crawling back to you

Все началось в четверг. С тех пор, как Лань Сичень выпал из стандартной рабочей пятидневки в пользу свободного графика с плавающими выходными, он редко мог сказать, какой сегодня день недели. Но тот четверг он запомнил. Запомнил, потому что это был один из тех дней, когда ему казалось, что во всей его терапии, во всех его попытках убежать от прошлого не было никакого смысла. Оно настигало его, огромное, черное, устрашающее, так и норовившее схватить исподтишка, вгрызться зубищами, терзать до тех пор, пока от Сиченя не останется ничего, кроме изжеванной массы. Он не мог спать, хотя время подползало к полуночи, а Лань Сичень знал слишком хорошо, что его организм по многолетней привычке поднимет его ровно в пять. Он не мог спать, но и делать ничего не мог — просто лежал и пялился на периодически потухающий экран своего телефона, тыкал его снова, чтобы смотреть, как утекают минуты, как монолитом висит над часами надпись «Четверг, 14 сентября». В самой дате не было ничего особенного, но этот день был настолько плох, тянулся настолько медленно, что Сичень мысленно подгонял минуты, торопил их пройти скорее, чтобы наступило завтра, а завтра… Что ж, может быть, завтра все снова вернется к норме. Один день за раз. Замечательный принцип. Еще тридцать шесть минут… тридцать одна… двадцать восемь… За двадцать четыре минуты до конца четверга телефон в его руке вздрогнул уведомлением, и Сичень вздрогнул вместе с ним. Кто-то написал в его рабочий аккаунт в инстаграме. Отвечать прямо сейчас не было ни сил, ни какой-либо острой необходимости, и все же он открыл чат, надеясь лишь, что разговор поможет скоротать мучительно ползшее время. Он скользнул взглядом по сообщению, не ожидая увидеть там ничего необычного, вот только… Какое колдовство обманывает его глаза?.. Лань Сичень сел в кровати, перечитал короткий текст еще раз, внимательно, пословно. Не может быть. Самый любимый эскиз, когда-либо выходивший из-под его руки, напоминал девицу на выданье, которая была слишком хороша для того, чтобы кто-нибудь действительно женился на ней. Под постом с этим рисунком в его аккаунте было больше всего лайков, почти две сотни восторженных комментов. Раз в пару месяцев очередной смельчак писал Сиченю, спрашивал цену и количество сеансов и пропадал, так и не решившись. Лань Сичень все понимал. Рисунок был большой, дорогой и сложный, его пришлось бы бить фрихэндом, что невозможно без определенного уровня доверия к мастеру, да еще ко всему и тот участок на ягодицах… Лань Сичень все понимал, и тем не менее, сложно было удержаться от искры надежды каждый раз, когда кто-то справлялся о нем, от укола разочарования, когда это снова ни к чему не приводило. Он настрочил стандартный ответ так быстро, как только мог, суеверно страшась упустить тот крошечный временной промежуток, когда клиент все еще заинтересован. И замер. Ну вот, сейчас этот кто бы он ни был увидит цену, осознает масштаб и исчезнет. Лань Сичень приготовил себя к отказу… который так и не случился. Они договорились о времени, он скинул локацию. Все было как обычно за исключением того, что именно Сичень должен был бить в воскресенье. Прошлое выпустило его из зубов, как кошка — надоевшую игрушку, спряталось неподалеку, изгнанное теплом, которое вспыхнуло у Лань Сиченя в груди. Он не знал человека, который написал ему, но одно лишь то, что этот незнакомец пожелал носить на себе работу, которой он гордился больше всего, не испугавшись ни размеров, ни цены, расположило к себе. И так первым, что Лань Сичень почувствовал к Цзян Чену, было это: благодарность творца за то, что его работу оценили по достоинству. Ни одного сеанса он не ждал с таким нетерпением. И в воскресенье он приехал к нему. Он. Ваньин. Гибрид кота, суровый и откровенно нервничающий — пятнистые ушки над челкой так и норовили прижаться к голове, хвост ходил из стороны в сторону. Красивый мальчик. Сиченев наметанный глаз мгновенно выхватил детали: точеную челюсть и тонкую, но крепкую шею, плотно сжатые губы, голубые глаза, стрельнувшие в него из-под пушистых ресниц. Стройность и гибкость фигуры, которую не могла скрыть даже мешковатая одежда. Длинные ноги и мускулистые бедра… «Ох, котеночек, — думал Сичень, провожая его в кабинет, — встреться мы при других обстоятельствах, я бы этого так не оставил, будь уверен…» Но он был на работе, и его собственное правило четко и недвусмысленно запрещало спать с клиентами. И впервые с того самого момента, как Лань Сичень его установил для себя, он понял, что сожалеет. Заставляет себя против воли отпустить из своих лап того, кого отпускать не хотелось. Второе, что Лань Сичень почувствовал к Цзян Чену — уважительное восхищение красотой. Третье — досада от невозможности эту красоту получить. Четвертое — неописуемое чувство сопричастности, возникающее исключительно в тот благословенный момент, когда узнаешь, что новому знакомому нравится что-то редкое и непопулярное. То же самое редкое и непопулярное, которое нравится тебе. К примеру, тот же тип западной музыки, который в вашей стране не то чтобы особенно одобряем и распространен. Сеанс шел своим чередом. Лань Сичень (небезуспешно) пытался заставить себя сосредоточиться на работе, что было особенно сложно, когда чуть ли не каждая минута приносила новое восхитительное открытие. Ваньин разделся перед ним по его просьбе, и Лань Сичень обнаружил, что под объемной футболкой прячутся ладные мышцы и гладкая, упругая кожа, молившая о прикосновениях. Он подарил ей немного, совсем чуть-чуть, не позволяя себе увлекаться, хотя предательский разум тут же подбросил мыслишку о том, каково будет гладить Ваньина так всего. Просто гладить часами, пока тот, чувствительный, раздразненный, не начнет умолять. Боги. Ладно. Может Лань Сичень хотя бы помечтать, в конце концов, или нет? В его правилах не было ни слова о мечтах. То, как Ваньин реагировал на его касания, тоже совсем не помогало. Как он вздрагивал и мурашился, сам того не замечая, как давил стоны и ахи, вероятно, надеясь, что Лань Сичень не услышал. Но он слышал все. Замечал все. И если мелкую дрожь и торчащие соски (Сичень потрогал там случайно!) худо-бедно можно было списать на прохладный воздух кабинета, то со стонами, тяжелым дыханием, сладким запахом его возбуждения подобное оправдание билось из рук вон плохо. Ваньин был возбужден из-за него. Это льстило — Лань Сичень, соблазнитель, единственное касание которого способно уложить любого к его ногам — но он старался не дать этой лести особенно разрастись. Может, у бедного мальчика просто давно не было секса, хотя с его внешностью это было бы как минимум странно. Так или иначе, Сичень замечал все эти крошечные признаки, сознательно не комментируя ни один из них, дабы помочь котеночку сохранить какое-то подобие лица. И все же не смог удержаться от того, чтобы поддразнить его, потрогать походя между ягодиц, тут же убрав руку. Это было бесчестно и более чем неприемлемо. Сичень отругал себя сразу же, оправдался перед самим собой тем, что так или иначе коснулся бы там в процессе работы, запретил себе выкидывать подобные фокусы настрого. Он прекрасно понимал, что с ним творилось. Тело его, привыкшее сразу же получать того, кого возжелало, боролось с разумом, приказывавшим оставить в покое, сопротивлялось, пыталось отыграться хоть в чем-то. С первым правилом никогда раньше не было проблем. Но и сам Лань Сичень никогда не хотел кого-то так сильно. Пятое, что Лань Сичень почувствовал к Цзян Ваньину — сильнейшее сексуальное желание. Это настораживало. Более того, немного пугало. Что в этом мальчике было такого, что дернуло Сиченя настолько, что отличало его от других таких же, толпами наводнявших бары, клубы и приложения для знакомств? Лань Сичень не знал. Он пытался понять, мозг был занят обдумыванием, и потому то, что вырвалось из его рта, когда он попросил Ваньина не двигаться, шокировало его самого. Шокировало их обоих. — А вот теперь, котеночек, мне нужно, чтобы ты стоял очень-очень ровно и максимально неподвижно, ладно? Он услышал, как его рот произносит эти слова, увидел, как мгновенно и почти незаметно напряглась ваньинова спина перед ним. Это было ужасно. Грубо, непрофессионально и, честно говоря, просто мерзко. Лань Сичень приготовился выслушать возмущение, искренне извиниться и перестать называть его так даже в мыслях, но… Ваньин промолчал, и Сичень ничего не сказал тоже. «Ох, котеночек, ты бы поосторожнее, — думал он, скользя маркером по этой красивой, манящей спине, — позволишь мне что-то одно, и я захочу больше. Позволишь больше, и я потребую тебя целиком…» И когда он дорисовал свой эскиз, когда Ваньин отошел к зеркалу, Лань Сичень продолжал думать. Он присел на край стола и смотрел на него, разглядывал его полуобнаженное тело, роскошные ноги, обтянутые тесными джинсами, не оставлявшими простора для воображения, с заметной выпуклостью между. Лань Сичень хотел содрать эти джинсы с него. Сиченево желание было видимо, ощутимо. Причина же желания оставалась скрыта, и он прилагал титанические усилия к тому, чтобы постичь разумом то, что мгновенно, инстинктивно уловило его тело. Уловило и зажглось. На тот момент Лань Сичень все еще крепко держался своих убеждений, своих правил, вырезанных в железе и камне: он не станет спать с Ваньином, как бы сильно ему ни хотелось. Сичень вспоминал юность, когда спокойствие, выдержка и самоконтроль были его фирменными чертами, пытался вызвать их в себе снова, найти в них опору и помощь. Но характеристики того Сиченя, словно старая одежда, вытащенная из глубин шкафа, больше не налезали на Сиченя настоящего, не были ему впору. Слишком много времени он провел, ни в чем себе не отказывая, слепо надеясь, что при необходимости снова вернется туда, в рамки, вышколенные годами. План не сработал, и Сичень был в ужасе. И теперь его разум судорожно искал причину, хоть что-то, за что можно зацепиться, чтобы потом, после, когда очевидный, недоступный соблазн уйдет, руководствуясь этой причиной, найти подходящую замену. Оно было здесь, это понимание, совсем рядом, так близко. У подушечек пальцев, на кончике языка. Вертелось, как слово, которое все никак не можешь вспомнить, пока мозг подкидывает тебе похожие, но неверные варианты. Сиченю казалось, еще чуть-чуть, легчайший толчок, и он поймет, казалось, что понимание каким-то образом принесет и облегчение с собой. Ваньин сбежал на перерыв, и, видят боги, Сиченю передышка была нужна не меньше. Он подготовил рабочее место, двигаясь по кабинету на автомате — руки сами делали все, что должны были: открывали ящики, доставали нужное, наливали краску и мыльный раствор, собирали машинку. Потом Сичень дошел до кухни и провернул один из своих любимых трюков для флирта, на этот раз исключительно для того, чтобы хоть как-то разбавить атмосферу дикого, плотного сексуального напряжения, искрившего между ними. В этом не было ничего особенно сложного или волшебного — Сичень просто играл на своих собственных ассоциациях от человека, но почему-то угадывал практически всегда. Угадал и сейчас. Ваньин на первый взгляд казался горьким, как черный кофе, со всеми его насупленными бровями, поджатыми губами и глазами, мечущими кинжалы. Но в самой его сердцевинке Сиченю чудилось что-то тайное и сладкое, заметное лишь самому внимательному глазу, то самое, что раскрывалось под прикосновениями, расцветало от похвалы. И, черт возьми, каждая ваньинова усердно скрываемая в кружке улыбка стоила того. А потом Сичень натянул перчатки и начал бить. Сичень начал бить, и с той самой секунды, как иголки впервые погрузились под кожу, Ваньин, казалось бы, пришедший в себя за перерыв, на глазах начал возбуждаться снова. Ох. Вот он был, тот самый толчок к пониманию, которого Лань Сичень ждал, тот знак, то указанное направление мысли. Он начал подозревать, но, всем надеждам вопреки, там, куда вели подозрения, облегчением и не пахло. Там пахло сексом. Туда манило, тянуло, тащило с силой подводного течения в широкой реке, смертельно опасного, стоит лишь на мгновение зазеваться. Он попросил Ваньина не двигаться — тот приложил к поставленной задаче столько усилий, словно выполнить ее было жизненно важно, и подозрения окрепли. Он похвалил его, отчасти ради самой похвалы, отчасти чтобы получить свое подтверждение, и с прорвавшимся из искусанных губ стоном подозрения стали уверенностью. Лань Сичень засмеялся, довольный решенной задачкой, вот только в груди у него лопалось, трескалось и бурлило, изжогой поднималось вверх по горлу горько-кислое сожаление. Негодование. Неудовлетворенность. Потому что Ваньин, милый, угрюмый котеночек Ваньин принадлежал к тому редчайшему типу людей, идеально совместимых с Лань Сиченем в постели. Тех людей, которые трепетали под строгим взглядом, мурашились от легчайших касаний, возбуждались, стоя на коленях. Тех, которые кончали по приказу, от факта приказа, которые не бежали от боли, но льнули к ней, ныряли в мнимую беспомощность, всего себя доверяя другому человеку. Тех, с которыми Лань Сичень чувствовал себя лучше всего, о ком мог заботиться, кого мог вести. Которым мог доставить самое острое, самое качественное удовольствие, и через это получить такое же и сам. Их тела узнали друг друга, притянулись друг к другу разнополярными кусочками магнита раньше, чем разумы осознали совместимость. Раньше, чем разумы попытались эту неправдоподобную, почти неестественную совместимость опровергнуть, отринуть, отречься от нее и притвориться, что ее не существует. Как же все-таки чертовски, чертовски жаль. Лань Сичень продолжал хвалить его до конца сеанса, цепляясь за эту пробную версию, рекламную аннотацию, дегустационный образец того, каким их соитие могло бы быть. Он делал свою работу, вычерчивая линии по живой коже, но в мыслях крутились развязные картинки того, как он делает с Ваньином кое-что другое. О, множество другого. Как доставляет ему иную боль, еще более сладкую от нужного подтекста, как ласкает намеренно и целенаправленно, а не полуслучайно и воровато, как приказывает не двигаться в разительно отличающихся обстоятельствах. Как все стоны и всхлипы, все слезы и смазка, все мурашки и судороги заслужены им, а не выданы авансом, не подарены едва ли осознающей их ценность легкой рукой. И когда все было закончено, Лань Сичень продолжал смотреть. Любоваться красивым мальчиком, его растрепанным, загнанным видом, его смущенным румянцем на щеках и припухшими от острых зубов искусанными губами. Пытался насмотреться. Сохранить на потом, зафотокопировать его образ на сетчатке, спрятать в уголок мозга, откуда в нужный момент его можно будет извлечь. Лань Сичень был настроен держаться своих правил, своего решения до конца. Он продержался до того самого момента, пока Ваньин, измотанный, не взорвался, не вспылил застенчиво и отчаянно: — Да что? Что ты смотришь? Если хочешь меня трахнуть, так и скажи. «Ох, Ваньин. Проецируешь свои желания на другого, лишь бы самого не заподозрили? — подумал Сичень довольно, чувствуя, как руки чуть ли не трясутся от ощущения решающего момента, поворотной точки. — Ловко, котеночек. Вот только двое могут играть в эту игру». И раз уж он сам так ставит вопрос… К черту. Ради такой совместимости единственный раз единственное правило можно и опустить. Сам с собой Лань Сичень потом разберется. — Я с удовольствием трахнул бы тебя, Ваньин. Собственно, я живу тут, наверху, на втором этаже, и у меня после тебя нет записи, так что, если ты вдруг тоже не против, можем что-нибудь эдакое сообразить. Сичень наблюдал за тем, как ваньиновы глаза распахнулись, как дернулся вверх-вниз кадык, когда он нервно сглотнул. Предложение явно застало его врасплох, и шестеренки, натужно крутившиеся в перевозбужденном мозгу, было видно невооруженным глазом. Гордость и тревога боролись с желанием, и Сичень ждал его решения, как объявления приговора. — Я не занимаюсь сексом с незнакомыми людьми. — выплюнул Ваньин наконец. Что ж. Слова окатили Сиченя жестяным ведром ледяной воды, этим же самым ведром с грохотом свалились ему на голову. Что он вообще творит?.. Он не просто переступил черту, он ушел за этой чертой в немыслимые дебри, и слава богам, хоть Ваньин еще был в состоянии здраво соображать. Он отыграл безразличие насколько мог, Ваньин убежал, и Лань Сичень его не винил. Он утратил контроль, увлекся так сильно, что совсем не разбирал берегов. Он знал, что должен был чувствовать облегчение с каплей сожаления — его правила соблюдены, его границы не нарушены — но сожаление и досада охватили его целиком, а облегчения не было и в помине. И сиченевы уютные, подогнанные по размеру железные доспехи, надежно хранившие его от мира пять лет, вдруг стали тесны в его широкой груди. В последовавшие недели Лань Сичень искал. Неудовлетворенное желание зудело, словно в венах вместо крови текла газировка, щекотало его изнутри. В общем и целом, он, наверное, мог бы жить и с ним, как живут с порезом от бумаги на пальце — раздражающее, но не смертельное неудобство. Только вот за последние годы, потраченные на то, чтобы понять, чего ему хочется, и сразу же себе это дать, он совсем разучился терпеть. Разучился игнорировать свои желания, не придавать им значения, отпускать и переключаться. И поэтому он искал. Начал с нахрапа, пошел в БДСМ-клуб. Там его знали достаточно, чтобы не задавать вопросов, вот только из свободных сабов в тот вечер была лишь одна девушка-кролик, и Сичень мудро решил даже не пытаться. Не мучить ни ее, ни себя. Но он продолжал искать. Бары, клубы, приложения для знакомств. Узкоспециализированные сайты. Он до полночи просиживал в темных, прокуренных помещениях, полных тел, пытаясь среди их смазанных в лучах стробоскопов очертаний вычленить похожие черты. Он разглядывал фотографии сабов на сайтах по поиску БДСМ-партнеров, надеясь по скупому описанию и гиперсексуализированному изображению понять уровень совместимости. Он встретился с парнем-лебедем, грациозным, светлым и плавным, практически идеально подходящим по кинкам. Мягкие, светлые волосы до плеч со сквозящими белыми перьями в них, легкая улыбка и сияющие зеленые глаза. Он был полной противоположностью Ваньину. Они провели сессию — неплохую, но оставившую у Сиченя на языке сомнительный привкус. Это было хорошо. Но это было не то. Лань Сичень хотел свое кофейное мороженое с шоколадным соусом, ему предложили ванильное с фисташкой, и он съел — мороженое есть мороженое — но удовольствия не получил. Секс не насытил его, не успокоил кипевшую кровь — лишь распалил сильнее. Заставил хотеть правильное сильнее. И Сичень продолжал искать. Он попробовал все варианты: просто кот, хмурый кот, кот-саб. Просто саб. Просто хмурый. Отчаявшись, хватался за мелочи — у того на ваньинов похож излом бровей, у этого — такие же тесные джинсы на мускулистых бедрах. И если сосредоточиться, если закрыть глаза, если не думать о том, как отчетливо, как вызывающе, как тревожаще не совпадает все остальное, можно на миг представить... представить... Но открывались глаза, и все вставало на свои места. Не то лицо, не то тело. Очередной не тот человек уезжал, получив свой оргазм, а Сичень оставался там, где и был, наедине со своей посткоитальной сигаретой. Неудовлетворенный. Застрявший. Запутавшийся. Три недели пролетели в вихре, проползли мучительно. Восьмого октября Сичень проснулся в пять утра и сказал себе: «С днем рождения». Он, как обычно, не праздновал, лишь ответил короткой благодарностью на два сообщения с поздравлением — одно от Ванцзи и дяди, одно от Не Хуайсана. У него было три записи на этот день, он освободился поздно вечером и буквально рухнул на кровать. Ему бы вырубиться от усталости, уснуть и забыться, но чертова фрустрация ворочалась хлебными крошками под самой кожей, чертово чувство «хочу-чего-то-сам-не-знаю-чего» подсасывало под ложечкой. И самая мерзкая часть заключалась в самообмане, в том, что Сичень знал. Знал, что ему нужно, кто, как и в каких обстоятельствах. И потому теперь Лань Сичень в порыве отчаяния собирался сделать то, чего не делал пять лет: достать из коробочки мозга светлый образ Ваньина и осквернить рукоблудием в одиночестве спальни, которую тот во плоти едва ли когда-нибудь своим присутствием осенит. Осознанно сам себе Лань Сичень объяснял это тем, что с количеством секса в его повседневной жизни мастурбация ему и не нужна. Какой смысл пыхтеть в одиночестве, если в любой момент, с первого же предложения можно найти крепкую руку, умелый рот, тесный зад? Зачем останавливаться на быстром, одностороннем самоудовлетворении, когда живой партнер подарит гораздо больше удовольствия, в разы больше ощущений? Зачем оставаться одному, если лучше всего Сиченю в те моменты, когда он делает хорошо кому-то другому? И все-таки было в этом что-то еще, что-то темное, страшное, маленькое. Крохотный червячок, кусавший его изнутри каждый раз, когда рука на автомате тянулась к не вовремя вставшему члену, разжимавший острозубые челюсти, лишь если Сичень предпочитал мастурбации холодный душ или шлепок по щекам. Если решал переждать, пропустить возбуждение, обещая себе восполнить его настоящим сексом потом. Позже. Когда-то давно, в прошлой жизни, еще до начала кошмарных отношений с Мэн Яо, Лань Сичень считал дрочку чем-то естественным, простым и приятным. Он не стремился делать это особенно часто, но не видел и ничего плохого в том, чтобы снять напряжение раз в пару дней. Потом… Скажем так, если мастурбация — это все, что вам остается, потому что ваш любимый человек вас не хочет, «простым и приятным» действо перестает быть очень быстро. Тогда Лань Сичень делал это от безысходности, потому что с сексом были проблемы, а с дрочкой не было. Теперь же с сексом не было проблем. А вот с дрочкой были. И даже не то чтобы Лань Сичень относился к этому как к проблеме. Искренне не относился даже как к неудобству. Мог по пальцам одной руки пересчитать случаи, когда внутреннее сопротивление к тому, чтобы взять свой собственный член и подумать о чем-то приятном, мешало ему жить. Например, как сейчас. Он хотел Ваньина безудержно, неутолимо. Абсолютно безвыходно. Он не мог получить его, но не мог и отпустить, он попробовал замены, и они не подошли. У него снова не осталось другого выбора, кроме как попытаться излить это желание самостоятельно, и Сичень чувствовал себя загнанным в угол, прижатым к стенке, не понимал, почему необходимость банально передернуть наполняет его таким ужасом. Он попытался урезонить себя, найти между двумя ситуациями разницу. Во-первых, Ваньин весьма очевидно хотел его в ответ. Во-вторых, решить этот вопрос как следует они не могли в основном из-за их личных моральных установок. В-третьих, Лань Сичень не любил его, не был даже влюблен, просто впервые за боги знают сколько времени ему стало… интересно. К десяткам своих партнеров за все эти годы Сичень не чувствовал ничего: возбуждался почти машинально, действовал механически-выверенно. В первый год оттачивал мастерство, учился технично доставлять удовольствие любому, кто оказывался у него в постели. Они все казались ему одинаковыми — несмотря на видовые различия гибридов, человеческая составляющая особой вариативностью не отличалась. Одни и те же чувствительные места, одни и те же реакции. Стоило обсудить кинки и границы перед актом, и Сичень знал, что делать, как себя вести, где надавить и как погладить, чтобы получить наилучший результат. Сейчас же он с удивлением, граничившим с шоком, осознавал, что хотел бы знать. Хотел бы знать, какой формы и размера у Ваньина член. Хотел бы знать, настолько же ли сладка его смазка на вкус, как на запах. Хотел бы увидеть ваньиново лицо в тот момент, когда Сичень войдет в него. Он хотел знать, расцветают ли засосы на этой гладкой, великолепной коже так же легко, как краска задерживается в ней, хотел знать, действительно ли Ваньин настолько гибок, как заявляет, хотел понять, сойдутся ли сиченевы ладони у него на талии. Лань Сичень даже не заметил момент, когда его рука сомкнулась вокруг полувозбужденного члена, быстро доводя до полноты. Он был поглощен с головой, утоплен в вопросах о том, в какой оттенок розового покраснеют ваньиновы ягодицы, если их отшлепать, разгладится или углубится ли упрямая складка между его бровей, когда он будет кончать, умеет ли Ваньин кончать нетронутым. Сколько раз Ваньин сможет кончить для него? Как станет скулить и дрожать, если Лань Сичень будет доводить его снова и снова и бросать, не позволяя излиться? После какого раза Ваньин начнет умолять? Рука двигалась все быстрее, сжимала все крепче. Пальцы вспоминали, что делать, как потереть, где нажать — подцепляли уздечку и обводили головку, растягивали липкую смазку по стволу. А Лань Сичень был не там. Лань Сичень пытался представить, как Ваньин будет давить стоны, если приказать ему не издавать ни звука, как сладко можно будет наказать его, когда он не справится. Пытался представить совсем запретное, невозможное: как Ваньин отреагирует на его более полную форму, на его второй член, на радужную чешую, покрывающую все тело. Есть ли у Ваньина более полная форма? Он упустил, проморгал, совершенно не зафиксировал в голове, когда его бедра начали подаваться навстречу движениям руки, вбиваясь в плотно сжатый кулак. Он был так занят. Очень занят. Занят тем, что представлял Ваньина на себе, под собой, рядом с собой. Занят раздумьями о том, хорошо ли Ваньин умеет сосать — если умеет, Сичень будет благословлен, если нет, он будет более чем рад научить. Развратные картинки проносились перед его глазами, и каждая в главной роли представляла Ваньина. Обнаженный Ваньин на татуировочном кресле. Ваньин на кровати, связанный, зафиксированный, красные шнуры шибари кусают нежную кожу, окрашивают ее в оттенок себя. Ваньин на коленях, Ваньин утраханный и расслабленный. Ваньин в, Ваньин на, Ваньин под... Ваньин, Ваньин, Ваньин... Лань Сичень выгнулся, вкрутился бедрами, схватив воздух ртом, и кончил себе в руку. Обмяк, тяжело дыша, уставился в потолок невидящим взглядом. Неслыханно. Вот же черт. Маленький, тонкий и тихий голосок в его голове, который Сичень уже очень давно перестал ассоциировать с зовом сердца, сказал: «Ну что? Когда мы узнаем ответы на все эти животрепещущие вопросы?», и второе правило полетело в окно вслед за первым. Если его телу и, как теперь выяснилось, разуму так уж сильно приспичило получить конкретную хмурую кошку, млеющую под его касаниями, Лань Сичень даст себе кошку. Предложит еще раз, выкрутит флирт на максимум, будет отвратительно настойчив. Чем Ваньин там отболтался от него на сеансе? Что они не знакомы? Что ж. Лань Сичень познакомится. В конце концов, закончиться эта история могла всего лишь двумя путями. Либо ответы на соблазнительные вопросы окажутся неудовлетворительными и блеклыми, не стоящими того внимания, что Сичень им уделил, и он разочаруется и отпустит с миром. Либо, если интуиция и предчувствие не подведут его, Сичень получит то, чего ему так сильно хочется: роскошно развлечется, во-первых, и его попустит, во-вторых. И в качестве первого шага к «знакомству», когда Ваньин написал ему, уточняя время сеанса, Лань Сичень скинул ссылку на свой WeChat... ...который остался сверкающе пустым. То ли сиченев намек был не настолько прозрачен, как он рассчитывал, то ли Ваньин сознательно закрывался от коммуникаций, в любом случае, Сичень решил (пока) не давить и дождаться сеанса. И в следующее воскресенье Ваньин пришел к нему в сияющем великолепии своих огромных, бесформенных шмоток, узких джинсов, нахмуренных бровей и искрящей язвительности. Лань Сичень был в восторге. Он смотрел из окна на него, курившего во дворе, и чувствовал, как внутри всплескивается тихонечко, стыдливо совершенно ничем не оправданная радость. Когда Лань Сичень вообще был просто по-человечески рад видеть кого-то? Почему он настолько рад видеть именно Ваньина? На первый и даже второй взгляд колючий и закрытый, Ваньин вызывал у Сиченя столько острых и интенсивных эмоций, что это пугало. И даже страх сам по себе был резок и остер. Лань Сичень чувствовал себя лягушкой, оттаивающей из ледяного куба, лампочкой, внезапно снова включенной в электрическую цепь. Словно чувства, которые замерли в нем пять лет назад, теперь просыпались; словно мертвые, сухие нейроны в его мозгу передавали импульсы снова; словно вместо того, чтобы вяло существовать, он жил. Лань Сичень и забыл, что можно чувствовать так — так ярко, так громко, так полно. Настолько огромное желание, неожиданный интерес, непонятная радость, огоньком свечки лизнувшая его нутро. Тот момент, когда Цзян Ваньин пошутил, пока они курили во дворе, и Сичень захотел рассмеяться — он действительно не мог вспомнить, когда ему в последний раз было смешно. Жгучий ужас, который охватил его, когда оказалось, что Ваньин — Цзян Чен — не просто случайный незнакомец, но человек, весьма и весьма к сиченеву бывшему кругу близкий. Уже потом, после, когда Ваньин ушел и день закончился, сидя в кресле с гитарой и подкручивая колки, Лань Сичень попытался разобрать свой страх на составные, как ребенок разбирает отцовские часы. То, от чего он бежал и отгораживался, настигло его, прошлое накинулось на него исподтишка, разинуло свою гнилостно вонявшую пасть — это было страшно. Страшно и привычно. Но вместе с тем, совершенно новый, неизведанный страх мешался туда, подкрашенный густо никогда не спящим стыдом — страх, что Цзян Чен знает, что Лань Сичень натворил. Чему послужил рычагом. Он даже не понимал, почему это было так важно, но было важно так или иначе. Волна сопротивления поднималась в Сичене от мысли о том, чтобы Ваньин узнал, чтобы понял, чтобы увидел. Цзян Чен говорил: «Ты дружил с Минцзюэ», а Сичень слышал: «Ты убил Минцзюэ». Цзян Чен говорил: «У вас было общее дело», а Сичень слышал: «Ты обманул и предал его». Он и выдохнуть смог только тогда, когда Ваньин прямо сказал, что подробностей не знает. «И слава богам, — подумал Сичень. — И слава богам». В то воскресенье Цзян Ваньин не поддался на уговоры, но и не отказался снова, и в этом чудился какой-никакой светлячок надежды. В понедельник Сичень поехал в клинику и сдал свои обычные анализы — чуть ли не на месяц раньше срока. Он не трахался ни с кем уже почти полторы недели, каждый день обновляя рекорд воздержания, и не планировал до тех пор, пока не завоюет Ваньина или окончательно не удостоверится в том, что тот недоступен. И Лань Сичень ждал. Он сказал Ваньину писать в любое время, и в фоновом смысле его жизнь сузилась до этого ожидания. Не то чтобы Лань Сичень забил на все и проводил дни, лишь обновляя WeChat в надежде, что пропустил сообщение — нет, он жил как обычно, работал и читал и играл на своих инструментах. Но где-то сзади, в затылке, в тщательно укрытых от сознательного глубинах разума свербила и неустанно транслировалась мысль о том, что он ждет. Каждое сообщение могло быть сообщением от Цзян Чена, и Сичень старался не сильно разочаровываться, когда в очередной раз оказывалось, что нет. Он так привык сбрасывать входящие уведомления, что на автомате сбросил и это, когда оно пришло ему в субботу вечером. И через мгновение вскинулся — что-то мягко взорвалось у него в животе, как хлопушка, конфетти прощекотали внутренности, разошлись мурашками по рукам. Что?.. Незнакомый номер, схематичное изображение лотоса на аватарке. Короткое, емкое сообщение. Два слова, таившие волнение и предвкушение, страх и восторг. «Я передумал». Лань Сичень просто не мог поверить. Пару минут он провел, пялясь в экран пустого чата с одиноким сообщением, пока сердце колотилось у него в ушах, а потом написал единственное, о чем мог подумать, единственное, что привело бы их обоих туда, куда Сичень так сильно хотел попасть. «Приезжай». И Ваньин приехал. Через два с половиной часа, показавшиеся Сиченю днями, он стоял на его пороге, великолепный, чертовски сексуальный со своими подведенными глазами и узкими джинсами. И незваная, нечаянная радость снова всколыхнулась в сиченевой груди при виде него, в считанные мгновения охватила все его существо. Не радость обладания, не радость завоевания. Просто радость. Она не отпускала его, пока они разговаривали. Даже когда Ваньин — нервный, почти испуганный, смущенный — попытался уйти, она не исчезла, лишь породила нежную, трепетную тревогу за него. Радость не отпускала, пока Лань Сичень трахал Цзян Чена, трогательно неопытного и при этом на удивление хорошо знающего себя, свое тело, свои желания и возможности. Радость держала его, держалась в нем, пока Сичень вел Ваньина последовательно к одному, а затем ко второму оргазму, пока получал ответы на свои незаданные вопросы. Как он и предсказывал, как интуиция его тела подсказывала ему еще на сеансах, физически они были совместимы идеально, и чем не повод для радости это был? Радость плескалась в нем даже между раундами, пока они смеялись и курили в кровати, пока возились под одеялом. С Ваньином было легко. Поразительно легко и свободно, учитывая суровость той маски, которую он натягивал на себя, чтобы противостоять миру. Приятно. Ненапряжно. Радость резонировала в нем, отдаваясь в костях, когда Цзян Чен мурчал у него на груди, пока Сичень гладил его по влажной от пота спине. Радость вырвалась искренним смехом, шипя и булькая, как таблетка антипохмелина в стакане с водой, когда полусонный Ваньин раскапризничался, отказываясь вставать с кровати, чтобы идти мыться. — Если тебе так уж сильно хочется менять простыни, Лань Сичень, придется отнести меня вниз, потому что сам я не встану, — пробурчал он, и Сичень отнес Цзян Чена вниз, поменял постельное белье (на самое дорогое, шелковое, купленное в приступе ничем не оправданного гедонизма), отнес Цзян Чена обратно наверх и укутал в одеяло, совершенно не заметив, как нарушилось правило о запрете ночевок. Ваньин отрубился в его кровати, и это казалось совершенно нормальным. Более того. Это казалось правильным. Лань Сичень смотрел на него спящего, и радость текла в нем лесной речушкой до того самого момента, как тот тихий, маленький голосок не спросил: «Ну что? Когда следующий раз?» Его ситуация могла закончиться всего двумя путями, помните? Так вот, оказалось, что тремя, и третий путь Сичень не то что не рассматривал, но вообще забыл о том, что так может быть. Что после того, как он получил Ваньина, ему может захотеться получить его снова. «Это просто секс», — думал он, царапая нервически ручки кресла, в котором решил провести оставшиеся пару часов до того момента, как в любом случае бы проснулся, чтобы не потревожить сон Цзян Чена движениями туда-сюда по кровати. «Просто очень хороший секс», — думал он, собирая с пола и складывая стопкой в ванной ваньинову одежду, чтобы тот не ходил с утра по лестнице лишний раз. «Настолько хороший, что можно и повторить», — думал он, надевая наушники, намереваясь сделать свою утреннюю йогу на кухне, чтобы не разбудить Ваньина слишком рано. «В конце концов, раньше у меня не было необходимости пересекаться с кем-то более одного раза, потому что никто не привлекал меня так сильно. Мне не хотелось повторять, а теперь хочется. Что мне мешает?» — думал он, пока готовил Цзян Чену завтрак и варил для него кофе. «Ему так идут оставленные мною следы», — подумал он, когда столкнулся с Ваньином, выходящим из ванны, сонным, хмурым и свежеумытым (куда только делся тот сексуальный хищник с подведенными глазами из вчерашнего вечера?), и другая мысль — «Он очень милый» — проскользнула незамеченной. Лань Сичень ни о чем не думал, когда целовал его в лоб. Не понимал, зачем вообще это сделал. Что скрывалось за поцелуем? Запоздалая благодарность? Последняя нежность? Финальная точка? Обещание, которое он не хотел бы давать, потому что осознавал, что выполнить его вряд ли сможет? Сичень не знал ответ. Не знал даже и то, хотел ли бы его узнать.