crawling back to you

Если бы у Лань Сиченя спросили, чему бы он хотел научиться, он без раздумий ответил бы, что хочет научиться забывать. Если бы открылся ларек для частичного стирания памяти, Лань Сичень был бы первым в очереди. Лежа ночью в кровати рядом с очередным любовником, качая пресс в зале, перебирая струны гитары или гуциня, жужжа машинкой по чьей-то коже, Лань Сичень хотел забыть. Но он помнил. Помнил в ненужных, раздражающих деталях, помнил так, будто не восемь, шесть, пять лет прошло, а лишь пара дней. Он помнил... Он помнил, как увидел его в первый раз. Гибрида лиса, одетого в бежевые слаксы, белую рубаху и свитер цвета лимонной меренги. Помнил его недорогую одежду на фоне их люксовых брендов. Его старый, уродливый ноутбук на фоне их макбуков. Его стипендию за выдающиеся достижения в учебе на фоне их ежегодных чеков за обучение. Его умные, пронзительные глаза на фоне лениво-тупых взглядов большинства их однокурсников. Они не должны были встретиться — он на два года младше Лань Сиченя с Не Минцзюэ, учился на другом направлении, но пришел тогда на их лекцию в свободное время, просто чтобы знать больше, уметь лучше. Но задавал лектору вопросы настолько остроумные, настолько продуманные, что взгляд Сиченя сам притянулся к нему, и он понял, что пропал... Он помнил, как искал его, безнадежно, безуспешно. Как спрашивал студентов и преподавателей и получал недоуменные взгляды и пожатие плечами в ответ, как выглядывал его желтый свитер и пушистый хвост в столовой и библиотеке, в лекториях и спортзалах, и не находил ни следа. Он помнил, как увидел его во второй раз, через пару месяцев, на мероприятии, где старшие студенты должны были делать с первокурсниками совместные проекты. Как он сидел в одиночестве в своем желтом свитере и поводил огненно-рыжими ушами, пока вокруг копошились уже разбившиеся на группы люди. Помнил, как рой бабочек взметнулся в животе от одного взгляда туда, от того, что рядом с ним нет никого, никого. Правило запрещало бегать, но Сичень подбежал к нему, и яркие карие глаза посмотрели на него удивленно, настороженно. — Лань Сичень, — выдохнул он, захлебываясь от восторга, от того лишь, что видел его снова, так близко, от открывающихся перспектив. — Третий курс международного бизнеса. Третий курс китайских классических музыкальных инструментов. Могу помочь тебе с проектом. — Мэн Яо, — сказал Мэн Яо, открывая для Лань Сиченя бездонную пропасть, пышущую всепожирающим огнем, в которую Сичень, влюбленный идиот, с радостью сам сделал шаг. — Буду рад поработать с тобой. Они начали свой проект, и Сичень обнаружил, что рядом с Мэн Яо он физически не может заткнуться. Он выложил ему про себя все как на духу: про свою семью и ее проблемы, про компанию и огромные надежды, возлагаемые на него как на старшего наследника, про то, как он всегда видел для себя другой путь, но смирился и принял решение следовать дороге, расстеленной перед ним. Совершенно упустил из виду то, как сразу после этого Мэн Яо резко стал гораздо больше в нем заинтересован. Они сошлись быстро, стремительно, влились друг в друга, как две реки сливаются в одну, и тогда Лань Сиченю казалось, что это хороший знак. Символ того, что все правильно. Как и должно быть. Неделю назад еще не знакомы; два дня назад покраснели оба, когда их руки столкнулись над пеналом; сегодня уже целуются безудержно у Сиченя на кровати, и его большие руки — боги, он никогда раньше не замечал, насколько сам по себе огромен — держат в объятиях крошечного Мэн Яо, как самое хрупкое, самое дорогое сокровище на свете. Да, Сичень понял это, в конце концов. После тягучих, бессонных ночных часов, наполненных размышлениями и осознаниями, он понял, что так привлекло его тогда, что вынесло разум из его головы и оставило там только приторно-розовый туман. Мэн Яо был жалок. Маленький, тонкий, худой. Бедняк, окруженный надменными богачами. Безукоризненно тихий и вежливый, словно напрашивающийся на то, чтобы над ним поиздевались. Бесконечно одинокий. Все это, сложенное вместе, помноженное на изящную красоту, взрывало в Сичене что-то, вытягивало из подсознания на поверхность самые дикие инстинкты, и все, чего ему хотелось — сгрести в охапку, спрятать у груди, спасти, защитить, дать все, дать больше, давать, давать, давать без конца… Подраться с каждым, кто не заметил, кто не оценил, насколько гениален Мэн Яо, насколько превосходны его идеи, насколько идеальным он делает все, чего касается его нежная, миниатюрная рука. Он помнил с ужасающей ясностью, до последней испытываемой эмоции, хотя желал бы ногтями выцарапать из своего мозга эти воспоминания, как представлял Мэн Яо семье и друзьям. Представлял как своего партнера, не меньше, и Лань Сиченю хотелось буквально выть, когда он вспоминал, как вертелось тогда на его языке, требуя быть сказанным, слово «жених». Через две недели после знакомства. Он помнил каждый неодобрительный взгляд — дяди, брата, лучшего друга. Он помнил, как горячился, впервые в жизни выйдя за рамки своей в самую кожу вживленной маски спокойствия, от того лишь, что все эти люди, которых он считал близкими, н е п о н и м а л и. Не видели, слепцы, того, что одухотворенный Лань Сичень видел так отчетливо, так ясно. И кто, позвольте узнать, в итоге оказался презренно слеп? Он помнил безобразную сцену, которую закатил Лань Циженю, когда тот попытался вразумить его. Помнил, что дядя, а не сам Мэн Яо, открыл Сиченю то, чей лис на самом деле сын. Помнил, какую безотчетную ярость тогда почувствовал — словно Лань Цижень украл у него что-то бесценно важное. Единственное в своем роде. — Я бы ему не доверял, — качал головой его дядя, пальцы одной руки нервно перестукивали по столу, пальцы другой теребили бородку. — Дурная кровь Цзинь Гуаньшаня подпитывает обиду. Дайте-то боги, чтобы ты был прав, Сичень, а я нет. Он помнил, как хмурился Лань Ванцзи, легчайшей складкой на гладком лбу, как смотрел сочувствующе, печально. — Брат, — пауза. — Я желаю тебе счастья, — пауза. — Но он мне не нравится. Он помнил, как Не Минцзюэ хохотнул растерянно, потер ладонью затылок. — Знаешь вот, змей у нас вроде ты. А скользкой ползучей тварью мне все равно кажется этот твой новый парень. Лань Сичень осознанным усилием проигнорировал их всех. «Я могу любить тебя, — думал он, — вопреки им всем. Против целого мира я буду любить тебя. Если все ополчатся на тебя, я защищу. Если все нападут, я закрою тебя собой». И, о, как он любил. Разглядывая их отношения с отдаленной перспективы, Лань Сичень четко видел, что с самого начала они были обречены. Сидя в этих отношениях по самые уши, Лань Сичень твердил (в основном, самому себе), что это лишь временные трудности. После полугода блаженной эйфории и, как тогда казалось, полного взаимопонимания он начал замечать первые тревожные звоночки, первым из которых оказалось то, что Лань Сичень никогда не мог точно сказать, что творится у Мэн Яо в голове. Вчера еще теплый и смеющийся лис ластился к нему, с чувством шептал, каким счастливым Сичень делает его каждый день, как Мэн Яо благодарен за то, что тот появился в его жизни. Сегодня безо всякой видимой причины он уже полностью закрыт, отвечает на сообщения односложно, отказывается встретиться, ничего не хочет объяснять. Примерно в этот период случилась их первая (из многих) крупная ссора: Мэн Яо в очередной раз закрылся, Лань Сичень, естественно, попытался достучаться. Лис отвечал все меньше, все реже, сбрасывал звонки. «Что ж, — подумал тогда Сичень, — наверное, стоит оставить его в покое, если так ему будет лучше». Они не общались почти две недели, и каждый день сердце Сиченя разрывалось от желания узнать, как там Мэн Яо, стало ли ему лучше. Он брался за телефон, чтобы написать, но боязнь совершить ошибку, потревожить, навредить, опять получить отстраненный односложный ответ не отпускала. Он мучился неопределенностью, почти не спал, ничем не мог заняться. Судорожно проверял каждый новый пост Мэн Яо в соцсетях, пытаясь найти там ответ, любой намек на то, что приблизиться уже можно… В конце концов, Мэн Яо позвонил ему сам. — Что ж, Лань Сичень, — раздался его тихий голос, по которому змей так скучал, и каждое слово полнилось несправедливой обидой и горьким разочарованием, словно Мэн Яо отказывался верить, что все так повернулось, пока факты не убедили его в обратном. — Ты так долго делал вид, что тебе на меня не плевать… И как только выдержал?.. Но вот все и стало ясно, наконец-то. Он помнил до сих пор, как те слова ледяным вихрем выжгли его нутро, как все вокруг него застыло в том же ужасе, который его охватил. Что?.. — Ты не писал мне три дня, и я подумал: «Наверное, он занят». Ты не писал неделю, и я решил: «Ладно, я подожду». Но ты продолжал молчать, и я просто не знал, что и думать. В голосе Мэн Яо звучали слезы, и Сичень ненавидел себя за то, что каким-то образом послужил их причиной. Вся эта ситуация была какой-то ужасной ошибкой, чудовищным недопониманием, все в Лань Сичене требовало разрешить ее сейчас же, оправдаться, очиститься. Сердце стучало в груди как бешеное, телефон выскальзывал из потной ладони. Он ведь так хотел вернуть контакт, он так волновался… Вспоминая эту ситуацию спустя годы, Лань Сичень не мог не заметить очевидного: если Мэн Яо так сильно соскучился, почему не написал сам? Тогда, в моменте, припертый к стенке, страдающий от любви, он чувствовал только то, насколько сильно виноват. — А-Яо, нет! Все не так, я просто… — «Просто» что? Если я тебе надоел, Лань Сичень, если ты натешился мной, мог бы сказать прямо. Всю жизнь все бросали меня, я привык. Если я тебе больше не интересен, давай расстанемся. Расстанемся. Он помнил, как глухим набатом стучало это слово у него в висках, как горло перехватило и в груди все сжалось от одной мысли об этом. — А-Яо, нет, прошу! Послушай меня! Я всего лишь хотел дать тебе воздуха, боялся потревожить! Я… просто хочу, чтобы тебе было хорошо! — И твоя лучшая мысль состояла в том, что «хорошо» мне будет без тебя? — Мэн Яо всхлипнул, и звук причинил Лань Сиченю физическую боль. — Ты был неправ. — Прости меня. Я все сделал не так. Я не хочу терять тебя. Прости, прости, прости… И Мэн Яо великодушно простил. С тех пор их отношения приняли определенный паттерн и в таком виде продолжались до самого конца. Сначала все шло хорошо. Мэн Яо источал любовь (по крайней мере, в том виде, в котором вообще мог это делать), они проводили вместе каждую свободную секунду, смеялись и радовались, гуляли и занимались сексом (по крайней мере, в том виде, к которому пришли путем проб и ошибок), переписывались каждый день, созванивались, когда не могли увидеться. В какой-то момент все рушилось. Мэн Яо больше не отвечал на звонки, игнорировал сообщения или отвечал отписками, не хотел видеться. Лань Сичень, памятуя свой прошлый провал, писал ему все равно, борясь с глубоким, всепоглощающим чувством подспудной неправильности происходящего, и каждый полученный холодный ответ ранил его острейшим ножом. И когда неожиданно на одно из сообщений приходил вдруг в ответ смеющийся смайлик, Лань Сичень чувствовал себя так, будто наконец-то может вдохнуть. И цикл начинался заново. Он подсел на него, как на наркотик, на этот из раза в раз повторяющийся круг подъемов и спадов. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, когда Мэн Яо одаривал его любовью, с нетерпением ждал, когда закончится очередной плохой период, лишь бы ощутить себя нужным снова. «Я люблю тебя любым, — думал он, и только в этом находил хоть какое-то облегчение. — Каким бы ты ни был, равнодушным и закрытым или счастливым и радостным, я здесь для тебя. Я дождусь тебя, и все снова будет хорошо. И когда в следующий раз все будет плохо, я дождусь тебя снова». Но даже «хорошие» периоды не были лишены проблем. Мэн Яо, жадно заглатывавший все внимание, что ему предлагали, патологически не умел отдавать в ответ. Лань Сиченю было интересно все: как прошел его день, что он ел и как он спал, повседневные мелочи и мнение Мэн Яо по любому вопросу, его посты в социальных сетях и научные статьи, которые лис писал для учебы. Если же Лань Сичень пытался рассказать что-то о себе, предполагая и надеясь, что Мэн Яо это интересно в той же мере, в ответ получал неопределенное «понятно», «ясно», «бывает». В какой-то момент Сичень перестал рассказывать вообще. Зачем мучить его любимого тем, до чего ему, очевидно, нет никакого дела? Он знал про Мэн Яо все. Тот же, казалось, не вспомнил бы, как зовут сиченева брата или дядю. Лань Сичень помнил, что чай для Мэн Яо нужно разбавить холодной водой, потому что тот не любил горячее, сам же лис из раза в раз предлагал Сиченю кофе, который он никогда не пил. Во время их ссор, при этом, Сичень каждый раз слышал упреки в закрытости, в недоверии, в том, что он никогда ничем не делится, и просто не знал, как объяснить, что равнодушие не слишком мотивирует к откровенности. Любое его слово в свою защиту разожгло бы ссору сильнее, а Лань Сичень не хотел ссориться с тем, кого так любил. Да и не было смысла пытаться. Со временем он усвоил, что никогда не выходит победителем из подобных споров, что для быстрого завершения конфликта от него требуется просто взять на себя вину и попросить прощения, которое Мэн Яо каждый раз благосклонно даровал ему. Стремясь избежать ссор или хотя бы свести их к минимуму, Лань Сичень при общении с Мэн Яо начал очень тщательно подбирать слова. Дымом по ветру развеялась та легкость, с которой они болтали в первые месяцы после знакомства. Лань Сичень шел по канату над пропастью, и каждый неловкий шаг оканчивался мучительно. Он просто не мог понять, в чем проблема, ведь когда-то все было прекрасно. Не мог понять, как вернуться туда, в самое начало, выпутаться из паутины, в которую с каждым днем влипал все крепче. Не мог понять, как их отношения в итоге пришли сюда. Он даже не заметил, как Мэн Яо начал контролировать всю его жизнь. «Не общайся с ним, он мне не нравится». «Не носи белое, ты и так бледный, выглядишь, как мертвец». «Обрежь волосы, я в них всю ночь путаюсь». «И чем тебе только нравится эта западная музыка?» Тогда лису было достаточно лишь опустить ресницы, лишь спросить: «Ты ведь любишь меня?», и Лань Сичень послушно обрывал общение с друзьями, выкидывал из гардероба белые рубашки, обрезал свои бережно отращиваемые всю жизнь волосы до плеч. Ради мира. Ради А-Яо. Ради их любви. Он до сих пор помнил скандал, который Мэн Яо закатил ему, когда Лань Сичень сделал свою первую татуировку — если только холодное, мертвенно-презрительное безразличие можно назвать скандалом. Безразличие того же рода, которое лис выказывал, если Сичень вдруг решал попробовать гитару вместо гуциня, включал Radiohead в машине или встречался с братом. Безразличие, которое кричало: «Я не одобряю твой поступок, меня обижает, что, зная это, ты все равно поступаешь так, но ты взрослый самостоятельный человек. Делай что хочешь». Лань Сичень научился очень тонко чувствовать момент, когда переступал грань дозволенного. По малейшим изменениям поведения Мэн Яо понимать, что снова сделал что-то не то. Он сопротивлялся этому чувству как только мог, убеждал себя в том, что это его жизнь, что он никак не обижает А-Яо тем, что носит или слушает то, что нравится ему и не нравится лису. Но навязанная вина заставляла Сиченя чувствовать себя вором, когда он делал самые безобидные вещи, и как избавиться от нее, он тоже не знал. «Я люблю тебя, даже когда ты делаешь мне больно, — думал он. — Иногда надо жертвовать чем-то ради любви. Это все, в конце концов, ничего не значащие вещи. Я сделаю все, лишь бы быть к тебе ближе». Близость же сама по себе была совершенно отдельным и очень болезненным вопросом. Практически сразу после начала отношений Лань Сичень с прискорбием обнаружил, что их сексуальные темпераменты отличались разительно. Для него секс был огромной, значительной частью любви, способом выразить бурлившие в крови чувства путем касаний, путем слияния, путем максимальной открытости перед тем, кого любишь. Боги, да Лань Сичень был готов провести в постели хоть всю свою жизнь, трахаясь круглыми сутками, с короткими перерывами на сон и еду. Для Мэн Яо секс был неприятной обязанностью. Рутиной, в которую он влезал неохотно, с видом мученика, подползающего к плахе, не раз и не два подчеркивая, что делает он это практически исключительно ради нужд и потребностей Лань Сиченя. Его изящество и тонкость, то, что изначально и привлекло Сиченя к нему, стало в итоге их общим проклятием. Такой хрупкий. Мэн Яо было больно, если надавить слишком сильно, щекотно, если коснуться слишком легко. Каждое соитие с ним превращалось в пытку, в хождение на цыпочках по льду настолько тонкому, что Лань Сичень отчетливо слышал треск. Мэн Яо не мог принять Лань Сиченя в себя целиком, сколько бы времени тот ни тратил, чтобы расслабить и подготовить его, возбуждался быстро от объятий и поцелуев, но так же быстро терял запал, стоило продвинуться хоть немного дальше, и, попробовав пару раз, они перестали пытаться. Лань Сичень мог пересчитать по пальцам одной руки те разы, когда он успешно доводил Мэн Яо до оргазма, и каждым из них он гордился, как выполненной сверхсложной задачей. Обычно же… Обычно они целовались на диване или в кровати. Поцелуи становились все жарче, они оба возбуждались, и где-то в глубине сиченева сознания острой иголкой втыкалась мысль, практически не оформленная в слова, мысль о том, что все это снова приведет в никуда. Он отбрасывал ее гневно, старался и ласкал Мэн Яо до тех пор, пока тот, фрустрированный и недовольный, не отталкивал, в конце концов, его руку, не уходил в душ, оставляя Сиченя вариться в ядовитом котле из собственного неудовлетворения, одиночества и неуверенности в себе. Таким образом, Лань Сичень, восемь лет проведший в отношениях, уныло продрочил их все. Проживать все это тогда было больно. Но гораздо больнее было рассматривать ситуацию издалека, чистым разумом с высоты прошедших лет. Видеть каждую манипуляцию, каждый момент, когда Сичень утрачивал контроль, каждую причину и ее неприятное следствие. Он помнил, как, уже ближе к концу их связи, шарясь по интернету, чтобы занять себя чем-нибудь во время обеда, наткнулся на статью «10 признаков абьюзивных отношений». Помнил, в каком шоке был, обнаружив, что их с Мэн Яо любовь попала в каждый. Помнил, как вернулся домой в тот день, испуганный, ошарашенный, растерянный, как поднял эту тему перед ним, ожидая услышать, что все неправда, что он просто не так понял, ожидая хотя бы привычного скандала, но… «Да, — сказал Мэн Яо, — я знаю. Но ты же все равно меня любишь, правда?» И какой ответ, кроме «да», он мог дать тогда? Если бы тогда Лань Сиченя спросили, ради чего он тянет это все, ради чего мучается в этих отношениях, проживая каждый день так, будто идет босиком по битому стеклу, он бы ответил, не задумавшись ни на секунду: ради хороших моментов. Ради крохотных счастливых воспоминаний, пробивавшихся, как одуванчик сквозь бетон, раз в несколько месяцев. Стоило ли это того? Сегодняшний Лань Сичень сказал бы, что нет. Тогдашний Лань Сичень был подсажен на эти моменты так плотно, что мысли о расставании, посещавшие его с завидной периодичностью, вызывали ужас, граничащий с паникой. Мэн Яо влез в его душу, пустил корни так глубоко, что выдрать его оттуда можно было лишь с мясом. Что, собственно, в итоге и произошло. Когда они только познакомились, Лань Сичень сразу же сделал попытку подружить своего нового парня со своим лучшим другом. Попытка провалилась. Они невзлюбили друг друга сразу же, с первого взгляда: Мэн Яо считал Не Минцзюэ, огромного гибрида кабана, тупым качком, тот в ответ прямодушно и непосредственно одаривал лиса званием скользкого прохвоста. Мэн Яо в совершенстве владел искусством с вежливой улыбкой бить в самое уязвимое место парой невинных слов — Не Минцзюэ, в свою очередь, вспыхивал, как пучок сухой травы, от каждого подобного фокуса. Дело не раз и не два едва не закончилось дракой (которую Мэн Яо, очевидно, ни за что бы не выиграл). Лань Сичень же метался между ними, то убеждая Мэн Яо в том, что Минцзюэ не всерьез угрожал спустить его с лестницы, то уговаривая Не-старшего, что под «сила есть — ума не надо» лис вовсе не имел в виду, что с его уровнем интеллекта не стоило и пытаться получить образование. Так или иначе, Сичень, проявив неожиданную по тем временам твердость духа, отказался разрывать связь с Не Минцзюэ, с которым дружил еще с детства, и Мэн Яо, подувшись несколько дней, нехотя признал, что на этот раз проиграл. Учитывая, что Лань Сичень таскал лиса с собой на все универские сборища и дружеские посиделки, они постоянно тусили втроем, придя, в конце концов, к презрительно-равнодушному перемирию с двух сторон со змеем посередине. Лань Сичень выдохнул с облегчением. Оба, Не Минцзюэ и Мэн Яо, в его присутствии держали себя в руках. Наедине же Сичень старался не оставлять их даже на пару минут, в особенности после одного случая, произошедшего на их с Не-старшим последнем году обучения в магистратуре. 
 Это была обычная студенческая вечеринка, шумная, дымная, пьяная — чей-то день рождения или, может быть, помолвка, успешно сданный экзамен или просто празднование радости существования в случайный день. Сичень должен был ехать туда вместе с Мэн Яо, но задержался, работая над выпускным проектом, и, в конце концов, они договорились встретиться уже на месте. Он опоздал часа на полтора, а, приехав, застал картину, до сих пор, спустя все эти годы, хранившуюся где-то в глубинах памяти. Бледный от ужаса Мэн Яо лежал на полу на спине и широко распахнутыми глазами смотрел вверх, не делая даже попыток вытереть кровь, стекавшую по подбородку на рубашку из носа и разбитой губы. Трое мужчин сдерживали разъяренного Не Минцзюэ, стараясь не дать ему закончить начатое и превратить лиса в бифштекс. Не-старший выглядел так, будто дым сейчас повалит из его жестких, щетинистых ушей, он рычал и рвался из хватки, орал практически нечленораздельно: — …что ты знаешь о моей семье, шлюхин ты сын! Отродье! Ничтожество! Думал, раз одурил Сиченя, что он теперь от тебя не отлипает, так сразу стал одним из нас?! Я научу тебя держать твой поганый язык за зубами раз и навсегда!.. Сичень помнил, как поддался первому же порыву и бросился трясущимися руками поднимать Мэн Яо. Помнил, как тяжело дышащий Минцзюэ бросил на них взгляд, полный непонимания и боли, вырвался от сдерживавших его людей, покачал головой и ушел, не оглядываясь. Никто так и не захотел объяснить Сиченю, из-за чего начался тот спор. Никто не согласился процитировать реплики обеих сторон, чтобы он смог вынести на этот счет собственное суждение. Путем долгих обхаживаний и уговоров он заставил их помириться: были принесены обоюдные извинения, не отличавшиеся особой искренностью и душевной теплотой, пожаты руки, и воцарился мир. Пытаясь сохранить его, Лань Сичень порой чувствовал себя так, будто строит карточный домик на ветреной равнине. Они с Минцзюэ выпустились из университета и сразу же заняли заботливо подготовленные для них места в семейных компаниях — промышленном машиностроении и металлообработке Не и электроэнергетике Лань. Одновременно с этим они начали работу над задумкой, которую вынашивали чуть ли не с подросткового возраста, проектом, который, если бы все прошло так, как планировалось, объединил бы самые сильные стороны их корпораций, принес бы людям неизмеримую пользу и осуществил значимый прорыв в зеленой энергетике. Это была их общая мечта, ребенок, лелеемый годами. У них были деньги, возможности и четкий, продуманный до мелочей план реализации, абсолютно все, чтобы взяться и сделать. Не хватало лишь специалиста по финансам. Лань Сичень предложил Мэн Яо, только закончившего бакалавриат по этому направлению (боги, тогда и правда казалось, что все складывается как нельзя лучше), и Не-старший, здраво оценив профессионализм, согласился. Именно Мэн Яо тогда настоял на том, чтобы направить весь поток средств через активы компании Не. Лань Сичень, страстный, увлеченный своим делом чуть ли не так же сильно, как лисом, видевший лишь то, что хотел видеть: умного, честного, гениального юношу, которому просто не так повезло в жизни, как им, отпрыскам богатых семей, в лепешку разбился, чтобы доказать Минцзюэ, что это — наилучшее в их случае решение. Стоит ли говорить, что Не-старшему это не понравилось. Совсем. — У нас есть план, Сичень, — хмурил он свои густые брови, — есть ли смысл менять его в угоду капризам твоего дружка? Слишком рискованно. Мне надо подумать. К сожалению, Мэн Яо всегда был дьявольски хорош во всем, за что бы ни брался. Предложенный им вариант выглядел идеально, как огромная, гладкая обсидиановая глыба, за которую не схватиться, как ни пытайся, которую не подкопать, с какой стороны ни подлезь. Не Минцзюэ не смог найти в нем изъяна, хотя нутром чувствовал подвох, и, в конце концов, поддался на уговоры. Три полных года после этого их бизнес процветал. План полностью оправдал себя, тестовые образцы их разработок впечатлили инвесторов и привлекли партнеров, все бурлило жизнью и взлетало стремительно, неудержимо. Сичень никогда не чувствовал себя настолько счастливым. Даже с Мэн Яо. Он помнил, как впервые осознал это. Помнил, какой невыносимо разъедающей душу виной это осознание наполнило его. В отличие от бизнеса, их отношения в эти годы корчились в чем-то, все больше напоминавшем предсмертные судороги. Сичень разрывался между работой на семью и работой на себя, Мэн Яо — между работой и учебой в магистратуре. К тому времени они уже жили вместе, но пересекались при этом чуть ли не реже, чем когда просто ходили на свидания. Сонный поцелуй утром, когда Сичень, встававший в пять утра, убегал в офис, получасовой обед вместе, если Мэн Яо был в хорошем настроении. Все выходные змей проводил, координируя свое детище, и именно в одну из таких ярких, вдохновляющих суббот Лань Сичень и осознал, обмирая, что ему вовсе не хочется возвращаться домой. Что он с облегчением блокирует экран своего телефона, на котором за весь день — ни одного сообщения от А-Яо. Он помнил, как запаниковал тогда. Помнил, что то воскресенье провел, судорожно цепляясь за лиса, и тот, на его беду, показал себя с наилучшей стороны — смеялся и ластился, молол сладчайшую чепуху, был ласков и нежен. Сиченево сердце ныло от любви, он смотрел на Мэн Яо и не мог насмотреться. «Я люблю тебя, — думал он, хватался за привычную соломинку, уже надломившуюся, убеждал в этом самого себя. — Вот же, смотри, все хорошо. Я все еще люблю тебя». На середине четвертого года после выпуска все сломалось. Лань Сичень помнил этот телефонный звонок, эту минуту, разделившую его жизнь на два кровоточащих обломка. Как оно и бывает, это был самый обычный день. Сичень допоздна задержался в офисе, разгребая завалы основной компании, потому что всю неделю практически круглосуточно занимался своей. Он до смерти устал, глаза слипались. Телефон зазвонил, и он взял, не глядя — Мэн Яо, наверное, хочет знать, ждать ли его сегодня. — Плохие новости, Сичень-гэ, — раздался голос в трубке, и его сонный разум даже не узнал его поначалу. — Дагэ арестовали. Хуайсан, позвонивший ему, сам ничего толком не знал. На следующий день с Сиченем связалась полиция, и его разваливающийся на куски мир завертелся с немыслимой скоростью в карнавале ебаного абсурда. Уклонение от налогов, отмывание денег, мошенничество в особо крупных размерах. Обвинения, предъявленные Не Минцзюэ, звучали нелепо, но суд проходил за судом, адвокатам платились десятки и сотни тысяч, и все оставалось по-прежнему. Через три месяца нервотрепки измотанный, измученный Сичень залез в счета их компании сам с единственной целью: найти доказательства того, что Не-старший невиновен. И вместо этого… О, схема Мэн Яо была чудовищно проста и при этом невероятно хорошо скрыта. Его имя нигде не фигурировало, привлечь его к ответственности было невозможно — ни одного доказательства. Через подставных лиц и третьи, четвертые, пятые руки он годами вливал в их компанию деньги Цзинь Гуаньшаня, огромные суммы, которые потом выводил под видом закупок оборудования у самого себя. Но на бумаге все выглядело так, будто Не Минцзюэ платил себе же, Не Минцзюэ проворачивал миллиарды юаней под прикрытием успешного энергетического стартапа. Мэн Яо же был абсолютно чист и невинен, и, как и Лань Сичень, проходил по делу свидетелем. Лань Сичень помнил, как что-то вщелкнулось в его голове, встало на место. Как, вщелкнувшись, это что-то запустило реакцию, и кислота проникла в каждый самый глубокий и тайный кусочек его души, выжгла ее дочерна, до тех пор, пока не осталось ничего, кроме уродливой бесформенной массы. Он помнил, как пришел в их с Мэн Яо общую квартиру, не разбирая дороги, абсолютно мертвый внутри. Как столкнулся с лисом в дверях — у того на плече болтался набитый вещами рюкзак — и не почувствовал ни единой эмоции. — О, Сичень, — усмехнулся Мэн Яо, поддернул лямку поудобнее на плече. — Ну и видок у тебя. Лань Сичень помнил, как смотрел на него, на этого чужого ему человека, по какой-то причине так долго ошивавшегося рядом, и не мог найти слов. — Ты, судя по всему, наконец узнал правду. Я знал, что когда-нибудь это случится, не думал только, что осознание займет у тебя столько времени. Ты всегда имел тенденцию к тому, чтобы чрезмерно доверять людям. Я, можно сказать, оказал тебе услугу. Лань Сичень помнил, как слушал его, не понимая слов, и только один вопрос все вертелся у него в голове, ранил его, пытаясь вырваться. «Почему?..» — Вот чего я никогда не мог понять, Лань Сичень… так это того, как ты, такой умный, можешь быть настолько поразительно глуп. Настолько по-детски наивен. Что ж. Ты был добр ко мне, в отличие от дагэ, и я всегда хорошо к тебе относился. Ты ведь любишь меня? — с приторно-сладкой улыбкой протянул Мэн Яо, и впервые сердце Лань Сиченя не вскинулось в однозначном «да!». — Так порадуйся. Я наконец-то богат, свободен, признан отцом. Я понимаю, что ты вряд ли захочешь меня больше видеть, поэтому я ухожу, но… Ради твоей любви ко мне, найди в себе силы порадоваться за меня хоть чуть-чуть. Мэн Яо ушел не оглядываясь, а Сичень все продолжал стоять там, у распахнутой двери в их квартиру, смотреть невидящим взглядом на обломки того, что было его жизнью. Следующие сутки он провел в состоянии полной эмоциональной анестезии. Он не чувствовал ничего, но не было в этом блаженства или спокойствия, лишь мертвенное онемение и пустота. Пустота исторглась из самой глубины его груди и охватила постепенно все его тело, до последнего нерва, обесточила их. Сичень не чувствовал ни голода, ни жажды, ни усталости. Он не мог спать, не мог даже пошевелиться. В какой-то момент он обнаружил себя лежащим на кровати, и ради спасения собственной жизни не вспомнил бы, как переместился туда от двери. Потом анестезия начала отходить, словно бы после того, как лечили зуб, вот только по всему телу. И после нее пришла боль. Следующие сутки он прорыдал, корчась от этой вгрызавшейся в самые кости боли, оплакивал горько и безудержно потерю того, что было его тщательно выстроенной жизнью. У него было все: семья и друзья, отношения с человеком, которого он любил, дело, которым он счастлив был заниматься. Не осталось же ничего. Любимый человек предал его, последний оставшийся рядом с ним друг гнил в тюрьме без вины, проект по кирпичикам развалился — инвесторы отвернулись, опасаясь скандала, сотрудники разбежались, СМИ размазали репутацию по стенке. Семье же Лань Сичень не мог смотреть в глаза. Некого было винить, кроме самого себя, не на что опереться. Все твердили ему быть внимательней, все видели риски, все пытались предупредить его, а он оставался слеп и глух. Он знал, что ошибся, а все были правы. Он признавал свою вину. Упивался ей, последним, что ему осталось. Но увидеть в чужих глазах осуждение, сочувствие и жалость было выше его сил. Услышать «мы же говорили» он так и не смог себя заставить. Еще два дня Лань Сичень наблюдал за тем, как отмирает его любовь. К тому моменту он смог поспать пару часов (вырубился от измождения, проснулся от кошмара), запихнуть в себя что-то из еды (не помнил, что именно), вымыться (просто стоял под текущей водой, надеясь, что она смоет с него не только пот, но и воспоминания, мысли и чувства и эту адскую жгучую боль). То, что он восемь лет с трепетом носил в груди, теперь воняло и кровоточило. Он ходил по квартире и везде видел Мэн Яо — в кофте, сброшенной на кресло, в фотографиях, развешанных по стенам, в кружке в раковине на кухне. Эфемерное присутствие, словно заменившее собой весь кислород, отравленный газ, которым невозможно было дышать. Утром пятого дня Сичень проснулся и понял: он больше не любит. Никого. Будто бы вовсе утратил способность любить. На то, чтобы разложилось и растворилось то, что он за восемь лет привык считать любовью, в целом потребовалось всего четыре дня. Четыре дня, и любовь ушла, оставив только обиду, только ярость и злость, только неверие, что он мог оказаться настолько слабым и глупым, что позволил втянуть себя в это, позволил использовать себя так. Если это любовь, то страданий она принесла куда больше, чем хороших моментов. Если любовь заканчивается так, то незачем и начинать. Если это любовь, то она ему больше не нужна. Он закрыл свое сердце с лязгом и грохотом, как закрывают на ржавый амбарный замок калитку в сад, и в тот же момент, как закрылось сердце, для любого желающего открылась его постель. Сичень притащил кого-то домой в тот же вечер — просто вышел в ближайший бар, купил напиток, озвучил предложение, получил согласие. Затрахал своего партнера до состояния, когда тот не мог больше кончать, вызвал ему такси и попросил уехать. Вот. Быстрое, дешевое удовольствие. Большего ему и не надо. Большего он и не заслуживает. В дни, последовавшие за этим, он постарался сделать все, чтобы вырезать любые напоминания о Мэн Яо из своего быта, как хирург вырезает опухоль. Как яд изгоняют из раны. Он удалил все фотографии с телефона. Собрал и выкинул его вещи — лис оставил все, что Сичень когда-либо покупал ему. Потом выкинул все, что хоть как-то о Мэн Яо напоминало. Потом все, чего тот хотя бы теоретически мог касаться. В конце концов, от квартиры остались лишь голые стены, а Лань Сичень не смог бы выкинуть их, как бы ни хотел. Он подумал, что ему нужна новая квартира, и тут же замер в шокирующем осознании. Нет. Ему нужна целая новая жизнь. В общем и целом он знал, что если придет к Лань Циженю и Лань Ванцзи и честно выскажет все, они поймут. Но Лань Сичень, слабак и трус, не смог. Он написал от руки два письма, похожих на предсмертные записки, в которых просил прощения за все и предупреждал, что ему понадобится время, чтобы прийти в себя и понять, что делать дальше. Сроки он не обозначил. И так, на двадцать девятом году жизни, Лань Сичень впервые оказался полностью предоставлен самому себе. Он даже не думал, что это будет настолько сложно. С самого детства каждое его движение регулировалось бесконечным списком правил. С самого детства десятки людей окружали его, чтобы проконтролировать и помочь, чтобы поговорить, чтобы держать его в рамках. С самого детства его загнали в форму, в жесткий, несгибаемый каркас одобряемого поведения, в образ, который он поддерживал так долго, что иногда искренне считал, что это он сам и есть. Теперь же он был один. Сломались рамки, исчезла форма, и, сидя на полу единственной комнаты своей новой, крошечной, собственной квартиры, Лань Сичень впервые в жизни задал себе честный вопрос: чего я хочу? Что я за человек? Что мне нравится? Что я терпеть не могу? Какие мои сильные и слабые стороны? Он чувствовал себя снова ребенком, впервые пытающимся выписать непослушной в неловких пальцах кистью иероглифы своего имени. Теленком, в минуты после рождения встающим на трясущихся ногах. Исследовать себя было сложно, но у него было все время мира, и, честно говоря, это здорово отвлекало от того, чтобы бесконечно прокручивать в голове свои горести. Он отсек от себя свою старую жизнь. Новую же только предстояло построить. Лань Сичень с удивлением обнаружил, что ленив, когда никто не стоит над душой и не смотрит строгим взглядом, гедонистичен, когда некому пожурить его за расслабленность. Он узнал, что ему нравятся медленные утра и длинные вечера, что он любит растения, что может научиться играть на любом музыкальном инструменте, к которому потянутся его руки. Он понял, что любое дело, хотя бы отдаленно связанное с домашним хозяйством, вызывает у него, холеного мальчика из богатой семьи, совершеннейшее непонимание и чаще всего заканчивается полным провалом. Посвящал часы и дни тому, чтобы овладеть этим нехитрым искусством. Помнил, что первой причиной, заставившей его почувствовать что-то похожее на радость в те месяцы, были его же собственные трусы, которые он впервые достал из стиралки целыми. Тогда же он попробовал алкоголь, от которого всегда держался подальше, и оказалось, что не все решения его прошлой жизни были неправильными: пить ему явно не стоило. Какая-то пара глотков утащила его в дебри эмоциональных джунглей опасно быстро, и, очухавшись поутру, Сичень поставил на этой затее крест раз и навсегда. Табак был совсем другим делом, горьким и до странности успокаивающим. Старый Сичень по-снобски нахмурился бы, но Сичень нового образца был склонен позволять себе маленькие слабости. Над своей новой профессией он даже не раздумывал. Татуировки всегда были его запретной любовью, он неплохо рисовал, а потому с головой бросился в изучение и тренировки. Первые несколько штук он набил на самом себе — кривые, страшненькие, бесценные. Постепенно Лань Сичень научился жить один. Вот только, помимо очевидных плюсов, были и не менее очевидные минусы, главным из которых, пожалуй, являлось беспросветное одиночество. Днем все было терпимо, приемлемо — Сичень был занят домашними делами, учебой, отрисовкой эскизов, играл на своих инструментах или читал книги. Но каждая ночь приносила с собой орды демонов прошлого, бесконечно терзавших его, не дававших уснуть, наводнявших его кошмары. Он плохо и мало спал, часами ворочаясь на простынях при свете лампы, и невозможность по-человечески поговорить хоть с кем-нибудь убивала. О, людей в его жизни было полным-полно. Они входили в нее так же мимолетно, как и выходили — час, максимум два, и как не бывало, вот только не то чтобы Сичень с ними разговаривал. Им и без того было чем заняться. Ему нравилось оставаться в памяти этих людей, имен которых он не знал и лиц которых не помнил, приятным воспоминанием, и только. Ограничивать социальный контакт до минимума, чтобы не дать ни малейшей возможности вспыхнуть чему-либо, кроме базового физического влечения. Из раза в раз доказывать себе, что он может — может доставлять удовольствие, может верно читать желания партнера по полуслову (полужесту, полувзгляду), может давать ровно то, чего от него ждут, и ни граном больше. Всю его жизнь правила его семьи вели его, подсказывали, куда свернуть, что выбрать. Теперь он не подчинялся им больше, но старые привычки отмирают медленно. Правила все еще были чем-то комфортным, заземляющим, устойчивой кочкой в болоте, в котором Сичень находился в те годы, и постепенно он вывел свод своих собственных. 1. Не спать с клиентами. Комфорт в работе важнее. 2. Не предлагать дважды. «Нет» — значит, нет, без вариантов. 3. Не оставлять никого до утра. 4. Ни у кого не оставаться до утра. 5. Не спать ни с кем более одного раза. Хорошего понемножку. 6. Никаких контактов после того, как попрощались. 7. Всегда спрашивать о границах. 8. Регулярно проверяться на болячки. Правила помогали ему держать себя в рамках в условиях множественных связей, но в конце концов, необходимость банально выговориться загрызла его настолько, что Лань Сичень, назвавшись чужим именем, нашел себе психолога. И поначалу цель была исключительно в этом: проговорить то, что мучит его, вынести весь этот бедлам из пространства его головы куда-то еще. Все изменилось, когда в какую-то из мучительных бессоных ночей Сичень вдруг осознал, что не сможет исправить свое прошлое, даже если забудет о нем, даже если отгородится от него трехметровой стеной. Что все это произошло с ним, его не вырезать, не убить, и оно будет влиять на него и дальше, что бы он ни делал и как бы он ни старался убежать. Осознание оставило его испуганным и растерянным, он поделился им на сеансе, и получил свой ответ. — Да, — сказала психолог спокойно, сочувствующе. — Так и работает травма. Травма. Вплоть до того самого момента Лань Сичень и не понимал, что травмирован. Его предали и обманули, да, но слово «травма» звучало слишком глобально, хоть и синхронизировалось удивительно с его ощущением. И принять это, осознать себя жертвой было тяжело. Лань Сичень согласился попытаться и проработать свою чертову травму, повернуться лицом к болезненным воспоминаниям, погрузиться в прошлое и научиться ему противостоять. И именно тот момент его злая судьба выбрала, чтобы захлестнуть его с головой. Через два года после расставания Лань Сичень снова увидел Мэн Яо. Он вышел на пробежку с утра, как делал последние пару месяцев, очень-очень рано. Грузовики выплевывали товары на тротуар перед крупными магазинами, торговцы помельче разбирали свои ларьки. Лань Сичень пробегал мимо газетного стенда, и что-то зацепило его взгляд, разбередило его едва начавшие затягиваться раны. Он вернулся к ларьку, и увидел его сразу же, глаза притянулись к заголовку магнитом. «Сын Цзинь Гуаньшаня Цзинь Гуанъяо женился! Подробности и фото с события на страницах 3-7!» Счастливый Мэн Яо смотрел с обложки светской хроники, прижимая к себе хрупкую женщину, улыбка которой совсем не отражалась в глазах. Странное фото, оно дернуло в Лань Сичене что-то сродни зависти, что-то похожее на праведный гнев, что-то темное и липкое и неприятное. Что ж. Кем бы ни была эта женщина, что бы Мэн Яо ни было нужно от нее, он мог ей только посочувствовать. Лань Сичень покачал головой и продолжил бежать. Он говорил себе, что ничего не случилось, что это просто фото, что Мэн Яо может быть с кем хочет, жениться на ком хочет и делать что хочет, но липкое чувство комом ворочалось в груди, дегтем обмазывая его ребра, отвлекало, мешало дышать. А потом позвонил Хуайсан. За последние годы Лань Сичень привык к тому, что звонки от Не Хуайсана не предвещают ничего хорошего. Он видел имя на экране входящего звонка, и в животе мгновенно поселялся холод, мозг переключался в режим вялотекущей паники, требовалось экстраусилие, чтобы поднять трубку. И в этот раз, как и всегда, взяв, наконец, телефон, Сичень от всей души пожелал не делать этого. Прошлой ночью Не Минцзюэ умер в тюрьме. Кто-то расспровоцировал его на драку, и его огромное, хрупкое сердце, так некстати объединенное со взрывным характером, не выдержало нагрузки. Когда фельдшер добежал к нему из другого крыла здания, Минцзюэ был уже мертв. Знаете чувство, когда текстовый редактор удаляет работу, на которую вы потратили несколько месяцев, и теперь все придется начинать с нуля? Лань Сичень познал что-то подобное на примере всей своей гребаной жизни. Эмоционально он вновь откатился назад, к первой ступени, словно наткнулся на змею в «Змеях и Лестницах», только вот вместо чешуи под пяткой четко ощущался густой рыжий мех лисьего хвоста. Сичень не мог избавиться от ощущения, что эти события связаны, что не случайно вчера в то же самое время, когда новоявленный Цзинь Гуанъяо принимал поздравления, Не Минцзюэ испускал свой последний вздох. Но не было доказательств, не было видно ни причин, ни следствий, и все, что он мог, — принять эту новую, ужасающую реальность и учиться жить в ней. На второй раз было не легче, чем в первый. Он снова учился чувствовать и ощущать, слушать и доверять. Крохотными шажками, живя один день за раз и не более. И сейчас, спустя пять лет одиночества и бытия в самом себе, все еще учился. Порой Лань Сичень прислушивался к себе, пытаясь понять, может ли он снова любить, крепко ли держит его замок. Он помнил, как задал этот вопрос психологу, из праздного любопытства скорее, чем по какой-либо другой причине — сможет ли он, теоретически, хоть когда-нибудь? — и она, поняв превратно, сказала: — Конечно. Вполне возможно, когда-нибудь ты встретишь человека, с которым не захочешь расставаться. И если это случится, поймай этот момент, не пропусти его, не отмети ненароком в сторону, как что-то неважное. Уцепись за него, как за якорь, за это ощущение, и держись, потому что мотать будет только так. Это твой первый признак. Твой первый шаг. Лань Сичень помнил, что эти слова вызвали у него горькую усмешку, что он отбросил их, как инструкцию к действию на случай невозможного. Но где-то в глубине его души это зерно упало в почву, пока сухую, и сохранилось там. И Лань Сичень, даже не подозревая об этом, верил и ждал. Верил и ждал. Спустя пять лет тяжелой работы над собой и обустраиванием своей новой жизни, Лань Сичень был удовлетворен настолько, насколько это было вообще человечески возможно. Никогда раньше он не чувствовал себя более… самим собой. Все в его мире теперь, до мельчайшей детали, подчинялось лишь его желаниям, его представлениям о красивом и уродливом, изящном и безвкусном, интересном и скучном. Он стремился к спокойствию и гармонии внутренним, истекающим из спокойствия и гармонии внешних, и сейчас, наконец, это и было так. Не нужно было меняться, ломать себя, подстраиваясь под чужие ожидания и требования. Лань Сичень отрастил волосы, носил то, что нравилось, занимался тем, что приносило достаточно денег и совпадало с его чувством прекрасного. Легко, по взаимному согласию и ко взаимному удовлетворению, сходился с людьми и так же легко разбегался после, как и было заранее оговорено. В какой-то момент он понял, что на постельном поприще не должен и не хочет больше кому-то что-то доказывать. Что самому себе он все доказал уже очень давно. Сичень спросил себя снова: «Что нравится мне?» И этот такой простой, такой сложный вопрос открыл целое поле для интереснейших исследований. Он понял, что с мужчинами больше любит быть сверху, чем снизу. Что в целом предпочитает мужчин. Что ему нравится доминировать мягко, но властно, вести партнера крепкой рукой. Что ему все еще важно, чтобы другому человеку было с ним хорошо, но теперь он утрахивает их до полусмерти и потому, что это доставляет удовольствие ему самому. Он научился осознавать свои желания и отталкиваться от них. Не тащить в постель каждого первого, но выбирать. На данном этапе Лань Сичень все еще хотел бы забыть. Все еще хотел бы не испытывать чувства вины, хотел бы, чтобы все, что с ним произошло, никогда не случалось. И все же, если бы он был кристально честен с собой, Сичень признал бы, что благодарен. Благодарен Мэн Яо за то, что их судьба сложилась именно так. Он успел привыкнуть к этому спокойствию, этой размеренности. К тому, что теперь шел своей собственной дорогой в удобной обуви ровно по ноге. И тем отчетливее и острее Сичень ощутил момент, когда крошечный камешек попал в его комфортные разношенные кроссовки. Он поежился от неудобства, но продолжил идти, надеясь, что назойливый кусочек придорожной щебенки вывалится сам собой, но каждый шаг, наоборот, проталкивал его глубже, и камешек напоминал о себе все чаще, и все сложнее становилось его игнорировать. Маленький камешек, который должен был отлететь от подошвы, но вместо этого застрял в ней, забился в щелку, о которой Лань Сичень то ли не знал, то ли совсем позабыл. Камешек по имени Цзян Ваньин.