вдоль одной из стен, заканчиваясь у Цзян Чена за спиной. У стены напротив на подставках расположилась коллекция музыкальных инструментов, по суммарной стоимости превосходившая, наверное, полторы-две ваньиновых годовых зарплаты — синтезатор, гуцинь, флейта-сяо, пипа и три гитары: одна акустическая и две электронных. Там же стоял усилок для гитар и три коробки пластинок. Оставшегося места в середине комнаты, покрытого пестрым ковром, прикинул Цзян Чен, как раз хватало, чтобы при желании провернуть домашнюю тренировку и не убиться в процессе. Лань Сичень продолжал возиться на кухне, и Ваньин откинулся в кресле, по-быстрому оценивая свое состояние. Пожирающая внутренности нервозность уступила место мертвенному спокойствию неизбежности. Он уже был здесь. К добру или к худу, он принял свое решение и собирался поступить в соответствии с ним. Немало помогло и то, что до сих пор в глазах Лань Сиченя Цзян Чен не увидел и тени насмешки. Может быть, осмелился подумать Ваньин… Может быть, этот опыт будет не так уж и плох… Цзян Чен как раз успел заскучать настолько, чтобы начать подумывать встать и покопаться в коробках с пластинками, когда лестница заскрипела снова, и Лань Сичень появился перед ним с дымящейся чашкой в руке. Он вручил ее Ваньину и плавным, ловким движением опустился на пол напротив кресла, скрестив ноги. — Ну что, Ваньин, — сказал Лань Сичень, ласково улыбаясь краешком губ. — Поговорим? Вот же блядь. Честно сказать, в тот момент Цзян Чен бы предпочел, чтобы на него набросились. Говорение никогда не было его… сильной стороной. Он сглотнул и кашлянул, всеми силами пытаясь сохранить невозмутимый вид, чтобы спросить: — О чем?.. Лань Сичень приподнял брови: — О сексе, конечно же, — ваньиново лицо, по-видимому, не справилось со своей задачей, потому что татуировщик хмыкнул понимающе и продолжил. — Не пугайся так. Пей лучше кофе. Цзян Чен чуть нахмурился и сделал глоток. Ну конечно. Черный с сахаром. Горячая сладко-горькая жидкость прокатилась по горлу и до самой середины груди. Согрела его тело в той же мере, в какой казалось бы ничего не значащая память Сиченя на вещи, которые Ваньину нравятся, согрела душу. Примирила его с положением вещей настолько, чтобы пойти навстречу. — И что конкретно тебя интересует? Лань Сичень протянул задумчивое «хммм» и подался вперед, чтобы достать один из ящиков со стеллажа за ваньиновой спиной. Цзян Чен постарался не думать о том, как змеиное лицо едва не уткнулось ему в коленки. — Как минимум… — пробормотал Лань Сичень, перебирая какие-то бумажки в ящике. — Сейчас… Должна же быть где-то тут, сверху… А, вот. Он передал Цзян Чену одну из бумаг, и тот оказался лицом к лицу с недельной давности справкой под грифом чуть ли не самой дорогой клиники города, в которой значилось, что Лань Сичень (33) отрицателен на все возможные мерзко-генитальные болячки. Эм… вау. Цзян Чен искренне был приятно удивлен… продуманностью… подобного шага, но понятия не имел, как на такое следует реагировать. Похвалить? Порадоваться? Поблагодарить? Он молча вернул справку, и Лань Сичень проделал операцию в обратном порядке — положил бумагу в коробку, а коробку поставил на полку. — Как видишь, я чист. У меня не было контактов после сдачи анализов. Что насчет тебя? Цзян Чен с ужасом ощутил, как щеки начинают пылать. Ему и правда придется прямо признаться, не так ли? Черт. Ну и ладно. Скрыть такое все равно вряд ли бы получилось. — Я не занимаюсь сексом, — выдавил он через сжатые зубы. — Ты собираешься заняться им прямо сейчас, — тут же вздернул бровь Лань Сичень. Цзян Чен сделал еще глоток кофе, стараясь угнаться за тем чувством тепла и комфорта, которое подарил ему предыдущий. Стараясь набраться сил, чтобы переступить через себя, открыть все карты, дать Лань Сиченю понять, во что этот золотоглазый дурак вляпался, так настойчиво зазывая Ваньина к себе. Стараясь подготовить себя к тому, что над ним посмеются. Прогонят. — Мой последний, — «единственный», — подсказало ему подсознание, и Ваньин злобно зарычал на самого себя изнутри, — «контакт» был четыре года назад. Защищенный. Удивление лишь промелькнуло на лице татуировщика, но даже это мимолетное выражение на полную катушку запустило в Цзян Чене новую спираль нервов. Тревоги и смущения и стыда, взращенных на уязвленной гордости, с лихвой хватило, чтобы перекрыть любую уверенность, любую убежденность, и вот Ваньин уже вскакивал на ноги, едва успев поставить кружку с кофе на пол, вот уже тараторил, задыхаясь, что-то скомканное, спотыкаясь вокруг Лань Сиченя: — Послушай, я знаю, я должен был сказать раньше, но у меня правда очень, очень мало опыта, и если для тебя это важно, то я лучше уйду сейчас… — Ваньин, постой… Рука мягко схватила его за запястье, не дала ему убежать. Лань Сичень смотрел на него снизу вверх. Кожа Цзян Чена огнем горела в точке их соприкосновения. Лань Сичень смотрел на него снизу вверх, и Ваньин смотрел на него в ответ, пытаясь понять, что скрыто в этом взгляде. Пытаясь разгадать, найти подвох — хоть песчинку насмешки, хоть осколок снисходительности, хоть ошметок жалости. Хоть что-нибудь. Что-нибудь, за что можно было бы зацепиться, чтобы оправдать свою нелепую вспышку, необоснованную трусость. Их не было там. В глазах Лань Сиченя, смотревших на Цзян Чена так понимающе, так тепло, плескалась тревога — того сорта, что появляется при неосторожном слове или неловком действии. Словно Цзян Чен был чем-то важным, чем-то значимым. Словно Сиченю хотелось, чтобы Цзян Чен остался. Словно Сичень боялся, что он уйдет. Цзян Чен смотрел на него, будто видел впервые, будто видел тысячу раз, но только сейчас заметил по-настоящему. Понял, наконец, что за неправильность дернула его во дворе. Шнурок вокруг лба. На Сичене в этот раз не было шнурка. — Сядь, пожалуйста, — руки усадили его обратно в кресло, руки взяли ваньиновы (уж точно противно мокрые и холодные) пальцы в свои. — Дыши со мной, ладно? Вдох и выдох, вот так. Хорошо. Еще разок, вдох и выдох. Умница. Цзян Чен послушно дышал, хотя в груди клокотала злость. На самого себя, на свою несостоятельность, на то, каким жалким он был. На сиченевы искренность и теплоту, переносить которые по какой-то причине было в разы сложнее, чем все то плохое, чего Цзян Чен ждал, чему готовился противостоять. Он прижал уши, наклонил голову и отвернулся. Попытался вытащить пальцы из рук Лань Сиченя, но тот не пустил. — Ваньин, — заговорил татуировщик, и Цзян Чен не хотел слышать, что он собирался сказать. Но слушал так или иначе. — Все в порядке. Правда. С каждым новым партнером мы учимся заново. Это естественно. Это часть процесса. Я настолько же неопытен с тобой, насколько и ты со мной. В этой ситуации мы наравне. На одной ступени. В одной лодке. Понимаешь? Цзян Чен не понимал. С его точки зрения, Лань Сичень нес отменный бред. Пускай ты не знаешь чужое тело, но с опытом приходит техничность, приходит уверенность, приходит все то, чего, так остро чувствовал Ваньин, ему недоставало. Он кивнул, но только чтобы поскорее покончить с этим. Большие пальцы Лань Сиченя задвигались, выводя легчайшие круги по костяшкам Цзян Чена. Движение было успокаивающим, вопреки всему. — Прекрасно. Я знаю, что это может быть сложно, но постарайся расслабиться и отпустить. Это не экзамен и не тест. Мы просто развлекаемся вместе. Учимся вместе. Здесь тебя никто не осудит. Никто не станет смеяться, если ты чего-то не знаешь или не умеешь. Это заставило Цзян Чена вскинуть голову. Впериться в лицо Сиченя испытующим взглядом. Снова и снова пытаться найти несоответствие, скрытую издевку, какой-то намек, и снова не найти ничего. Только желание и волнение за него и эту непереносимую, незаслуженную теплоту, от которой хотелось скрыться, в которую хотелось броситься и захлебнуться и утонуть. Он кивнул снова. Тверже на этот раз. Увереннее. — Я задаю вопросы не для того, чтобы унизить тебя, оскорбить или подловить. А чтобы когда мы придем туда, — змей легонько кивнул в сторону «кровати», — нас уже больше ничего не отвлекало. Друг от друга. От процесса. Поможешь мне? Цзян Чен попытался ответить, но горло не слушалось, и Лань Сичень отреагировал сразу же — выпустил, наконец, его пальцы, вручил забытую кружку с кофе. Ваньин выхлебал ее до конца, проглотил душивший комок, чтобы сказать: — Хорошо. Лань Сичень улыбнулся ему ободряюще. — Тебе будет комфортнее с презервативом или без? О, боги. Чем дальше, тем хуже. Цзян Чен подавил свой первый импульс — просто встать и попытаться уйти еще раз, и заставил себя как следует обдумать действительно важный вопрос. Ему… правда очень, очень хотелось попробовать без. Со спермой и прочим. С кожей у кожи безо всяких преград. От одной мысли об этом его живот окатило жаром, пальцы ног поджались у ковра. Безумный риск. Но, с другой стороны, человек предъявил ему гребанную справку. Все в итоге упиралось в вопрос доверия, правда? Ваньиновы инстинкты говорили ему, что Лань Сичень, каким бы скользким змеем он ни был, не стал бы обманывать о таком. Если же инстинкты врут… Цзян Чен умрет молодым, зато хоть раз возьмет от жизни все. — Если можно, то без. Татуировщик кивнул, не выказав никаких особых эмоций на этот счет: — Конечно. А как насчет?.. — Лань Сичень кивнул куда-то туда, где Цзян Чен прижимал к себе пустую кружку от кофе, все еще хранившую остатки тепла, и у того заняло пару мгновений, чтобы понять намек. — О, я… не могу забеременеть. — Окей. Обсудим кинки? На этом этапе Цзян Чен не сдержался и от души закатил глаза. Нет, ему что, и такое вслух говорить придется?! Смущение вылилось в раздраженное фырчание, в язвительно брошенное: — Не проще было заранее прислать мне гугл-форму? Я бы заполнил, пока ехал в метро. Лань Сичень с секунду смотрел на него ошарашено, а потом рассмеялся, и это было так же душераздирающе прекрасно, как и в тот раз во дворе. Это все еще был очень красивый смех. Цзян Чен поймал себя на том, что и сам хочет улыбнуться в ответ, хотя и не видел ничего особенно смешного в своих несдержанно-сердитых словах. Он приложил усилия и сдержал улыбку. Так или иначе, напряжение между ними рассеялось до уровня приемлемого, практически незаметного. Это было… неожиданно приятно. Лань Сичень выдохнул, все еще досмеиваясь, снова похлопал Цзян Чена по коленке: — Боги, Ваньин. Мне очень нравится твое чувство юмора, правда, очень. В следующий раз так и сделаю. А пока тебе придется рассказать мне об этом словами через рот. Давай. Хотя бы запреты. Мне нужно осознавать границы. Цзян Чен вздохнул, принимая поражение: — На сейчас или вообще? Лань Сичень взглянул на него так, будто хотел сказать что-то и передумал, уже открыв рот. Что бы там ни было, змей спустил это на тормозах, вместо этого одарив Цзян Чена подозрительной похвалой: — Отличный вопрос. Твердые «нет» — вообще. Мягкие «нет» — на сейчас. Что тебе вообще не нравится? Ну, это было не так уж и сложно. — Ничего экстремального. Никакой крови — иголок, ножей, лезвий и всякого такого. Ничего связанного с отходами жизнедеятельности. Нельзя намеренно оставлять меня без оргазма. Нельзя унижать меня и оскорблять... и еще я не люблю воск. Лань Сичень слушал и кивал одобрительно. — Прекрасно. Что в целом не запрещено, но сегодня не трогаем? Здесь уже начинались некие трудности. Во-первых, из ваньиновой головы разом исчезли абсолютно все кинки. Во-вторых, все еще было трудно определить, насколько он все-таки доверяет Лань Сиченю. Ну, по меньшей мере… — Любые бондажи. Асфиксия. Любая сенсорная депривация. Глубокий минет, если я буду его делать. Едва ли нам понадобятся игрушки. Думаю, пока все. — Принимается. Ты тоже можешь спросить у меня все, что хочешь, Ваньин. Цзян Чен задумался, нахмурившись. Взгляд его гулял по всей комнате, лишь бы не останавливаться на человеке перед ним. Коготки задумчиво постукивали по керамике кружки… О… — Я могу… кусаться? Царапаться? Ставить засосы? — он заставил себя поднять глаза на Сиченя, выглядевшего раздражающе спокойным. — Прими во внимание, что у меня есть это, — Цзян Чен поднял к лицу руку, предъявляя то, что, как он надеялся, раздерет чертовому змею спину в кровь, — и это, — он оскалился, показывая свои маленькие, острые клычки. Лань Сичень посмотрел на руку. Перевел взгляд на зубы. Поднял его, чтобы заглянуть Цзян Чену в глаза. Ваньин не смог бы объяснить, что конкретно изменилось, не понимал, как это физически возможно, но за какую-то секунду татуировщик из спокойного стал голодным. Его золотистые глаза сверкнули и засияли, казалось, излучая свет сами по себе, словно одна только мысль о Цзян Чене кусающем, царапающем подожгла его настолько сильно. Это было… лестно. Приятно. Немного пугающе, но, тем не менее, почти с равной силой зажгло что-то и у Цзян Чена внутри. Он сглотнул, и взгляд Лань Сиченя на секунду метнулся вниз, на его горло, проследил жадно, как дернулся кадык. — Ох, котеночек. Ни в чем себе не отказывай, — даже голос его звучал теперь по-другому, томно и низко, с оттенком того самого голода, сиявшего в глазах. Цзян Чен почувствовал, как на руках привстали тонкие волоски. Он… хотел. — Что насчет тебя? Ваньина можно кусать? Метить? Пожар разгорался в Цзян Чене, подкормленный взглядами Лань Сиченя, ощутимыми на коже, порочными переливами его голоса. Думать стало сложнее. Сидеть, не ерзая, стало сложнее. Даже дышать становилось сложнее с каждой секундой, и Ваньин осознал, что просто не знает, сколько еще вытерпит. — Да. Ты тоже можешь… не сдерживаться… — он понял, что ляпнул, только когда Лань Сичень усмехнулся. Один глубокий горловой перекат, бархатный, но со скрытой в глуби остротой, и все ваньиново тело до самых кончиков пальцев и хвоста омыло волной тепла. — О, и не подумаю, — змеиная ладонь опустилась Цзян Чену на коленку, длинные пальцы скользнули на внутреннюю часть бедра, поглаживая слегка, прожигая сквозь ткань джинсов. Она просто лежала там, горячая, тяжелая рука, не сжимая, не двигаясь выше, и, боги, это сводило с ума. — Еще пара вопросов, Ваньин, потерпи совсем немного. Придумал стоп-слово? Черт, черт. Цзян Чен не придумал. Он судорожно пытался вспомнить хоть что-то отвлеченное, но мысли спотыкались сами о себя, подкидывая ему лишь названия предметов в комнате. — Хурма? — сказал Лань Сичень полувопросительно, и Ваньин настолько растерялся, что даже сначала не понял. — А? — нахмурился он. — Слово "хурма" подойдет? Сможешь запомнить? — змей улыбнулся ему снова, будто то, что Цзян Чен был не в состоянии даже придумать слово, его... Его что? Умиляло? Смешило беззлобно? Ваньин понятия не имел. И все же от этого выражения сиченева лица его краснеющие щеки защипало. Он кивнул, ожидая еще вопросов, но татуировщик только грациозно поднялся на ноги и протянул ему руку. — Пойдем. "Ох, — подумал Цзян Чен, снова начиная паниковать. — Ох, блядь". Но поставил кружку на пол и за руку схватился все равно. Лань Сичень вел его на кровать, как новобрачного. Все эти пять или шесть шагов они прошли молча, и с каждым шагом Ваньин нервничал все сильнее. Все казалось нереальным. Ненастоящим. Как сон. Цзян Чен просто не понимал, как его жизнь вообще привела его к этому моменту. И только когда Лань Сичень уже поставил одно колено на матрас, намереваясь залезть, он ахнул, словно вспомнив нечто важное, и полуобернулся к Цзян Чену. — Да. Последнее. Я хочу, чтобы мы были на одном уровне понимания по этому вопросу до того, как что-то начнем. Я не встречаюсь. Не хожу на свидания. Не завожу отношений. Это... просто секс. Мы развлечемся и разбежимся, и никто не будет в обиде. Договорились? Тирада завершилась легкой полуулыбкой, показавшейся Цзян Чену усталой. Он не мог не гадать, сколько раз Лань Сичень уже произносил это, перед сколькими людьми. Просто секс. Не завожу отношений. Что-то маленькое и хрупкое глубоко в душе Цзян Чена, питавшееся мечтами и надеждами, надломилось от этих слов, несмотря на то, что первую реакцию взяла на себя его дерзко-яростная натура, фыркнув про себя что-то вроде "Ну кто бы сомневался". Одно дело было догадываться об этом, но совсем другое — слышать своими ушами прямое подтверждение. Ну и ладно. Ну и пожалуйста. В таком случае, Цзян Чен тоже может побыть эгоистом: взять от Сиченя все, что тот может дать, и уйти с высоко поднятой головой. Вслух же он сказал только: — Хорошо. И улыбка, полученная им в ответ на согласие, была довольной и радостной и живой. Они легли. На бок, лицом друг к другу, пока не касаясь, но достаточно близко для того, чтобы любое движение дало касанию совершиться. Достаточно близко для того, чтобы Цзян Чен мог почувствовать запах — благовония, сандал, небольшой подтон ополаскивателя для белья и что-то еще. Что-то… телесное. Что-то, что заставило его захотеть податься вперед, зарыться носом Сиченю в шею, вдыхать этот запах, пока не сможет вычленить его из всех остальных, понять и узнать и запомнить… Ваньиновы нервы решили, что это отличный момент, чтобы снова начать сдавать. Он чувствовал, что дрожит, и никак не мог заставить свое тело прекратить, изо всех сил надеялся, что дрожь не заметна. Теперь, когда все подошло вплотную к основному мероприятию, Цзян Чена накрывало волнами ужаса-предвкушения, выматывающего страха в ожидании момента, когда все начнется по-настоящему. Словно он стоял перед пропастью с завязанными глазами и ждал, когда его наконец толкнут. — Эй, Ваньин, — позвал его Лань Сичень, очень тихо, и Цзян Чен подумал, что, если змей снова предложит ему «расслабиться», он точно встанет и уйдет, но тот лишь спросил: — Могу распустить тебе волосы? Голос точно выдал бы дрожь, поэтому Цзян Чен только кивнул, и Сичень протянул довольное «хммм» в ответ. Рука потянулась к Ваньину, но не к волосам — к запястью. Пальцы обхватили его, погладили ласково. Повели движения вверх, до локтя, и снова вниз, и снова вверх, чуть дальше теперь. Лань Сичень гладил Цзян Чена медленно, никуда не торопясь, постепенно поднявшись от пальцев до самого плеча, еще и еще, словно у них все время мира. Движения отвлекали и успокаивали, смягчали в Ваньине что-то взъерошенное, настороженное. Лань Сичень гладил до тех пор, пока Цзян Чен не выдохнул глубоко, и вместе с выдохом не ушла и дрожь. И теперь, когда ничто больше не отвлекало его, Цзян Чен осознал, насколько он уже возбужден. От поглаживаний всего лишь. От чужого прикосновения. От того, что Лань Сичень просто лежит рядом. От его запаха. Все это время Ваньин упрямо смотрел вперед, на глубокую ямку меж ключиц Сиченя, и поднял взгляд лишь тогда, когда ладонь с плеча переместилась на шею, когда большой палец обвел линию его челюсти. Лань Сичень смотрел на него. Смотрел, вероятно, все это время, пока гладил Цзян Чена, пока рассеивал его дурацкое напряжение, успокаивал его, как девицу перед первой брачной ночью. Ваньин чувствовал себя… открытым. Выставленным напоказ, и ему пришлось физически прикусить язык, чтобы не бросить в змеюку грубое «На что пялишься?». — Ты очень красивый, — негромко ответил Сичень на невысказанное, улыбнулся Ваньину слегка. — Такой славный котеночек, просто чудо. И подводка твоя тебе очень идет. Что люди вообще обычно отвечают на такое?.. Тепло распустилось цветком в ваньиновой груди, и он отвел взгляд, чтобы собраться с разбегающимися мыслями и обдумать ответ, но в этот самый момент пальцы стянули резинку с его волос, и распустили пучок, и скользнули между прядей, и потянули… Лань Сичень играл нечестно. Он бессовестно жульничал, вынося на свет божий самые постыдные слабости Цзян Чена — почесывал затылок и макушку и основания ушей, пока другая его рука все еще гладила по плечам, ласкал его неспешно, без какой-либо определенной, завязанной на сексе цели, не чтобы возбудить, а просто… сделать ему приятно?.. Даже сам концепт был Ваньину абсолютно чужд (когда, в конце концов, хоть кто-то хоть что-то делал для него?..), но не в его силах было сопротивляться, не в его силах было противостоять, и вот Цзян Чен уже подавался к руке, как самый глупый огромный кот, урчал позорно и терся о ладонь, и глаза от удовольствия закрылись совершенно сами собой… Что-то теплое и мягкое прикоснулось к его губам. Лань Сичень целовал его. Это было логично, абсолютно ожидаемо, и все равно Цзян Чен почему-то не ожидал. Его толкнули с обрыва, и все внутри ухнуло вниз, тело шарахнуло адреналином, хвост взвился напряженно вдоль спины. Ваньин дернулся испуганно, зажмурился крепче, руки его взлетели к груди Лань Сиченя, прижались там, не отталкивая, но и не притягивая к себе, для того лишь, чтобы получить хоть иллюзию контроля. Контроля, который был тут же отобран у него, так жестоко и сладко и правильно. Пальцы Лань Сиченя в его волосах сжались, не пуская, вторая рука крепко обхватила талию с той же великолепной целью — удержать его там, где он хотел, чтобы Цзян Чен был. Там, где Цзян Чен и должен был быть. Пальцы потянули назад, заставляя Ваньина откинуть голову чуть дальше, чуть удобнее для поцелуя — скальп закололо великолепно, и одного момента этой крошечной, полунезаметной боли хватило, чтобы сорвать все заслонки, снести все преграды. Хватило, чтобы Цзян Чен пропал. Возбуждение, угольком под золой ровно тлевшее в нем уже какое-то время, взметнулось в полную силу, бросило его вперед, вырвалось из горла совершенно немыслимым звуком, и Цзян Чен… боги, он… он скулил, целуя Сиченя в ответ, засасывал его губы, кусался. Руки его комкали чужую футболку, и Ваньин чувствовал, как самые кончики когтей проникают сквозь ткань, задевают кожу на змеиной груди, как Лань Сичень вздрагивает от ощущений и рычит ему в губы — вибрации затекали Цзян Чену в рот, прокатывались до самого горла, он пил их и не мог напиться. Это было хорошо, очень-очень хорошо наконец-то целовать кого-то, чувствовать руки на себе, чувствовать чье-то живое, горячее тело рядом. Хорошо было настолько, что в ваньиновой голове не осталось пространства, чтобы обдумать мысль, возникшую и тут же растворившуюся, мысль о том, насколько это странно — в кои-то веки использовать свое возбуждение по назначению, делить его с кем-то, кроме себя самого. Тело Цзян Чена жадно требовало больше: больше трения, больше фрикций, больше точек соприкосновения, и Лань Сичень, всегда внимательный к чужим желаниям, уже проталкивал свое колено ему между ног, и о... О, Ваньин был слаб. Слаб на мощные мужские тела, а бедро Лань Сиченя было восхитительно мощным — столько упругих мышц для Цзян Чена, чтобы сжимать своими бедрами, чтобы ерзать на нем и тереться. И Цзян Чен притерся ноющим стояком, раз, другой, задрожал снова, совершенно иначе теперь. Рука Лань Сиченя на его талии сжалась, по-собственнически сминая бок, подбадривая словно, поощряя движения — маленькая, не словесная похвала. Первое же прикосновение к его напряженному члену было божественным. Лучшее, что Цзян Чен вообще испытывал в жизни, и все же крошечный, тихий голос, та часть его, что и подтолкнула в это безумие, та часть, которая все еще могла формировать связные мысли в его наполненной туманом голове, прошептал: «Лучшее в твоей жизни пока». Жар прокатился по Цзян Чену, охватил до самой последней клеточки, сосредоточился там, где он жаждал прикосновений больше всего, там, где текло, пачкая белье, зудело и пульсировало у него между ягодиц. Он двинул бедрами смелее, длиннее, выгнул спину, чтобы тереться и там, чтобы дать хоть чуть-чуть давления, хоть немного облегчения. Ему, наверное, стоило бы постыдиться. Стоило бы стесняться своего развратного поведения, того, как его тело бессовестно и жадно хваталось за все, что ему предлагали, как голодный ребенок перед сладким столом. Стоило бы в ужасе и смущении пытаться прекратить издавать все эти маленькие звуки — ахи и стоны, хныканье и, боги, мяуканье — изливавшиеся из него сплошным неудержимым потоком. Но как мог он? Когда Лань Сичень продолжал массировать ему голову, изредка впиваясь пальцами, когда потягивал волосы, целовал его все жарче, все распаленнее, когда лизал Цзян Чену губы, просясь войти? Когда, стоило ему разомкнуть челюсти, змеиный язык заполнил его рот, и Ваньин понял, что… — Твой… У тебя… — задохнулся он, оторвавшись, уставился на Лань Сиченя распахнутыми в удивлении — в восхищении — глазами. — Котеночку нравится? — чертов змей ухмыльнулся, как последний самовлюбленный придурок, вытянул изо рта свой язык, длинный и узкий, раздвоенный на конце. Нравилось ли Цзян Чену?.. Он был в ужасе. В восторге. Рука в его волосах крепко сжалась снова, потянула сильнее, заставляя Цзян Чена откинуть голову дальше назад, еще дальше, пока рот не приоткрылся сам собой. Ладонь с талии поднялась по его спине, по его плечу, по его напряженной, открытой шее. Обхватила челюсть. Большой палец обвел форму губ, оттянул нижнюю, и Цзян Чена с ошеломляющей силой бросило в ту его фантазию, которая казалась такой реальной, в отличие от этой реальности, больше всего похожей на сон. Палец проник внутрь его рта, зацепился за острый нижний клык, скользнул глубже. — Мне нравится ваньинов маленький язычок, — проговорил Сичень, так низко и томно, что мурашки пронеслись у Цзян Чена по спине, по рукам, по задней поверхности бедер. Змей тянул его за волосы, и смотрел ему в глаза, и прижимал его язык, потирал его, и Цзян Чен чувствовал себя так глупо и так до безумия хорошо, что хотелось плакать. Естественно, он бы не стал. — Такой теплый и шершавый. Так и хочется трогать. Так и хочется целовать. Он прикусил Сиченю палец, просто потому что мог, просто чтобы отомстить, и тот лишь усмехнулся в ответ. Рука проскользила по его шее с нажимом, чуть оттянув ворот футболки, по груди, спустилась на бок, и змей снова соединил их рты. Они скользили друг против друга идеально и слаженно, насколько вообще слаженным могло быть это переплетение языков, это открытое, влажное и пыхтящее действо. Цзян Чен и не представлял, что что-то настолько простое, как поцелуй, может быть таким. Они целовались и целовались, и он лизал татуировщику губы и терся о его колено рваными, нетерпеливыми движениями. Прижимался ягодицами крепче, потому что если найти правильный угол, если изогнуться чуть резче, если дернуться вниз, к мускулистому бедру, которое Лань Сичень в какой-то момент своевременно и ритмично начал подавать вверх, шов ваньиновых джинсов давил на его вход, из которого уже текло, как Цзян Чену казалось, почти водопадами… Лань Сичень тем временем продолжал гладить его — бок и спина, грудь и живот, и Цзян Чен в очередной раз возблагодарил богов за то, что любит оверсайз. Потому что не было ничего проще, ничего естественнее для змея, чем, достигнув в своем исследовании бедер, проникнуть под его широкую футболку, и огладить спину, и нежно провести там ногтями, и притянуть к себе ближе, еще ближе. Достаточно близко, чтобы Ваньину в бедро уперлось то, что, по-видимому, уже некоторое время натягивало мягкую ткань треников, то, что ощущалось таким горячим и твердым и, боги, большим. Прикосновение вырвало из Цзян Чена полустон-полувсхлип, заставило его толкнуться к этой роскошной выпуклости в тот же самый момент, что Лань Сичень с рыком подал свои бедра вперед, вкрутился и вжался в Ваньина, дал ему почувствовать себя, и… На какое-то мгновение в голове у Цзян Чена не осталось ничего. Сплошная статика. Белый шум. И в следующую же секунду там будто взорвалось что-то яркое и цветастое, что-то, из-за чего Ваньина всего окатывало жаром снова и снова и снова. «Это его член, — истерично вопило его сознание, словно это не было до ужаса очевидно, — он огромный и он возбужден для тебя, из-за тебя!! Сделай с ним что-нибудь!! Сделай хоть с чем-нибудь что-нибудь, Цзян Чен, хватит просто лежать!» Но Ваньин понятия не имел, что мог бы сделать, да и просто лежать было безумно приятно. Просто целовать Лань Сиченя, чувствуя, как губы уже начинают припухать от того, как тот кусал и засасывал их. Просто толкаться вперед и тереться о его ногу. Просто чувствовать чужое желание, просто млеть под умелой ладонью, которая переместилась вперед теперь, проскользила, горячая, по подтянутому животу и выше, к груди. Ловкие пальцы нашли сосок, уже отвердевший, и Цзян Чен напрягся. Подцепили ногтями чувствительную кожу, и Цзян Чен задрожал. Сжали, скрутили и оттянули, царапнули снова, и Цзян Чену пришлось разорвать поцелуй, чтобы схватить воздух ртом, чтобы застонать развязно и жалобно, пока он изгибал спину, подставляя грудь, пока всем телом просил еще, еще, еще. Каждое движение этих демонических пальцев посылало искрящиеся молнии вдоль его позвоночника, электрические заряды разбегались до самых кончиков пальцев, охватывали его до последней клеточки, поджигали каждую. Цзян Чену казалось, он пьян, казалось, он на грани самой прекрасной смерти, но Лань Сичень не останавливался. Он словно задался целью довести Ваньина до слез, вырвать из него мольбу, заставить кончить от одного только колена у него между ног, от пальцев, пытавших его горевший, нывший сосок, от змеиных клыков, теперь покусывавших нетронутую кожу на его шее. Цзян Чен бился, пойманный, захваченный, отданный на растерзание, задыхался и всхлипывал. Руки его двигались словно сами собой: одна прижимала Сиченя за затылок, другая цеплялась за его запястье у своей груди, то ли пытаясь сдержать, то ли не давая уйти. Неизвестно, какой реакции, каких действий Лань Сичень ждал от него, но, казалось, что-то Ваньин все-таки сделал правильно, потому что змей протянул низкое «ммм» ему в шею, удовлетворенный звук человека, распробовавшего отменно приготовленное блюдо в дорогом ресторане, о котором знал, что оно будет великолепно. И черт возьми, Цзян Чен чувствовал себя так — съедобным, желанным и вкусным. Сичень вел себя, будто наконец-то дорвался, и если это ощущение не льстило, Цзян Чен просто не мог представить, что могло бы. Внезапно произошло сразу много движений и перемещений, слившихся в неразличимый вихрь, и Цзян Чен обнаружил себя на спине с разведенными ногами. Лань Сичень лежал между ними, придавливая Ваньина тяжелым, горячим грузом своего веса, змеиная голова исчезала под задранным подолом его футболки. Большие ладони мяли его ягодицы, месили их, разводя и сжимая обратно, длинные пальцы проникали между, давили и потирали именно там, где Цзян Чену это было необходимо. Лань Сичень издал очередной нечеловечески хищный, низкий звук, утробное рычание, от которого у Цзян Чена распушился хвост и побежали мурашки, а затем вгрызся в мякоть ваньиновой грудной мышцы, прямо вокруг другого, не замученного (еще пока) соска. Цзян Чен взвыл. Пальцы его вцепились Сиченю в спину, когти продрали вверх, чуть ли не разрывая ткань футболки, когда Ваньин выгнулся, откинув голову, задыхаясь, ему казалось, он весь пульсировал сплошным речитативом из «дадададада». Это было больно. Восхитительно, пробирающе больно — змеиные клыки не пробили кожу, но лишь едва. Лань Сичень твердо держался установленных Цзян Ченом границ, и все же тот на каком-то сверхъестественном уровне почувствовал, чего стоил татуировщику этот самоконтроль. Почувствовал, что змей хотел бы дожать эту неизмеримо малую толику от всей приложенной силы челюстей, прокусить до крови, но не стал, потому что Цзян Чен попросил. Язык заскользил по коже следом, обводя контуры наливающегося синяка, кружил по спирали все ближе и ближе к соску, заставляя ваньиновы нервы покалывать и искрить. С каждой секундой все ближе и ближе, но никогда не по нему, не там, где торчит напряженный бугорок, даже не по ореоле. Все ближе и ближе, пока несчастный сосок не начал гореть от одного лишь ожидания, от бесконечно оттягиваемой неизбежности прикосновения. И когда язык все же коснулся там наконец, заизвивался, потираясь выемкой между двумя концами о чувствительное, нежное, раздразненное, когда Ваньина выгнуло снова от мощи ощущений, и он вжался стояком Сиченю в живот, захлебываясь хриплым стоном… Змей ухмыльнулся довольно, гордый своим трудом. Никогда еще в своей жизни Цзян Чен не чувствовал себя так. Никогда еще чье-то внимание не было направлено на него так полно, ни разу не случалось, что кому-то доставляло удовольствие доставлять удовольствие ему. Это было великолепное чувство, всеобъемлющее в своей новизне. Ваньину казалось, он не может даже понять, осознать его до конца, чувствуя лишь, что заполнилось что-то внутри, пустовавшее так долго, что тянущая боль от пустоты стала привычным фоном. Чувствуя лишь, что на какое-то время сладкой телесной болью унялась та, душевная боль. Лань Сичень прокусал, процеловал, прозасасывал свой путь по ваньиновой груди на другую сторону, лизнул и там — измученный сосок вспыхнул новым всплеском искр в ответ. Руки отпустили ягодицы, поднялись к бокам и выше, выше… Змеиная голова выскользнула из-под футболки, татуировщик посмотрел вверх, сверкнул на задыхающегося Цзян Чена сияющими золотом глазами с вертикальным зрачком. Его жаркие маленькие выдохи обжигали Ваньину кожу. Они вроде бы едва начали, и все же Сичень, казалось, по состоянию недалеко от него ушел — какое-то мгновение они просто смотрели друг на друга, заведенные, запыхавшиеся, пойманные в остановившемся моменте. А потом Лань Сичень улыбнулся и облизнулся, разбивая заклятие, прижался крепким поцелуем Цзян Чену в середину груди, прямо туда, где бешено колотилось сердце. — Ваньин, — прошептал он жарко и низко, задрал Цзян Чену футболку еще выше, — котеночек… Снимай-ка это. Хочу посмотреть на тебя. Лань Сичень сел на пятки у Цзян Чена между ног, и тот поднял руки, позволил снять с себя майку, услышал искренне восхищенный вздох, от которого щеки залились новой краской. Да-да, он знал, что хорош собой. Четыре раза в неделю пыхтел на тренировках ради этого. И все же знание подтвержденное отличалось от знания предполагаемого — где-то на задворках сознания всколыхнулось смущение, почти сразу же умерло, не добравшись до поверхности. Он лежал там с обнаженным торсом, как подношение, как подарок в красивой коробке, пока Лань Сичень пожирал его взглядом так же жадно, как до этого пожирал ртом. Разглядывание очевидно затягивалось, и Цзян Чен заерзал беспокойно. Это вообще вежливо, так пялиться? Он, быть может, тоже хотел бы кое на что посмотреть, но он же не… А почему, собственно?.. — Эй, — позвал Ваньин, протянул руку и дернул змея за его змеиную футболку, — тогда ты тоже. Сичень ответил кивком и коротким «мг», с поразительной силой напомнившим Цзян Чену о его лицо-кирпичом брате. Нет, нет-нет-нет, Ваньин не станет думать о Лань Ванцзи, только не когда Лань Сичень закинул руку за голову, только не когда он, словно повторяя ту ваньинову грязную фантазию, стянул футболку и отбросил ее на пол, только не когда роскошный пир для взора открылся прямо перед ним. У Цзян Чена пересохло во рту. Он мог мечтать сколько угодно, мог быть весьма изощрен в своих мечтах и, более того, представить все достаточно близко к оригиналу — черт возьми, даже сиченева блядская дорожка была на своем блядском месте! — но и самое богатое воображение не могло бы сравниться с реальностью. Нет, о, нет, мечты мечтами, но настоящий, живой Лань Сичень был здесь, рядом, так близко, лишь руку протяни, и Цзян Чен уже тянулся к нему, словно в трансе, чувствуя, как кончики пальцев покалывает от желания коснуться. Он бросил взгляд вверх, на светившееся удивлением лицо татуировщика. Веселье плясало в золотистых глазах. — Ты можешь потрогать, — сказал Лань Сичень, обхватил ваньиново запястье мягко, слегка подался вперед… Упругая, горячая кожа оказалась у Цзян Чена под ладонью, плотные мышцы перекатывались под ней, и Ваньин издал настолько позорный мявчущий звук, что впору было мечтать, чтобы земля разверзлась и просто поглотила его целиком. Но Лань Сичень лишь засмеялся радостно, сердечно, упал на спину на кровать, подставляя себя жадным рукам. Что-то щелкнуло у Цзян Чена в голове, его потащило, и он просто не знал, как теперь остановиться. Он понятия не имел, что делает, как делает, чего хочет добиться. Голова была звеняще пустой, ни одной мысли — тело само вело его руки, скользящие по восхитительно сложенным плечам, по груди и животу, вело его пальцы, обводящие контуры татуировок. Тело само прильнуло ближе, чтобы уткнуться Сиченю в шею, вдыхать и вдыхать его опьяняющий запах. Тело шепнуло: «Лизни», и Цзян Чен провел шершавым языком вверх по шее до самой челюсти, обратно вниз, по выступающим ключицам, заурчал от того, как змей слегка продрожал в ответ на касание. Ваньин спускался все ниже по телу Сиченя, словно пытался вылизать, засосать, укусить каждый доступный сантиметр. Первый же участок радужной чешуи привел его в восторг, он лизал его еще и еще, чуть не сходя с ума от того, как меняются текстуры под языком — от мягкости кожи, которую так легко втянуть между губ, к твердому и гладкому, не поддающемуся даже под зубами. Лежать рядом и целоваться в одежде было хорошо. Прижиматься обнаженным к обнаженному было просто великолепно — тело Цзян Чена пело от близости, искрило и радовалось от физического контакта. От того, как он что-то давал и тут же получал ответ — Лань Сичень вплел пальцы в его волосы, он почесывал ему голову снова, потягивал за пряди чуть сильнее, когда Цзян Чен находил местечко, где змею было особенно приятно. Пару раз Сичень ахнул в голос, выгнулся ближе, его твердый член дернулся, вжатый в ваньинов живот, и, боги, каким же всемогущим Цзян Чен почувствовал себя в этот момент. Все ниже, чтобы обвести кончиком языка каждый кубик напряженного пресса, руками сминая бока. Еще ниже, чтобы провести мокрую дорожку вдоль края низкого пояса штанов, чтобы вылизать с урчанием тонкие темные волоски, тянущиеся до самого пупка, чтобы потереться носом и щекой о манящую выпуклость стояка, дурея от запаха Лань Сиченя, особенно сильного, острого здесь. Внезапно стало жизненно необходимо раздеть его до конца. Цзян Чен провел пальцами с силой вниз по роскошным бедрам — когти зацепились за ткань, потянули ее за собой. Он глянул вверх, дождался кивка и сдернул мешающиеся штаны до колен… Что ж. Ваньина несло на волне, и все было хорошо до тех самых пор, пока, после непродолжительной возни, Лань Сичень не отпихнул, наконец, штаны ногами и не появился перед Цзян Ченом во всем своем обнаженном великолепии. Его член выпрыгнул к животу, твердый и крупный и умопомрачительно красивый, такой толщины, которая, Ваньин знал, будет растягивать его ровно так, как нужно, на самом пределе его возможностей вне течки, на самой сладкой границе с болью. Он был прямо у Цзян Чена перед носом, и его рот наполнился слюной сам собой, но в этот самый момент Ваньина резко затормозило осознанием того, что он совершенно не понимал, что делать дальше. Наполненный ватой мозг соображал очень туго. Цзян Чен предполагал, что, вероятно, сейчас был тот самый момент, когда он должен был предложить оральную заботу, но… Он никогда еще этого не делал и едва ли был в нужном состоянии разума, чтобы качественно научиться, даже с указаниями. Сичень приподнялся на локтях и смотрел на него сверху вниз с выражением любопытства и ожидания — вот он, весь перед ним. Что Цзян Чен собирается делать дальше? Ох, если бы он сам знал… Ваньин поднял глаза, тут же отвел их. Хмыкнул смущенно, неловко, спросил очень тихо: — Ты... хочешь, чтобы я... ну... Лань Сичень улыбнулся ему, бесстыдник, все так же выбешивающе тепло — Цзян Чен услышал эту улыбку: — А ты сам хочешь? И, боги, какой же сложный это был вопрос. Да? Но не до конца? Может, чуть-чуть полизать, но не брать в рот? Как объяснить, что он, может, и хотел бы, но слишком неопытен, слишком не уверен в себе? Думать было очень сложно, формировать слова еще сложнее, поэтому Цзян Чен решил упростить ответ до максимума и просто помотал головой. Мысль о том, что он сделал что-то, что заставит Сиченя закончить все и сразу, еще даже не успела оформиться, а змей уже тянул Ваньина за локоть выше к себе, уже шептал что-то вроде "тогда и не надо", уже целовал его снова, а руки возились с ширинкой джинсов, чтобы расстегнуть молнию, натянутую стояком. И как ранее Цзян Чен благодарил себя за широкую футболку, так теперь злился и негодовал на свои узкие штаны, которые Лань Сичень стягивал с него, казалось, тысячелетиями. В них обоих проснулась вдруг эта срочность, нужда, желание слиться как можно скорее теперь, когда они были полностью обнажены, когда дразнили друг друга так долго. Они лежали почти так же, как в самом начале, на боку, целовались, и Лань Сичень обхватил оба члена своей рукой — Цзян Чен простонал от касания, трения, куснул его раздвоенный язык — чтобы смешать их смазки, облегчить хоть немного их общую жажду. — Котеночек такой влажный, так течет для меня — пробормотал змей, почти не отрываясь от губ, и Ваньина снова окатило жаром, — здесь… — большой палец скользнул по шипастой головке, потерев уретру, и рука отпустила стояки, скользнула ниже Цзян Чену между ног, перекатила его мошонку легонько. Проникла дальше, обвела пальцами пульсирующий и приоткрытый, скользкий от слизи вход, готовый принимать. — И особенно здесь… Цзян Чен зажмурился и всхлипнул от противоречивости ощущений. Руки взметнулись вверх, чтобы закрыть лицо, распушившийся хвост дернулся вперед, между ног, чтобы инстинктивно прикрыть все остальное. Касание было великолепным, жизненно необходимым, прожгло его вдоль позвоночника до самого затылка, но вот слова… Цзян Чен внезапно осознал масштабы бедствия, потому что, ведь правда, он бессовестно тек отовсюду: между ягодиц было ощутимо мокро и хлюпало тихонько от каждого движения, капли смазки стекали по члену, пачкая и сиченев, и Цзян Чен просто не мог… — Ваньин, — Лань Сичень осторожно перекатил его на спину, мягко отвел его руки от лица. Зацеловал его щеки, и губы, и лоб. — Не смущайся так. Это просто твое тело реагирует на нас, на то, что мы делаем. И твое тело прекрасно. Не прячься от меня, хорошо? Держи руки здесь. Пальцы обхватили его запястья, прижали к кровати по обе стороны от головы. Соскользнули. Лань Сичень успокаивал его тихим, ровным голосом, говорил тоном почти предлагающим, но Цзян Чен понял кристально ясно, что это было. Приказ. Змей приказывал ему, и все ваньиново естество в ответ вспыхнуло желанием подчиниться. Слушаться и стараться, зная, что его труд обязательно заметят, обязательно оценят по достоинству. Как могло быть иначе, когда Лань Сичень сидел у его ног, поглаживал их длинными движениями от тазовых косточек до самых колен, разглядывал Цзян Чена, не отводя глаз? Когда все его внимание было сосредоточенно на нем, только на нем? Никогда еще Ваньин не чувствовал себя таким открытым, настолько на виду. Но даже этого Сиченю, казалось, было мало. — Разведи шире бедра, — ладони скользнули меж его ног, слегка надавили изнутри, и Цзян Чен послушался, раскрылся сильнее, хотя смущение снова прострелило его. Лань Сичень протянул свое удовлетворенное «хммм», его большие пальцы выводили круги по тонкой коже. — Хочу набить на них что-нибудь. Хочу посмотреть, как ты будешь извиваться на кресле, когда машинка будет вгрызаться в тебя здесь, там, где нежнее всего. Цзян Чен всхлипнул. Простонал жалобно. Слова Лань Сиченя, сладкие, желанные, ядовитые, продрали его дрожью по спине, снова до ужаса захотелось скрыться. Руки дернулись на простынях, но он усилием воли удержал их на месте, потому что ему приказали. Цзян Чен справится, он будет хорошим, заслужит свою похвалу. И змей видел все. Подмечал все. Он улыбнулся Ваньину, обхватил его чувствительный хвост. Гладил, пока Цзян Чен не обернул его вокруг своего бедра, не открылся полностью снова. — Умница, — сказал Лань Сичень своим чертовым голосом, низким и бархатно-хриплым, и Цзян Чен застонал еще. — Такой послушный, хороший мальчик. Хорошие мальчики получают награду, м? Ваньин хочет мои пальцы? Пальцы?.. О, нет, нет, Цзян Чен больше не выдержит. Он был раздразнен до смерти, возбужден до полубезумия, он ждал так долго. Ему казалось, он просто взорвется, если не получит сиченев член в ближайшие секунд десять. Он замотал головой: — Н-нет… — Нет? — змей вздернул брови. Рука, уже тянувшаяся вниз, приземлилась на бедро. — Что тогда? Черт… Лань Сичень и его идиотская, вечно несвоевременная любовь к разговорам. — Тебя, С-сичень… — выговорил Цзян Чен, но змей продолжал просто сидеть и смотреть на него выжидающе. Блядь! Ваньин отвернулся, зажмурился, зарычал фрустрированно, заставляя себя сказать. — Блядь… Твой… Твой ч-член, прошу, давай же… — Очень хорошо. Когда котеночек смелый и просит так откровенно, как тут откажешь? Уверен, что хочешь без подготовки? О, Цзян Чен был уверен. Ему нужна была эта боль, эти ощущения от поддающихся, расходящихся мышц, вынужденных вмещать в себя что-то. Блаженное жжение у самого входа, приглушенные отголоски движения в глубине живота. Дадада. — Да, — он все еще жмурился, все еще прижимался щекой к простыне, не в силах взглянуть на Сиченя, не в силах выдержать взгляд на себе. — Я не сломаюсь. Хочу почувствовать тебя. Лань Сичень протянул опять свое «ммм», придвинулся ближе. Притянул ласково ваньиновы ноги к себе на талию, и тот тут же сжал их рефлекторно, сцепил лодыжки у змея на пояснице. Затем ладонь уперлась в матрас у Ваньина над плечом, головка члена, невыносимо горячая, потерлась между ягодиц, обводя вход, и Цзян Чена накрыло предвкушением, остро смешанным с чувством полнейшей нереальности происходящего. Он, Цзян Ваньин, занимается сексом. С Лань Сиченем. Боги, это действительно происходит, ведь правда?.. Как так вообще вышло? Возможно, если бы Цзян Чен смог найти в себе смелость и открыть глаза, это чувство ушло бы, подтвержденное зрением вкупе с обонянием и осязанием… Но он не мог, и змей все медлил, лишь надавливал членом слегка, заставляя Ваньина вскидываться в ожидании, что вот сейчас, вот уже, заставляя его выгибаться и жалко дергаться навстречу. Затем… — Ваньин, — дыхание коснулось его виска. Он и не осознавал, что Лань Сичень был так близко… — посмотри на меня. Ему не хватало смелости, чтобы открыть глаза самому. Но не нужна была смелость, чтобы выполнить приказ, просто сделать, что говорят, и Цзян Чен повернул голову и посмотрел. Сияющие золотом драконьи глаза были перед ним, и как только их взгляды встретились, Лань Сичень толкнулся вперед со слышимым хлюпом, и ох, ох… Из всех возможных моментов около-сексуальной активности Ваньин всегда больше всего обожал именно этот — первое проникновение. Что бы ни входило в него, пальцы, или дилдо, или живой член, не было ничего лучше. Даже тот ужасающий первый раз не был лишен единственной приятной секунды — той самой, когда в Цзян Чена вошли. Боль от растяжения была роскошной. Ваньин был расслаблен, очень, очень возбужден, океаны его естественной смазки делали процесс шелково-гладким, но это все еще было больно. Он ахнул и задохнулся, выгнулся, подаваясь навстречу, чтобы получить еще, больше, сейчас же, но свободная рука Лань Сиченя тут же сжала его бедро, удерживая на месте, не давая и дернуться. Змей проникал в него бесконечно долго. Ваньиново тело было буквально предназначено для того, чтобы принимать, но Сичень был огромен, его было много, Цзян Чену было много, и как же это было великолепно. Его самый любимый момент был продлен безмерно, тянулся и тянулся, пока Ваньину не показалось, что больше в него не поместится ни миллиметра… и еще пару секунд после этого. А потом Лань Сичень вышел почти до конца и с оттягом толкнулся обратно. Толкнулся еще. Еще и еще, и Цзян Чен, мечущийся, стонущий надрывно, сделал ошеломляющее открытие: с сиченевым размером каждый чертов толчок ощущался, как первый. — Боги, Ваньин, — простонал Лань Сичень, пробирающе низко, поразительно удовлетворенно, будто и сам едва мог поверить, что это происходит. Он все еще не отрывал от Цзян Чена своих гипнотизирующих глаз, и огненные всполохи плясали в них. — Посмотри только, как ты принимаешь меня. Я знал, что так и будет. Я ждал. Даже если бы Цзян Чен знал, что ответить, он бы не смог — его рот был занят очередным развязным стоном. Но змею, казалось, и не нужен был ответ. Он упал лбом Ваньину в плечо, трахал его длинными, ритмичными толчками, словно растягивал удовольствие, и Цзян Чен, освобожденный наконец из плена его прожигающего взгляда, смог прикрыть глаза и просто сосредоточиться на ощущениях. На ощущениях сияюще-новых, словно только что из коробки — на горячем, тяжелом теле на нем, вжимавшим Ваньина в кровать, на сильной руке, направлявшей бедра, и, самое главное, на члене, скользившем в нем в неумолимо ускорявшемся ритме. Цзян Чен привык к тому, чтобы внутри него было что-то жесткое, неподатливое, откровенно искусственное. Но член Лань Сиченя пульсировал в нем, не нагревался приемлемо от его тепла, но источал собственный жар. Он был очень тверд, но одновременно с этим и телесно-мягок: настойчиво, бережно формовал и подстраивал Ваньина под себя вместо того, чтобы требовательно и несгибаемо таранить нежные стенки. Цзян Чен чувствовал его в себе везде, на всем протяжении длины, сжимался, чтобы почувствовать еще лучше, и каждый раз Лань Сичень рычал, впивался зубами в любой доступный кусочек ваньиновой кожи, оказывавшийся у его рта. Змей двигался в нем все быстрее. Жадно, несдержанно, практически отчаянно, словно какую-то секунду назад еще хватался за истончившуюся нить самоконтроля, а в следующую уже потерял ее насовсем. Каждый толчок немного прокатывал Цзян Чена по кровати, и руки его, так и лежавшие там, где Лань Сичень приказал им, беспокойно сжимались и разжимались, желая хвататься за что-то, держаться, впиваться когтями. Если бы он был связан, если бы веревки или наручники сдерживали его, Цзян Чен бился бы в них, не пытаясь вырваться, просто для того, чтобы почувствовать, что его держит. Но не было веревок, не было наручников, все ограничения существовали лишь у него в голове, и это сводило с ума настолько же сильно, насколько добавляло новый слой наслаждению от подчинения. Где-то на задворках заполненного туманом сознания Ваньин знал, что теоретически мог бы спросить, попросить, знал, что Сичень ему не откажет. Но каждое движение наружу вырывало из него мяукающий стон-вой, каждый толчок вглубь начисто выбивал из головы любые связные мысли, заставлял пальцы на его ногах поджиматься, спину — выгибаться сильнее, бедра — дрожать мелко, задницу — двигаться в ритм, насаживаясь развязно, трахая себя о сиченев член. Цзян Чен даже не представлял, что может чувствовать столько удовольствия. Сичень приподнялся на коленях, выпрямился, закинул ваньиновы ноги себе на локти, меняя угол, и удовольствия стало еще больше, еще острее. Оно захлестывало, как океанский прибой, волна за мощной волной, и Цзян Чен вывернул запястья, вцепился как мог в простыни, чуть ли не разрывая их. Лань Сичень возвышался над ним, прекрасный, как божество, в своем распаленном, расхристанном виде — его щеки и уши пылали розовым, глаза, не отрывавшиеся от Цзян Чена, сияли из-под полуприкрытых век, пот блестел на напряженных мышцах груди и живота. Он мял ваньиновы ягодицы, натягивал его на себя, и Цзян Чен почти с удивлением обнаружил, что в какой-то момент его собственный хвост обернулся вокруг мускулистого предплечья… Всего было так много. Цзян Чен истекал смазкой, она сочилась на простыни из растянутого прохода на каждом толчке, пачкала их обоих, его покрасневший, напряженный, так давно не тронутый член лежал на животе в лужице предъэякулята, стекавшего по боку от яростных движений. Грязные звуки их совокупления наполняли комнату, все это тяжелое дыхание, рыки и стоны, шлепки кожи о кожу и влажное хлюпание, и Ваньин чувствовал, как оргазм копится в нем, закручивается тугой пружиной в самом низу живота. Всего было так много, но нужно было что-то еще, укус или поцелуй или что-то, и Цзян Чен не мог собраться с мыслями, чтобы попросить, не мог заставить речевой аппарат работать хоть над чем-нибудь, отличном от стонов и вскриков. Он честно попытался, но все, что у него вышло — просто позвать. Он сказал: «Сичень…», и оказалось, что произносить это имя все равно что вертеть конфетку во рту языком, и он просто не мог больше остановиться. — Сичень, Сичень, Сичень… — твердил Цзян Чен, и змей усмехнулся, бессовестно довольный, закинул его ноги себе на плечи, склонился к нему, сгибая его вдвое, ни на секунду не прекращая движений. — Ваньин и правда очень гибкий, — дышал Лань Сичень ему в губы. — Дотягивается до любой части своего тела, ммм? Такой хороший, послушный мальчик. Я вижу, как ты стараешься. Чего котеночек хочет? — Кончить, — всхлипывал Цзян Чен, бормотал полубессвязно, — прошу, Сичень, я хочу кончить… По-помоги мне… Поцелуй меня… Потрогай меня, ах… Змей наклонился еще ближе. — Умница, — почти прорычал он, и в следующее мгновение ваньиновы губы утянули в поцелуй, терзающий, пожирающий, открытый, горячая рука обернулась вокруг его ноющего члена, и всего пары движений вверх-вниз хватило, чтобы Цзян Чен погиб. Пружина рванула в нем, закрученная до предела. Все его тело выгнулось в сладчайшей судороге, руки дернули простыни, теперь-то уж точно разрывая их — Цзян Чен слышал треск, но едва ли мог воспринять его, обработать сознанием, стертым ослепляющей вспышкой за глазами. Ошеломительной силы оргазм накрыл его, все длился и длился. Продолжился, казалось, даже когда Ваньин обмяк, запыхавшись, прикрыл на секунду глаза… Когда он пришел в себя спустя несколько секунд? минут? вечностей?, Лань Сичень все еще двигался в нем. Процесс становился все более дискомфортным, учитывая подсыхающие жидкости на ваньиновом животе, дрожащие, задранные вверх бедра и посторгазменную гиперчувствительность, но от одной только мысли, что змей продолжил использовать его, продолжил гнаться за собственным удовольствием после того, как довел Цзян Чена, его член дернулся в тщетной попытке снова подняться. Не так быстро… Лань Сичень уткнулся Ваньину в шею, толкался неравномерно, рвано, постанывал низко и как-то почти даже жалобно… Цзян Чен дернулся было обнять его, погладить, помочь, но приказ все еще оставался в силе. Только вот теперь он мог осознанно попросить змея разрешить ему. — Сичень, — позвал Цзян Чен. Вздрогнул от того, насколько затраханно-хриплым звучал его голос, насколько все еще приятно перекатилось это имя по языку, — могу тебя потрогать? Лань Сичень зарычал в ответ, толкнулся внутрь резче, заставляя Ваньина слегка поморщиться. — Да, — змей выдохнул ему в шею, зубы подцепили кожу, — да… Цзян Чен обхватил его за затылок одной рукой, потянул за волосы ласково. Спустил другую руку на спину, погладил, слегка впиваясь когтями, и Сичень простонал и забился, вгрызся сильнее в измученную кожу его шеи. — Ваньин, — бормотал Лань Сичень, — еще… сильнее… потерпи еще немного, я уже… мммммм… — он поднял голову, заглянул Цзян Чену в глаза своими, сияющими, полубезумными. — Хочу кончить в тебя. Ох, блядь. Это была заявка на победу. На рекорд «Возбуди Цзян Чена на второй заход в кратчайшие сроки». Черт. Жар окатил Ваньина всего, член дернулся снова, все же не преуспев, и Цзян Чен только закивал, продирая когтями по змеиной спине от лопаток до плеч, залепетал что-то воодушевляющее, что-то бессмысленное, что-то, что целиком и полностью сводилось к одной мысли: Цзян Чен до смерти хотел, чтобы Сичень в него кончил. После этого хватило совсем немногого. Еще двух или трех красных четырехполосных шоссе на сиченевой спине; шепчущей скороговорки «да, да, в меня, Сичень, кончи, кончи в меня…»; легчайшего поцелуя Сиченю в макушку, который Цзян Чен и не запомнил. В какой-то момент змей дернулся всем телом, сгреб Ваньина в охапку. Член вбился в него до упора, так глубоко, что стало капельку больно, и от этого стало так хорошо. Они обнимались, пока Лань Сичень кончал. Обнимались, пока он отходил, придавив Цзян Чена собой, влажно дыша ему в плечо. Обнимались, даже когда, через какое-то время, змей заерзал, выскользнул из Ваньина и опустил его затекшие ноги. Когда Цзян Чен смущенно пискнул, почувствовав, как сперма вытекает из его растраханного зада. Потом Сичень сполз с кровати, пока Ваньин продолжал валяться лениво. Принес салфеток, и воды, и пепельницу, и свечу. Змей скрутил сигареты ему и себе, они курили в кровати, и Цзян Чен узнал, что если зажечь свечу, когда куришь в квартире, она сожжет весь запах. Потом оказалось, что это не совсем так, и Сиченю все равно пришлось встать, чтобы открыть окно, а Цзян Чену пришлось залезть под одеяло, и они чуть не опрокинули пепельницу, и, честное слово, он не помнил, когда в последний раз так смеялся. Потом… Лань Сичень с головой забрался под одеяло, тая преступное намерение узнать, где Цзян Чену щекотно (считай и нигде, лишь в паре мест, обнаруженных змеем со скоростью и точностью, поражавшими воображение). Цзян Чен вопил, пинался и отбивался, и дело закончилось возней и поцелуями и, каким-то образом, змеиной башкой у Ваньина между бедер. Под одеялом было темно и душно. Цзян Чен, запыхавшийся и заведенный ровно настолько, насколько может завести шуточная борьба в тесном пространстве двух голых людей, которые только что потрахались, оказался пойман в украденном моменте. Ему было хорошо. Физически, морально, эмоционально, так хорошо, как не было никогда и ни с кем. Смеяться с Лань Сиченем было просто. Молча валяться в кровати с Лань Сиченем было просто. Даже заниматься сексом с Лань Сиченем было на удивление просто и, о, как приятно. И все же, что-то не складывалось, цепляло, не давало расслабиться целиком. Словно они делали что-то запретное, словно переступили заранее обговоренную черту "просто секса" этим ребячеством, этим смехом, этим необозначенным ощущением "нам-хорошо-друг-с-другом". Цзян Чен подумал о том, заметил ли Лань Сичень. Что ж, если и заметил, то ничего не сказал. Ваньин совсем не видел его, лишь ощущал присутствие: тяжесть чужой головы на своей ноге, легкое касание волос, отголоски дыхания. Потом Сичень заворочался. Наверное, перевернулся, потому что Цзян Чен почувствовал влажное касание языка на внутренней части бедра, нежное и интимное, и в следующую же секунду острые зубы впились туда. — Ауч, — Ваньин дернулся, слепо потянулся вперед, пытаясь оттолкнуть змея от себя, но тот отбил его руку своей, продолжил лизать и засасывать и кусать одно и то же несчастное место с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Цзян Чен повел ушами и заерзал, задышал тяжелее. Его хвост беспокойно бил по кровати. Возбуждение вновь просыпалось в нем, рожденное из боли, не давало спокойно лежать. Он сдерживался, сколько мог, кусал губу, но тихие, маленькие «хнн» все равно вырывались на выдохах, и Лань Сичень отвечал на них изредка такими же тихими, маленькими смешками, держал Ваньина крепко, не давая отстраниться, не давая уйти. В конце концов, змей, последние несколько секунд перетиравши й замученный кусочек кожи между передними зубами, отпустил его, запечатал звучным поцелуем плоды своих трудов, и Цзян Чен откинул одеяло с них обоих, чтобы посмотреть, что там Лань Сичень сделал с его бедром. Открывшийся вид стоил как минимум того, чтобы навсегда отложиться у Ваньина в памяти. Как максимум… Если бы Цзян Чен умел рисовать, он хотел бы нарисовать это. На внутренней части бедра растекался синяк. Сантиметра три или даже четыре длиной, огромный и агрессивный, наливавшийся буквально на глазах. Полувозбужденный член Цзян Чена рядом создавал изысканно развращенную причинно-следственную связь. Лань Сичень удовлетворенно переводил взгляд с одного на другое, валяясь на животе в рамке ваньиновых колен, и на какую-то секунду только что задыхавшийся Цзян Чен забыл, как дышать, вообще. Лань Сичень обвел метку большим пальцем, скользнул глазами выше, улыбнулся Ваньину ласково. — Котеночек, — проворковал он, потерся носом там, где только что кусал. — Хочу тебя снова. Сичень был ленив и расслаблен. Ничего не напоминало в нем об их предыдущем соитии, порывистом, нетерпеливом, несдержанном. Цзян Чен вспомнил внезапно одну свою мысль, вопрос о том, будет ли Лань Сичень в постели резок и настойчив или же, наоборот, станет медленно тянуть из него жилы, пытать неторопливостью исключительно ради факта пытки. Первую версию он уже получил. Кажется, теперь настало время второй. О, черт. О, боги. Цзян Чен смотрел на змея меж своих ног, продолжавшего мягко поглаживать его бедро, и безуспешно пытался придумать хоть какой-то ответ. Просто «окей» или «хорошо» звучало так, будто ему вообще все равно. Хотелось ответить так же сексуально и просто, как Лань Сичень, но все, что приходило ему в голову, было наигранно, пошло, нелепо, и тишина все затягивалась, и Сичень, добрейшей души человек, интерпретировал эту тишину совершенно неправильно. Волнение всплеснулось в его глазах. Он отстранился от Цзян Чена и сел, скрестив ноги, не касаясь его больше, — взгляд Ваньина тут же притянулся туда, где сиченев уже почти полностью возбужденный член дернулся к животу. — Все в порядке. Ты можешь отказаться, если больше не хочешь. — Нет-нет! — Цзян Чен тут же вскинулся, сел тоже. Нужда как можно скорее дать Лань Сиченю понять, что он угадал неправильно, двигала им, страх упустить момент подгонял сверху. — Я… хочу тоже. Прости. Просто думал, что бы такого соблазнительного тебе ответить… Сичень засмеялся своим восхитительным теплым смехом, и снова Цзян Чен не понял, что смешного сказал. Снова едва не улыбнулся в ответ. — Перевернись, — змей потянулся, похлопал его по боку легонько, и Ваньин послушно перекатился на живот, задрал хвост и притянул поближе подушку. Она одуряюще пахла Лань Сиченем. Пара неожиданно сильных рук приподняла его бедра, держала на весу, пока Цзян Чен не додумался подтянуть колени, привстать на них, и… О, боги и демоны, эта поза… Он был максимально открыт, весь на виду, и вся кровь в его теле, казалось, разделилась ровно на две части — половина хлынула в щеки, другая довела до полной готовности его член. Руки стекли с бедер на ягодицы, смяли их, разводя. Лань Сичень рассматривал его, и Цзян Чен ощущал этот взгляд явственно, как прикосновение, заворчал смущенно в свою подушку. Большой палец обвел по кругу колечко мышц, подзатянувшееся, но припухшее и чувствительное, скользнул кончиком внутрь, оттянул — Ваньин жалобно хныкнул и дернулся, потому что… — О, из тебя еще не все вытекло, — радостно заметил змей, поймал щекочущую струйку, втирая обратно, и ваньиново ворчание превратилось в глухой смущенный вой в подушку. — Котеночек умеет хранить подарки, да? Хороший мальчик. Готов? Цзян Чен почувствовал, как Сичень сзади придвинулся ближе, развел его ноги шире своим коленом и поместился между ними. Он мяукнул неразборчивое согласие, и тут же головка члена, большая и скользкая, ощущаемая на второй раз еще отчетливее, чем в первый, толкнулась в него с развратным влажным звуком, от которого заалели и без того румяные щеки. Почти одновременно с этим Лань Сичень просунул руки у Цзян Чена под мышками, обхватил его за плечи и сел на пятки, утягивая за собой. Секунда, и Ваньин оказался у змея на коленях, до отказа заполненный огромным, горячим членом — Лань Сичень проделал все эти сложные перемещения настолько плавно и гладко, что Цзян Чен буквально не понял, как это произошло. Он прижал уши и вскрикнул, забился, скорее от неожиданности, чем от чего-то еще, заерзал на коленях, пытаясь найти опору, но они были разведены чересчур широко, и Сичень держал его крепко, и это было слишком, слишком… — Чшшш, тише, тише, — руки соскользнули с плеч, обернулись вокруг его торса. — Расслабься, Ваньин. Доверься мне. Прочувствуй, мм? О, Цзян Чен чувствовал. Всего снова стало так много, так быстро, смена позиций ошеломила его, выбила весь дух. Он рвано схватил воздух ртом, приложил осознанное усилие к тому, чтобы перестать бороться, чтобы отдаться, и ощущения нахлынули на него со всей своей мощью. В Ваньина еще ничто и никогда не входило так глубоко. Поза раскрыла его, и когда Цзян Чен расслабил ноги, откинулся спиной к широкой груди, гравитация и его собственный вес утянули его вниз, насадили на Лань Сиченя целиком. Так глубоко. Цзян Чен чувствовал этот член у себя чуть ли не в горле, чувствовал, как его вход сжимается и разжимается сам собой судорожно вокруг растягивавшей его толщины, чувствовал, как головка потирается мелко где-то у него в животе… 
 И все это время Лань Сичень обнимал его. Просто держал, прижимая к себе, поглаживал нежно живот и грудь, целовал его плечи и шею мелкими, легкими касаниями губ. Змей не пытался трахнуть его, по сути вообще не двигался, и эта близость, эта ласка сломали в Цзян Чене что-то. Он услышал чьи-то всхлипы, потом вискам стало щекотно, и Ваньин понял, что плачет. Не знал ни когда начал, ни как ему теперь прекратить. — Мой хороший мальчик. Чудесный мальчик. Такой красивый и послушный, справляется просто отлично, — ворковал Лань Сичень ему в шею, слизывал слезы с его виска. — Это тоже секс. Понимаешь? Просто чувствовать друг друга. Просто быть рядом. Быть близко. Цзян Чен никогда еще не ощущал себя так. Настолько отданным другому человеку, настолько поглощенным, окутанным им. Лань Сичень был в нем и обнимал его и шептал что-то сладкое и отравленное, орошавшее ваньинову засохшую душу благодатным дождем. Тело его требовало движений, бедра подрагивали, хвост и сжимавшие одеяло руки немели от захлестывавшего удовольствия, но Цзян Чен не мог и подумать о том, чтобы сломать этот восхитительный момент овладевания, длившийся и длившийся бесконечно… Лань Сичень с нажимом гладил его широкими ладонями, по груди, и по животу, и по разведенными бедрам, снова и снова, пока одна из рук не обернулась Цзян Чену вокруг шеи, пока вторая не перекатила в пальцах вновь отвердевший сосок. Момент закончился, переродился во что-то жаждущее, требовательное, и очередной ваньинов всхлип прорвался стоном. — Я просто держу руку здесь. Не сжимаю. Все хорошо? — Лань Сичень поцеловал его в щеку, лизнул раздвоенным языком. Дождался, пока Цзян Чен закивал ему, часто, несдержанно, потому что это и правда было так хорошо. — Вот и умница. Какое-то время все продолжалось так. Змеиная рука на его горле, приятно, ненавязчиво давившая. Длинный большой палец, оглаживавший челюсть, обводивший сухожилия до самых ключиц. Другая рука, мявшая его, прощупывавшая мышцы, щипавшая соски до красноты. Член Лань Сиченя, распиравший его изнутри, недвижимый, пылающий, твердый. Ваньинов собственный нетронутый текущий член, пачкавший смазкой напряженный живот. Цзян Чен изнывал от этой неподвижности, рефлекторно выгибал спину, чтобы получить хоть что-то — отголосок трения, эхо толчка. Но рука Лань Сиченя каждый раз сжималась вокруг его талии, предупреждающая, предостерегающая. Ладонь на шее дразнила своим весом, доводила до исступления. Цзян Чен все ждал, когда она сожмется, сдавит, как вторая… Пока не вспомнил запоздало, что сам запретил. Потом Лань Сичень выдохнул ему в плечо, прижал свою гулящую руку к самому низу ваньинова живота, прямо туда, где под слоями кожи и мышц Цзян Чен был заполнен так сладостно. Змей сдвинул носом растрепанные, влажные от пота волосы с его шеи, издал короткий стон и тут же вгрызся туда зубами, в самый загривок, всосал кожу, и Ваньин, ошалевший, взъерошенный, вскрикнул хрипло. Он надеялся, что завтра там тоже останется след. — Как еще мне сделать тебе больно, Ваньин? — нашептывал ему змей, порочный соблазнитель, и Цзян Чен дрожал безудержно от одной лишь постановки вопроса. От того, что скрывалось под ней. — Отшлепать тебя, чтобы ты вспоминал обо мне каждый раз, когда будешь сжимать свои роскошные бедра? Рука скользнула вниз для демонстрации, огладила одну из его ног изнутри, ту самую, истерзанную, меченую, и мышца ответила на касание тремором. — Д-да, — всхлипнул Цзян Чен, голос его не вынес даже короткого слова, сорвался, — да, п-прошу… мм-ах… Сичень… — Ммм? — протянул змей ему в шею, подцепил ногтями покалывавшую в предвкушении кожу. — Чего котеночек хочет? Цзян Чен вспыхнул, зажмурился. Боги. — Отшлепай меня, — пробормотал он. Голос его казался ему самому чужим, незнакомым, словно кто-то другой произносил это, просил сделать с ним это, потому что Цзян Чен бы не смог, ни за что бы не смог. — Только… прошу… пожалуйста… пожалуйста, двигайся, я не выдержу больше… — Ох, Ваньин, ты себя недооцениваешь, — усмехнулся Сичень, поцеловал выступающий позвонок. — Но ты был очень послушным, смелым мальчиком для меня сегодня, вынес все так чудесно. Компромисс, мм? За каждый шлепок получишь толчок. Что скажешь? Что Цзян Чен мог сказать? Что ответить на предложение, будто вытянутое из его самых сокровенных, самых распущенных мечт? — Да, — выдохнул он, выгнулся в пояснице снова, и на этот раз Лань Сичень не стал удерживать его. Положил подбородок Ваньину на плечо, чтобы видеть, что делает. — Да… — Расслабься как только можешь, особенно ноги, — обе змеиные руки лежали теперь у Цзян Чена на бедрах, пальцы выводили мелкие круги изнутри. Чешуя тускло поблескивала на тыльных сторонах запястий. — Я дам тебе поскакать на мне позже, если захочешь, но сейчас постарайся не напрягаться. Готов? — Давай… Обе ладони приподнялись над его бедрами разом, не очень высоко, приземлились звонко на внутреннюю поверхность. Цзян Чен тихонько ахнул. Было совсем не больно — пока, — лишь тепло разлилось по тонкой коже, и сиченевы руки тут же соскользнули под ягодицы, подняли его с такой легкостью, словно Ваньин и правда был крохотным котенком всего лишь, а не крепким мужчиной… И отпустили. Вскрик вырвался из его горла, непрошенный и несдержанный, когда под собственным весом Цзян Чен опустился на член сам собой, очень гладко, очень быстро, очень глубоко. Все его тело содрогнулось, ожило от движений, которых так жаждало, требовало еще, скорее, сейчас же. Но вновь ладони легли на бедра, прижались там, вновь поднялись, слегка выше теперь, вновь приземлились звучно, подарив легкое жжение на этот раз. И только тогда Цзян Чена подняли снова, только тогда позволили насадиться опять. О, то была роскошная, медленная пытка. Лань Сичень не спешил, никуда не торопился, шлепал размеренно ваньиновы стремительно красневшие бедра, и каждый новый удар приносил все больше боли, все больше блаженства. И, человек чести, верный своему слову, после каждого шлепка он подхватывал Цзян Чена, разметанного, охрипшего от стонов, преподносил ему этот единственный, выстраданный толчок, как императорский дар. Ваньин буквально сходил с ума, никуда не мог деться. Кожа на бедрах горела огнем, они пылали, пульсировали так, что, казалось, его сердце теперь бьется в них. Он до смерти хотел сжать их вместе, потереть, только чтобы почувствовать лучше, и это желание изливалось дрожью, превращалось в беспомощные крошечные судороги мертворожденных движений. Каждая мышца в его теле словно превратилась в желе. Он весь взмок: волосы липли к плечам, плясавший по кровати пушистый хвост лип к их переплетенным ногам. Цзян Чен вздрагивал от каждого удара, извивался, словно не мог решить, податься под руку или попытаться спастись, задыхался. Звуки изливались из его рта, и не было никакой возможности остановить их — вскрики и стоны и всхлипывания, и имя Сиченя, красной нитью протянутое там. Он чувствовал, как его смазка вытекает реками, когда Лань Сичень тянул его вверх, слышал, как она влажно хлюпает каждый раз, когда член снова оказывался в нем целиком. Восхитительно унизительно, и Цзян Чен залился бы краской стыда, если бы все еще мог помнить о стыде. Сичень за его спиной становился все более беспокойным, распаленным, взвинченным, дышал тяжело и шумно. Цзян Чен очень четко поймал момент, когда на каждом его движении вниз змей начал толкаться вверх, когда мелкие поцелуи, которыми он хвалил Ваньина вкупе со словами, превратились в засосы. Когда же засосы стали укусами, Цзян Чен остатками разума понял, что пытка подходит к концу. И так и было. После очередного шлепка сильные руки (безумно сильные, как вообще может быть в человеке столько сдержанной, таящейся силы?..) подняли его снова, до середины, до того момента, когда отпускали обычно, но продолжили поднимать. Член выскользнул из Цзян Чена, и он задохнулся от неожиданной пустоты, холодной и почти болезненной после того, как был заполнен так долго и плотно и горячо. Цзян Чену не нравилось быть пустым. Но и Лань Сичень, казалось, ничего не хотел так сильно, как вернуться. Он развернул Ваньина к себе лицом, поднял и насадил на себя снова, и опять все сложные перемещения прошли мимо сознания Цзян Чена, настолько ловко и плавно змей проделал их. Мгновение назад он прижимался спиной к широкой груди, а сейчас уже сидел с Сиченем лицом к лицу, так близко; мгновение назад был пустым, и вот член снова заполнил его; мгновение назад ему страстно хотелось притереться горящими бедрами, а теперь раздразненная, чувствительная кожа прижималась к ногам Лань Сиченя, каждое нервное окончание искрило вспышками боли-удовольствия. Змей ничего не делал. Просто смотрел снизу вверх на Цзян Чена и дышал тяжело. И улыбался. Затем потянулся и поцеловал его нежно, провел ногтями по ваньиновой спине, тщательно избегая недавно татуированных мест с такой точностью, будто видел перед собой эскиз. Цзян Чен, измотанный и затраханный, полный сложных чувств, которые не мог описать, внезапно вспомнил, что у него тоже есть руки. Что он может использовать их. В отместку процарапал коготками по змеиной спине. — Ваньин, — Сичень зарычал в ответ, не отрываясь от губ, сжал Цзян Чену талию. Потерся языком о язык, и поцелуй стал жарче, стал более открытым и живым. — Двигайся. Одно это слово выдернуло его из транса, рассеяло туман в голове достаточно, чтобы Цзян Чен осознал, насколько он уже близок. Тело напрягалось струной, тетивой от лука, оргазм закручивался у него в животе во второй раз, маячил впереди, лишь протяни руку, и Лань Сичень предлагал ему взять. Первые движения были неловкими, скоординированными плохо. Цзян Чен пытался привстать, но ноги не слушались, лишь беспомощно тряслись. Он цеплялся Лань Сиченю за плечи, едва не плакал снова от чертовой фрустрации, невозможности получить то, что ему было так нужно. — Ох, мой хороший, — пробормотал Лань Сичень, вытер большими пальцами непролитые слезы из уголков его глаз. — Не выходит? Давай, я помогу. Большие ладони сжали ваньиновы ягодицы, взяли на себя часть его веса, и когда Цзян Чен в очередной раз дернулся вверх, у него получилось встать. Это ощущалось, как победа. Мышцы вспоминали, как работать, как шевелиться, каждое движение давалось проще, чем предыдущее, и вот Цзян Чен уже вовсю скакал, гнался за своим удовольствием. Руки Сиченя так и не ушли с его ягодиц, мяли их. Длинные пальцы скользнули между, ласкали Цзян Чена там, где он был раскрыт и растянут, там, куда сам Лань Сичень вбивался, встречаясь с ним на полпути. Другая рука скользнула чуть выше, потерла у основания вздернутого вдоль спины хвоста — Ваньин захлебнулся стоном, когти впились в кожу змеиных плеч. — Умеешь кончать нетронутым? — голос Лань Сиченя лился Цзян Чену в уши, низкий и бархатный, сводящий с ума. Он кивнул и получил восхищенную улыбку в ответ. — Боги, да ты просто сокровище. Я так рад, что ты со мной. Покажешь? Ваньин прикрыл глаза, кивнул снова. Сосредоточился на всем сразу: на ощущениях, запахах, звуках. — Вот хороший мальчик. Кончай, котеночек. Ты так хорошо потрудился. Еще пара движений вверх-вниз, пара слов, сладких, как изысканный яд, пара касаний там, где чувствительнее всего. Оргазм пробрал Цзян Чена до самых костей, бросил его вперед. Зубы сомкнулись у Лань Сиченя на шее, где она перетекала в плечо, — змей ахнул чуть ли не удивленно, рыкнул, вжимая Ваньина в себя, и кончил следом. Они лежали в обнимку, пока отходили — Сичень упал на спину и утянул Цзян Чена с собой. Ваньин лежал на широкой груди и слушал сердце у себя под ухом. Слушал, как оно билось бешено. Слушал, как оно успокаивалось. Не было ни одной мысли. Только ровное золотистое мерцание за закрытыми глазами, только умиротворенный покой, казавшийся бесконечным, и Цзян Чен сделал то, что не позволял себе делать. То, на что не ощущал себя способным. То, чего с самого его детства не слышал ни один человек. Цзян Чен замурчал.

***

Утром Ваньин проснулся от того, что луч солнца назойливо светил прямо ему в глаз, поэтому первой сознательной мыслью того дня было что-то вроде «Какого хрена…» Он точно помнил, что окна его квартиры выходят на западную сторону, то есть, если на него светит солнце, получается, он проспал весь день?.. Тело было тяжелым, все еще сонным и теплым. Двигаться не хотелось. Чувства включались по очереди, и с каждым новым Цзян Чен все больше переставал что-либо понимать. Прежде всего, текстура простыней. У него не было настолько гладких. Потом запахи. Постель пахла благовониями, сандалом и амброй и чем-то телесным, приятным, знакомым, но не им. Не Цзян Ченом. Тихие звуки слышались на фоне, но едва ли Жасминка смогла бы воспроизвести шипение масла и клацание посуды. Цзян Чен открыл глаза. Тут же зажмурился от солнца, резковато дернулся, чтобы отвернуться, и застонал в голос. Каждая мышца в его теле завопила от движений, и вместе с этим на Ваньина в полную силу обрушилось осознание того, где он был, с кем он спал, и что вообще происходило. О, боги. Это кровать Лань Сиченя. Пустая, за исключением Цзян Чена, но, судя по звукам снизу, змей не ушел далеко. Он трахался с Лань Сиченем вчера. Он остался у Лань Сиченя на ночь. Мозговая деятельность раскручивалась в полную силу, а вместе с ней возвращались и воспоминания. Да, теперь все вставало на свои места. Солнце в окне, чужие запахи и ощущение того, что, если Цзян Чен встанет, он не сможет пройти и шагу. Ох. Ох. Он лежал там какое-то время, в кровати у Лань Сиченя, и пытался сообразить, что ему делать дальше. Как смотреть татуировщику в глаза. Лежать, по крайней мере, было уютно — отличный жесткий матрас, ортопедические подушки, тяжелое одеяло. Теперь-то Цзян Чен был благодарен, что вчера ночью змей настоял на том, чтобы сходить в душ и сменить простыни, хотя тогда Ваньин капризничал и ныл полушутливо, заставил Сиченя отнести его вниз, а потом еще и наверх. Черт. Боги. Какой позор. Ему очень хотелось узнать хотя бы, который вообще час. Рука рефлекторно потянулась туда, где у Ваньина обычно лежал телефон — слева от подушки, но, само собой, там было пусто. Цзян Чен отключил звук и закинул его в шоппер еще когда вышел из метро вчера вечером, а сумка висела внизу, рядом с курткой. Что ж. Что ж. Ладно. Лад-но. Как сам Лань Сичень сказал вчера, это был просто секс. Ничего не изменилось. Вчерашний вечер остался в вакууме вчерашнего вечера, сегодняшнее утро — просто утро. Он спустится, поздоровается, умоется, выпьет кофе, если Сичень будет достаточно щедр, и поедет домой. Очень просто. Чрезвычайно сложно. Сложности начинались буквально с момента сползания с кровати. Цзян Чен откинул одеяло и спустил ноги на пол, поежился от прохладного воздуха. Потянулся. Каждая мышца в его теле ныла, будто вчера он таскал мешки с углем. Будто угробил себя трехчасовой тренировкой вместо обычной двухчасовой. Ладно бедра. Ладно поясница. Но плечи? Но шея? Но предплечья?? Да как?! Цзян Чен поднялся, сделал пару шагов на пробу — нашлепанные бедра вспыхнули от трения, но ноги справились. Дрожали немного, но хотя бы не подгибались. Успех. Первый минус был в том, что впереди его ждала лестница. Второй минус заключался в том, что ваньинов мочевой пузырь не давал ему шансов особенно долго разминаться. Все против него. Как всегда. Он спускался по лестнице медленно. Очень медленно. Шаг за раз. Беспомощность раздражала, и Цзян Чен попытался ускориться, но тут-то дурацкие ноги и подкосились. Он выматерился вслух. Когда Цзян Чен спустился наконец и поднял голову, Лань Сичень появился в поле его зрения сразу же. Он стоял спиной, готовил что-то. Напевал себе под нос. Волосы его были заплетены в длинную косу, спускавшуюся вдоль обнаженной спины — тонкий хвостик без резинки колыхался где-то в районе пояса низко сидевших треников. На голове были наушники. Но что привлекло ваньиново внимание, что пустило тьмущую тьму бабочек в его живот, были красные полосы царапин от когтей по всей ширине змеиной татуированной спины. Так много. Боги и демоны, он и не думал, что оставил так много. Вся сцена была до боли домашней. Цзян Чен взглядом выцепил время на духовке — 11:37. Он провалялся почти до полудня, и все равно Лань Сичень надел наушники, чтобы не разбудить его музыкой. Ваньин поймал себя на желании обвить руки вокруг его талии, потереться лбом о змеиное плечо. Прижаться к этой голой спине. Поцеловать каждую красную царапину на ней. Вчера ночью он сделал бы это, не задумываясь, был бы в своем праве, владея Лань Сиченем безраздельно. Но то, что было дозволено в полусумраке спальни, в дневном свете кухни казалось неуместным. Неприемлемым. Это был просто секс. Больше всего на свете Цзян Чен хотел бы обнять Лань Сиченя. Вместо этого он прошмыгнул в ванную у него за спиной. Ваньин занялся самыми важными утренними делами, повернулся, закончив, к зеркалу над раковиной, чтобы вымыть руки, и обомлел. Черт. Он совсем забыл про свои подведенные глаза, и теперь, после ночи дикого траха, слез, душа и сна выглядел абсолютно блядски. Подводка осыпалась и размазалась, несмотря на то, что реклама преподносила ее как sex-proof — маркетологи очевидно не держали в уме секс с кем-то вроде Лань Сиченя. Образ весьма успешно дополняли растрепанные во все стороны волосы, припухшие от поцелуев губы и… Боги… Цзян Чен был покрыт засосами. Весь. Зеркало отражало его лишь до пояса, но даже этого хватало, чтобы оценить масштаб. Шея, плечи, грудь. Синяки и следы от зубов. Везде. Ваньина окатило волной жара, пока он рассматривал их. Окатывало все новыми, когда он вспоминал точный момент, когда получил некоторые. Вот этот, огромный, вокруг соска (тоже развратно припухшего, как и другой), когда Сичень укусил его еще во время прелюдии. Эти, на плече, когда змей вгрызался в него в их первый раунд. Следы от пальцев на боках — наверное, в их второй. Кстати говоря… Цзян Чен собрал волосы с шеи и развернулся спиной, пытаясь рассмотреть. Пискнул, как только понял, что она там, метка на загривке, которую он так хотел получить. Он вспомнил про еще одну, опустил взгляд на свои многострадальные бедра. Сглотнул. Они все еще были красными. Все еще горели. Цзян Чен на секунду сжал их крепче, выдохнул судорожно, когда боль-удовольствие прострелила его вдоль позвоночника, когда член в трусах заинтересованно дернулся. Хватит. А то еще и со стояком разбираться придется. Метка на бедре с промежутка между раундами тоже никуда не делась. Растеклась, казалось, еще сильнее с тех пор, как Цзян Чен видел ее в последний раз. Выглядела как что-то, что будет проходить неделями. Ваньин надеялся, что она задержится подольше. Он привел себя в порядок, как мог: смыл чертову подводку, почистил зубы заботливо оставленной гостевой щеткой, причесался, одолжив у Лань Сиченя гребень и резинку. Чувство нереальности происходящего вернулось, и вместе с ним пришла и нужда как можно скорее оказаться дома. В одиночестве. Обдумать все, что произошло, и решить, как ему теперь с этим жить. Цзян Чен обнаружил аккуратно сложенную стопку своей одежды на стиральной машине и аж зубами скрипнул от того, насколько бессмысленно продуманным и внимательным был Лань Сичень. Если бы проведенная вместе ночь что-то значила, подобные жесты были бы желанными, принесли бы чувство тепла, вызвали бы улыбку. В их случае они, скорее, раздражали. Намекали на то, чтобы он сваливал поскорее. Он оделся. Бросил на себя в зеркало финальный взгляд. Минимум три засоса были видны на шее с любого ракурса. Просто, блядь, замечательно. Лань Сичень поймал его на выходе из ванной, тоже уже одетый. Цзян Чен буквально вздрогнул и надеялся лишь на то, что не выглядит испуганным или особенно хмурым. — Доброе утро, — улыбнулся ему змей, и от тепла этой улыбки Цзян Чена обдало холодом. — Завтрак на столе. У меня сеанс в двенадцать, я, к сожалению, не смогу тебя проводить. Поставь посуду в раковину, хорошо? На змее снова был тот идиотский белый шнурок поперек лба. Ваньин подумал, что без него ему лучше. Он кивнул и пробурчал благодарность за завтрак. Сичень выглядел так, словно хотел сказать что-то еще. Вся ситуация ощущалась максимально неловкой. — Спасибо, — в конце концов, татуировщик, видимо, нашел пару слов для него, — что согласился и приехал. У меня уже очень давно не было настолько хорошего секса. Увидимся? Цзян Чен кивнул снова, и Лань Сичень развернулся, чтобы уйти, но в последний момент, словно спохватившись, шагнул к Ваньину, прижался на мгновение губами к его лбу. Затем развернулся уже окончательно, прошел по коридору и исчез в кабинете. Целомудреннейший из поцелуев, но Цзян Чена он прожег с той же силой, с которой любая из меток, любой из засосов прожигал его ночью. Он с минуту стоял там, распахнув глаза, чувствуя, как сердце бешеной лошадью гарцует в груди. К чему это все? Зачем? Ваньин сел за стол, но кусок не лез в горло. Он пялился в стену, нянчил остывающую кружку с кофе в руках и пытался понять, осознать то, насколько грандиозную ошибку совершил, согласившись. Количество спорных моментов во всем этом очевидно переваливало за допустимый предел, но самый животрепещущий, самый важный выделялся на их фоне своей монументальностью. Он жил без секса раньше, и это было терпимо. Переносимо. Но теперь, когда он узнал, что секс может быть таким… Как ему вернуться обратно?..