Между двух Д

В третий раз Чуя просыпается легче всего. Он подскакивает на кровати так, будто за ним кто-то гнался во сне, и садится прямо, хватая воздух ртом. Накахара не сразу замечает, что может снова свободно двигаться, слишком сосредоточенный на колотящемся в груди сердце. И только когда он закрывает лицо руками, его вдруг простреливает мысль о том, что Накахара снова свободен. Чуя поднимает руку прямо перед собой и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Как же божественно-прекрасно иметь контроль над собственным телом, чувствовать руки и ноги до самых кончиков пальцев. Впервые в жизни Чуя радуется такой малости. Сколько дней он пролежал беспомощным? Сколько дней он в заточении? Неужели никто не хватился, кроме Дазая? Накахара откидывает одеяло и замечает, что на нём новая рубашка. Предыдущая вроде как была зеленой, а эта небесно-синяя, с пуговицами на груди. И штаны ей в тон. Накахара подносит запястье к лицу и нюхает кожу. Пахнет мылом: похоже его помыли и переодели. Интересно, кто? Гоголь или Сигма? Или же сам Фёдор? Какой им вообще интерес с ним так возиться. Еще Чуя понимает, что теперь лежит на двуспальной кровати. Эта комната чуть больше, здесь есть пушистый бежевый ковёр и тумбочка с лампой. Стены выкрашены в бледно-желтый цвет в один тон с деревянным полом, и в этом уже угадывается какая-то дизайнерская мысль. В углу стоит темный стол — настолько темный, что Чуе сложно различить оттенок. И на самом его краю лежит знакомая пачка сигарет. Накахара оглядывается внимательней. Верхний ящик стола, похоже, запирается на ключ. У входа стоит напольная вешалка, на которую небрежно наброшено пальто. И на самом верху белая шапка. Такую носит только один человек. Справа от Чуи виднеются очертания небольшого окна. Накахара с подозрением присматривается к нему, подбираясь ближе прямо по кровати, и понимает, что не зря сомневался. Это окно-обманка: за мутным стеклом прячется механизм со светильником, имитирующим свет солнца. Значит, Накахара вполне может быть сейчас под землей. Затылок прошивает тупая боль. Ну разумеется, как тут обойтись без побочных эффектов. Накахара потирает затылок и вдруг понимает, что его волосы тоже чистые. Более того, их явно кто-то расчесывал, иначе на голове Чуи уже бы был колтун. Это всё так похоже на приготовления, что Чуе становится вдруг не по себе. И чем он вообще думал, соглашаясь на это. — Привет. Голос раздается сзади, и на мгновение Чуя теряется, не ожидав, что кто-то зайдет сюда. Накахара неловко поворачивается, поджав ноги, и встречается взглядом с Фёдором. На нём фиолетовая рубашка до середины бедра с золотыми узорами и черные брюки. Темные волосы разворошены в беспорядке, а на щеке виднеется красный след. От ладони? Чуя мог бы спросить, но вместо этого говорит лишь: — Привет. — Как ты себя чувствуешь, Накахара? Коля должен был поставить тебя на ноги. — Сойдет. Голова болит. — Это нормально, скоро пройдет. Какой же бессмысленный разговор. Накахара добирается до края кровати и свешивает ноги. Нужно попробовать встать, но под внимательным взглядом Фёдора Чуя ощущает себя неловко. — Нужна помощь? — мягко интересуется Фёдор, подходя ближе. — Нет. Чуя пробует встать, оттолкнувшись от постели, и с легкостью встает на ноги. После длительного времени в кровати это кажется удивительным, и Накахара едва заметно улыбается. Хорошо, значит никаких последствий не будет. Это замечательно. Накахара делает смелый шаг вперед, но лодыжка вдруг сгибается под неестественным углом, и Чуя, зашипев от боли, с грохотом падает на деревянный пол. — Тс, разве я разрешал ходить? Позволь себе восстановиться. — Еще чего. — фыркает Чуя, поднимаясь на руках. — Всё нормально, я сейчас... Достоевский вздыхает, наклоняется и обхватывает Чую за талию. Легко, будто Накахара ничего не весит, Фёдор поднимает его и усаживает на край кровати. Тут же Достоевский садится рядом и небрежным жестом откидывает упавшие на глаза рыжие пряди. — Не надо мне устраивать сцен, Накахара. Тебе нужно еще немного времени. — Сколько ты собираешься меня здесь держать? — До тех пор, пока я не выполню свою часть сделки. А именно, не помогу тебе разорвать связь. — А сколько на это нужно времени? Или сколько раз мы должны, — Чуя сглатывает, не желая даже представлять, как это выглядит. — Заняться сексом, чтобы получилось? — Смотря как. — Фёдор пожимает плечами. — Иногда и одного раза достаточно. Всё зависит от внутреннего настроя. Если ты не захочешь, то может и вообще не получиться. — Чего? А почему ты раньше об этом не сказал? — Тогда это не имело значения. — Еще как имело. — зло обрывает его Чуя. — То есть, если не получится, я тут просижу до конца своих дней? — Нет. Я тебя отпущу. Честно говоря, я могу тебя отпустить хоть сейчас. Я собрал ложные сведения, которые мне выгодно передать мафии. Так что, у тебя сейчас есть возможность изменить условия нашего соглашения и выйти. — В чем подвох? Чуя цепко отслеживает все эмоции на лице Достоевского. Где он обманывает его на этот раз? — Ни в чем. Просто я передумал. — Ты же хотел помочь. — Да, но я вдруг вспомнил, что обе стороны должны хотеть этого. Я знаю, что я чувствую. Но вот насчет тебя, — Достоевский тихо смеется, наклоняясь ближе. — Я не уверен. Чуя чувствует себя обманутым, использованным. Да нет там никакой связи, Фёдор просто водит его за нос. С другой стороны, зачем Достоевскому Чуя? Чем он вообще мог привлечь его внимание? И даже больше, ведь Фёдор буквально сказал... Боже, как всё сложно. На этот раз от Достоевского пахнет как-то слишком знакомо. Накахара пользуется возможностью и чуть подается вперед, не разрывая их взглядов. Легкий шлейф парфюма вызывает какое-то скребущее чувство внутри. Чуя знает этот запах. На все сто процентов. Так пахнет Дазай. Точнее, пах раньше, когда был в мафии. Дазай терпеть не мог запахи крови и пороха, при том что имел привычку вытирать ствол пистолета или лезвие ножа прямо об рукав пальто. В какой-то момент, они с Чуей зашли в косметический магазин и купили первый попавшийся парфюм. Осаму залил им всю одежду, пытаясь перебить тянущийся за ним шлейф убийств. Иногда это даже помогало. — Что ты знаешь обо мне? Что ты можешь чувствовать? — бросает Чуя, создавая между ними дистанцию. — Это будет просто секс. И тебе придется постараться, чтобы мне понравилось. — Каким ты можешь быть дерзким, Накахара. — хмыкает Фёдор и хватает Чую за ворот рубашки. Пуговицы жалобно скрипят в его кулаке. — Может быть, я не с того начал? Я хотел показать тебе, как умею я. Но, может быть, тебе хотелось бы так, как ты привык? — Что ты несешь. — шипит Чуя, хватая Достоевского за запястье. Силы еще не вернулись, и Накахара даже не может оторвать его руку от себя. — Откуда тебе вообще это знать? — Мало ли. У меня свои источники и свои секреты. — Зачем ты пытаешься быть похожим на него? Ты взбесился, когда я сравнил вас, а теперь приходишь вот в этом? — Чуя тыкает пальцем в грудь Достоевского. — И не надо мне говорить, что это случайность. Чего ты добиваешься? — Хочу, чтобы ты выбрал меня, несмотря ни на что. Чуя окончательно теряет нить разговора. Боль бьется о виски, перекатываясь в голове как мячик для бильярда, и Накахаре хочется завыть от досады. Как же они заебали. Оба. Два мудака, которым лишь бы покрасоваться друг перед другом. Достоевскому нужен не Чуя, а сам факт того, что он увёл Чую у Дазая, который бросил его несколько лет назад. Черт ногу сломит в головах у этих ублюдков. — Как я могу выбрать тебя, если мы с тобой враги? Я — член Портовой мафии, если ты забыл. Мы вообще не должны находиться с тобой рядом. В одной комнате, в одной постели. Всё это — огромная ошибка. Я должен явиться к боссу с повинной, потому что я — предатель. Повёлся на какие-то странные обещания, обещался помочь и сдать своих. Черт знает, зачем я вообще согласился. От каждого слова у Накахары холодеет в груди. Ведь он в самом деле виноват. Блять, он виноват, он предал мафию, он сидит буквально на коленях у врага, и так не должно быть. Это не должно было случиться, о чём он вообще думал? Можно свалить на Фёдора, что он запудрил ему мозги, угрожал, был готов убить. Но ведь Чуя сам вёл дела мафии подобным образом, и он уж должен был быть стойким. Готовым умереть, нежели перейти на сторону врага. Накахара закусывает губу до крови. Мерзко. Отвратительно. Ему теперь нет дороги назад, он не сможет посмотреть Мори в глаза. И жалкое оправдание, что Чуя хотел выяснить планы Достоевского, ему не поможет. Накахара собрал ровным счетом ничего. Уж лучше пусть Достоевский убьет его. — Ты всего лишь хотел свободы. Они держат тебя на привязи, каждый по-своему. И Огай Мори, и Осаму Дазай, они все пользуются тобой для своей личной выгоды. Я спасаю тебя от них, я дарю тебе возможность стать свободным. Это и отличает меня от них. А вовсе не то, каков я в постели. Фёдор наконец ослабляет хватку, и Чуя вырывается, тяжело дыша. — И я не просил никого сдавать. Мне не нужны данные мафии. Ты не выдал никакой информации. Всё, о чем я просил, подсунуть им ложную наводку, которая лишь приведет их на заброшенный склад и только. Я обещал тебе, что никто не пострадает, и я сдержу своё слово. — Я не знаю, чего стоит твоё слово. И я не могу быть уверен, что мафия не пострадает. — Не люблю повторяться, но всё равно скажу. Ты верил сволочи, которая вытирала о тебя ноги и переметнулась к врагу. Чем агентство не враги? Пусть вы помогаете друг другу, вы всё равно по разные стороны баррикад, и ничего не способно это изменить. — Что ты от меня хочешь? — вскрикнул Чуя, сжимая ладонями ноющие виски. — Я не понимаю, чего ты хочешь! — Тебя. — просто и коротко отвечает Достоевский. Накахара мотает головой, обмирая от приступов боли. Слишком сильная; настолько, что перед глазами всё плывет. Внутренности скручивает от приступа тошноты, и Накахара заваливается набок, обхватив голову руками. — Фёдор... — шепчет Чуя. — Я сейчас... — Что с тобой? Чуя? Достоевский легко шлёпает по щекам, но Накахара лишь стонет и сжимается в комочек. Голова будто сейчас треснет, и у Чуи слезы на глаза наворачиваются от невыносимой боли. — Чуя? — голос Фёдора звучит взволнованно или же Накахаре это просто кажется. — Зови меня... Накахара... — выдавливает Чуя из последних сил, едва понимая, что происходит. — Болит... сильно... — Твою мать... Коля! От оглушительного голоса Фёдора Чуя окончательно теряет связь с реальностью.