***
Февраль того же года, за три месяца до приезда Андрея.
— Ну и что делать будем? — нервно поморщился Поручик, натягивая рваную ушанку на голову и кутаясь в такую же рваную, поношенную шинель. Сашка, свернувшийся клубком на полу старого заброшенного дома, выпростался из-под драного одеяла, и перевёл взгляд на тощую фигуру, стоявшую лицом к окну, накинув на плечи явно украденный откуда-то кожаный плащ. Миша думал. Напряжённо, нервно, боясь обернуться и увидеть в глазах друзей надежду на то, что именно он придумает какой-то план, который спасёт их от неприглядного будущего, которое уже вот-вот настигнет их троицу. Боясь, что они увидят, что у него, сына травницы и конюха, который обычно с лёгкостью выходил из любых трудностей, нет ни единой мысли о том, что делать. — Мих, всё в порядке? "Нет," — подумал он, — "всё совершенно не в порядке. Мне нужно чудо, настоящее чудо, которое сможет нас выручить так, чтобы никто не заметил подвоха." — Да, конечно! — с губ так легко слетело откровенное враньё. Поручик шмыгнул носом, явно сдерживая слёзы. Сашка снова завозился на полу. — Вот сейчас придумаю, как это всё в слова облечь, и расскажу обязательно. Сердце его тоскливо заныло. Казалось, что вот-вот произойдёт что-то ужасное, после чего его жизнь уже не станет прежней, и больше всего на свете Горшенёв боялся, что это означает смерть одного из его друзей. В конце концов, не просто же так в его лесу обосновалась банда Охотника, не просто же так Поручик снова трясся, как осиновый лист, при любом постороннем звуке, — хотя им с Сашкой казалось, что те дни, когда он шарахался всего подряд, словно пуганый заяц, уже давно позади, — и не просто же так Сашка Балунов, самый безбашенный из них, вдруг забился в самый дальний и разбитый дом в заброшенной части деревни, чтобы только не попасться никому на глаза. "Мне не хватает тебя, мам..." Деревенская травница, дважды нарушившая собственный обет никогда не иметь детей, ушла однажды поздним вечером. Собрала свой нехитрый скарб, завернулась в шаль, купленную однажды на ярмарке, поцеловала нежно спящего уже Лёшеньку и вышла в холодную осеннюю ночь, не зная, что старшенький, десятилетний Миша, выбрался из дома, чтобы поглазеть на звёзды в прозрачном от заморозков небе, и стоял, в ужасе окаменев, провожая взглядом удаляющийся материн силуэт. Он её почти не помнил, но по редким рассказам отца мама казалась воплощением самой стихии: непокорной — и в то же время покладистой, своевольной, но мягкой, яростной, но чуткой и понимающей. Мише казалось, что она могла бы решить любую проблему, начиная от пьянства отца и заканчивая пропажей младшего братишки. Мать оставила ему в наследство лишь свой характер, старый домик в чаще леса да травник с заговорами и рецептами, но, хоть Горшенёв-старший и был против того, чтобы сын глупостями увлекался, Миша всё равно чувствовал себя самым богатым мальчишкой на свете. Даже почти удалось избавиться от гложущей мысли, что мама его бросила, потому что не нуждалась ни в сыновьях, ни в муже, вскоре спившемся и умершем от удара конским копытом по голове. Почти получилось забыть, что мама ушла в лёшин день рождения, будто бы позабыв об их традиции праздновать дни рождения несколько дней подряд. С трудом, но всё же получилось себя убедить в том, что она мертва, а не выбросила из головы своих детей, как сор из избы. Раньше Мише казалось, что отвары да зелья способны сделать что угодно, и чувствовал в себе небывалую силу от того, что знает нужные слова, чтобы превратить смертельный яд в редкое лекарство. Сейчас же ему хотелось плакать от боли или забыться во сне, чтобы только не быть таким бесполезным. Не придумали ещё отвара, чтобы исцелить сына, боящегося и ненавидящего своего отца, и нет на свете травы, которая бы выросла непроходимой оградой вокруг людей, которых любил Миша, пусть даже не все они любили его. "Мне нужна помощь, мам! Пожалуйста! Я никогда тебя ни о чём не просил! Пожалуйста... Я же должен их как-то защитить..." По щекам текли слёзы, сердце отчаянно болело, будто бы дюжина разъярённых кошек разом запустила в него свои когти. Горшенёв прекрасно знал, что Охотник привёл свою банду в их лес не только для того, чтобы вернуть себе сбежавшего сына, но и чтобы наложить свои лапы на травнические секреты его, Миши, матери, дабы потом потравить всю деревню, которая однажды его отвергла. Он не мог позволить этому случиться... но и способа это всё остановить у него не было. "Мама, пошли мне чудо!"***
— Миха! Мих! Сынок княжеский пожаловал! — вопль Сашки застал Мишу как раз в тот момент, когда тот соскальзывал со спины коня. Тот тут же возмущённо зафыркал, принялся рыть копытом землю, и только, казалось, близость Миши успокаивала его и не давала кинуться на нарушителя спокойствия. — Это который? — Так известно, который! У старика только один сын, Андрей, не старше нас, пожалуй! — Ну и пусть катится к дьяволу, — хмыкнув, Миша отвернулся к коню, мягко поглаживая его по взмыленной шее. — Тише, тише, мой хороший, этот нехороший мальчишка сейчас провалит любоваться на светлого княже из города, и мы с тобой снова сможем наслаждаться тишиной... — Ты таких шикарных коней упустишь! Он к старому Хряку свернул, а там шестёрка такая, что у Шурки челюсть отвисла! Знаешь же, староста с сынком любую лошадь загубит, но против деревенского конюха не попрёт! Ответом ему послужил шумный выдох. Закатив глаза, Горшенёв поклялся себе, что сбегает к старостиному дому только ради спасения лошадей юного княжича от лап искренне недолюбливавших его ИванПалыча и его сыночка, и вернётся обратно к табуну. Всё же, рядом с лошадьми ему думалось легче, а план по избавлению от Охотника и его разбойников сам себя не придумает. Впрочем, можно было бы попробовать втереться в доверие к этому княжичу и натравить на Охотника самого старика Князева, но эта идея казалась настолько неисполнимой, что, пожалуй, стоило и вовсе выбросить её из головы. Он справится сам. Обязательно справится. Всё равно княжич-белоручка сбежит из их деревни раньше, чем сам Горшенёв успеет хоть словом обмолвиться об Охотнике. Миша кивнул собственным мыслям и нырнул в высокую траву. Лучше любого зверя он знал все потайные тропки и проходы, позволявшие ему срезать путь и появляться именно там, где было нужно, и этот раз не стал исключением: не успел ещё староста выкатиться из дома, чтобы встретить княжича, как Горшенёв уже выскочил из полевой травы, окидывая взглядом всё вокруг. Сашка был прав, лошади действительно оказались невероятными: шестёрка лоснящихся тяжеловозов, впряжённая в угольно-чёрную карету, буквально покорила его сердце, и отдать их на растерзание самовлюблённому Хряку было бы настоящим преступлением. — Что это, к нам знатные особы пожаловали? — произнёс Миша как можно громче и насмешливее. Ответом ему послужило молчание и недовольный взгляд старосты. — Господин староста, чего это простой конюх узнаёт о княжеском визите раньше вас? — Проваливал бы ты отсюда, конюшок. Никто тебя не звал. "Хряк-младший! Лёгок на помине..." Фыркнув в ответ что-то колкое, Миша отвернулся и занялся тем, что он умел делать лучше всего: распряганием лошадей. Те, казалось, поняли, что в обиду он их не даст, а может, просто не обладали бешеным темпераментом тех коней, с которыми Миша обычно носился по полям, и послушно позволяли ему делать с ними всё, что угодно. — Добро пожаловать к нам в скромную обитель, молодой господин! — от приторного тона старостиного сынка у Миши аж зубы заныли. Как только можно так себя не уважать и стелиться перед каким-то... мальчишкой! Да и со скромностью своей обители Хряк-младший явно преуменьшил: что он сам, что его папаша, совершенно не стеснялись грабить деревенских жителей неуёмными поборами и требованиями откупа за любое действие. — Может, угостить тебя чаем? — Угости его тем кнутом, каким ты гоняешь лошадей на выпас! — он аж заулыбался довольно от того, как скривился староста. — Вам, вероятно, придётся жить с этими неотёсанными свиньями, светлый княже, с чем заранее вам и сочувствую! Уж простите, единственные удобства в нашей дыре только у них в резиденции, мы-то, простая чернь, до ветру в лес бегаем, да на досках спим, рогожкой прикрываемся! За спиной раздался смешок, и Миша удивлённо обернулся, не ожидав, что княжич хоть как-то отреагирует на его насмешку. Обернулся — и пропал. В светлых волосах княжича путались солнечные лучи, превращая его в какое-то подобие одуванчика, одежда явно была на вырост, словно его одевал его отец в свои же рубахи, а синие, отчаянно-синие глаза сверкали таким искренним восхищением от всего вокруг, что у Миши ком в горле встал. Неужели вот этот мальчишка мог быть сыном того самого Сергея Князева, от одного имени которого шарахался и староста, и многие птицы его полёта? Неужели и сам Князев когда-то был... вот таким? "Красивый. Какой же красивый". Все мысли об Охотнике и о проблемах будто бы растворились сами собой: Миша будто бы в единый момент понял, что нет ничего и никого важнее, чем молодой княжич, приехавший в их деревню. Вот этот солнечный одуванчик, от одного тёплого взгляда которого хотелось сесть у его ног, как верный пёс, и выполнять любой его приказ, не может быть менее важным, чем какие-то другие проблемы. Миша влюбился в первый раз в своей жизни: любовь выскочила перед ним, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила с первого же взгляда, как поражает молния, как поражает острый нож, — и от удара этого ножа Горшенёв не смог бы увернуться, да и не хотел. Он как-то очень спокойно понял, что отныне его жизнь принадлежит Андрею Князеву. Если он скажет — Миша со скалы на острые камни бросится с блаженной улыбкой, лишь бы только тот улыбнулся в ответ. — Осторожнее, я человечину ем! — сострил он без всякого на то злого умысла, лишь бы самого себя выдернуть из той головокружительной пелены, что окутала его в тот момент, когда его глаза встретились с синими глазами княжича. — И отец мой ел! Не рассказали ещё вам, светлый княже, что он жену свою сожрал? Кого угодно бы, пожалуй, это напугало, но глаза Андрея, кажется, засияли ещё ярче, он заулыбался — и Миша улыбнулся в ответ. По сердцу растеклось что-то тёплое и слегка болезненное, проникающее в каждую клеточку его тела, согревая и окутывая нежностью и беззаветной любовью, которая не требует ответа, которой для того, чтобы менять этот мир, достаточно просто быть. — Позвольте мне самому решать, — выдохнул Андрей в ответ на подхалимский шёпоток Хряка-младшего, и Миша понял, что теперь уже точно не будет прежним: хотелось сделать что угодно, только бы он не переставал говорить, только бы его красивый голос звучал постоянно, только бы он говорил, смеялся, может быть, даже пел — но на то, чтобы светлый княже пел для него, Горшенёв и надеяться не смел. "Я люблю его. Уже люблю, хотя увидел впервые в жизни. Люблю и умру за него, если потребуется." "Княже мой, княже... Грозна твоя стража. Что ж от меня-то не уберегла? Что ж позволила простому конюху к тебе, пресветлому, приблизиться?" Иначе как тёплым, ласковым "княже" Андрея и величать не хотелось. Какой же из него княжич, какой же из него молодой господин, когда он светлый княже, настоящее чудо, снизошедшее к ним из города? И тут Мишу словно громом поразило. Настоящее чудо, да, невероятное везение, что княжеский сын прибыл в их забытый всеми уголок как раз после того, как Миша молил мать о помощи... Мог ли быть светлый княже той самой спасительной соломинкой, о которой Горшенёв всерьёз и мечтать не мог? Его собственное, в холодном, полуразвалившемся доме вымоленное чудо, как благословение матери на то, чтобы спасти друзей? "Я никогда не использую тебя, светлый княже," — едва заметно улыбнулся он сам себе. — "Но теперь я и о тебе позаботиться должен... А значит, Охотнику лучше поберечься."