Между двух Д

Чуя кричит, пока не срывает голос окончательно. Он кричит, пока хватает воздуха, заставляя птиц вспархивать из-под защиты шуршащих колосьев. Чуя кричит, пока горло не начинает сводить от напряжения, и это помогает ему не сойти с ума в одночасье. Всё равно его никто не слышит. Куда ни посмотри, на десятки метров лишь золотисто-зеленое море и ни души. Возможно, Гоголь отправил Накахару сюда не просто так. Чуя хватает гладкие стебли руками и выдергивает, обжигая руки. Он идет сквозь густые колосья, не разбирая дороги, бесконечно злой на самого себя за бегство. А если там пришла мафия? Как Чуя будет смотреть Мори в глаза, если хоть один падет в бою, пытаясь спасти Накахару и не зная, что Фёдор его отпустил? Что Чуя скажет, если Достоевский убьет их всех? Хоть Фёдор и говорил, что ему нет резона сражаться с мафией, он не станет терпеть угрозы и нападения. А насчет Гоголя Чуя вообще не уверен. Он опасен тем, что непредсказуем. Под босыми ногами стелется сухая земля, осыпающаяся при каждом шаге. Накахара идет вперед, и колкие обломки стеблей ранят стопы, пробивая кожу насквозь. Солнце начинает припекать сильнее, и плечи неимоверно жжет под тонкой тканью рубашки. Волосы мокнут от пота и льнут к шее, и Накахаре даже нечем их подвязать, чтобы они не рассыпались по спине. Чуя воспринимает эту дорогу как своё личное наказание. Он слишком зарвался. Он забыл о своем долге. Накахара клялся в верности мафии не просто так; он должен безусловно подчиняться приказам и делать только то, что пойдет на пользу. Или же то, что одобрит босс. И теперь Накахаре следует искупить вину. Но в чем на самом деле вина Чуи? Чуя старается не смотреть на испачканные кровью руки. Запекшаяся корка стягивает кожу, забиваясь в трещинки, и Накахара ненавидит это ощущение всей душой. Кровь Достоевского ничем не отличается от крови других. Быть может, это делает её менее противной, но Чуе очень хочется смыть её с себя. Кровь — это физическое выражение чьей-то боли. Накахара не хочет подпускать чужую боль к себе так близко. Даже если это боль Фёдора, которую он до последнего скрывал. В груди, прямо под ключицами, колючим комком бьется отчаяние. У Чуи больше нет сил кричать, и напряжение в груди нарастает с каждым шагом, заставляя обратить на себя внимание. Если бы Накахара мог, он бы просто лег и умер здесь, потому что чувствовать всё это невыносимо. Усталость, голод и безмерная вина перед всеми топят его, наваливаясь на плечи, и Чуя ловит ртом воздух, потому что задыхается. Даже хорошо, что вокруг никого. Иначе Накахара сорвался бы окончательно. Ледяная вода ручья обжигает ладони. Чуя торопливо трет кожу, смывая бурую корку. Она отходит неохотно, забиваясь под ногти и отпечатывась на подушечках онемевших пальцев, но на сердце у Накахары становится чуть легче. Бег воды отвлекает, искрясь на солнце крошечными волнами, и Чуя завороженно зачерпывает горсть, чтобы умыться. Холод отрезвляет и возвращает в реальность, пощипывая кожу. Что бы ни случилось между Фёдором и мафией, Чуе нужно позаботиться сейчас о себе, а потом думать об остальных. Даже если тревога вшита под кожу, даже если всю сознательную жизнь его учили иначе, даже если Накахару трясет от волнения, и он вот-вот сойдет с ума. Может быть, совет Фёдора не так уж и плох. У Чуи есть своя жизнь и нужно научиться дорожить ей хоть чуть-чуть. Даже если его жизнь принадлежит не самому Накахаре, а боссу. Или, если быть точным, Портовой мафии. Чуя загоняет мысли о подчиненных и коллегах на второй план, надеясь, что они осознавали, куда идут, и подготовились. И, конечно, Накахаре хочется верить, что Фёдор будет благоразумен. Он обещал. До Иокогамы Накахара добирается на попутках. Спасибо еще, что Гоголь высадил его в Японии, а не где-нибудь еще. Через несколько часов Чуя уже не обращает внимания на косые взгляды прохожих. Пыльную землю под ногами сменяет гладкий асфальт, а яркий день уступает место сизым сумеркам. Прохлада опускается на обожженные солнцем плечи, успокаивая их после тяжелого дня, и Чуя едва держится, преодолевая последние метры до дома. Пальцы пытаются вспомнить код на двери, пока израненные стопы обжигает ледяной мрамор, и лишь с третьей попытки Накахара вводит код правильно, и дверь открывается. Не обращая внимания на грязные следы, идущие за ним цепочкой по белому полу, Чуя ищет второй телефон. Конечно же, он разряжен, и Накахара, стиснув зубы, подключает его к сети, а потом целую вечность ждет, пока телефон включится. Перед глазами всё плывет от усталости, но Накахара пробегается взглядом по пропущенным. Последний вызов от Огая, и именно его Чуя и набирает, прикладывая прохладный пластик к уху. — Босс, я… — голос Чуи на мгновение ломается, пока он пытается подобрать нужные слова, но ему удается взять себя в руки. — Я выбрался и сейчас дома. Если вы отправляли поисковую операцию, её нужно отозвать. Отчёт подам позже, с вашего разрешения. — С возвращением, Чуя-кун. — Мори начинает говорить не сразу, но его голос звучит ровно и беспристрастно, и для взвинченных нервов Чуи это просто спасение. — Я не сомневался, что ты выберешься, но больше так не пропадай. Поисковые отряды я сейчас отзову. Тебе нужна помощь? Где ты? — Помощь не нужна. Я сейчас дома. Все поисковые отряды целы? — хрипло спрашивает Чуя, сжимая телефон в руке до скрипа. В груди резко начинает колоть, потому что Мори не отвечает сразу, а тихонько хмыкает, и эта секунда растягивается в вечность. — Никто не пострадал. Ты быстрее справился сам. Достойно исполнителя мафии, я доволен тобой, Чуя-кун. Между ними повисает тишина, и Накахара сглатывает рвущийся с губ вздох облегчения. Истощенное тело окончательно сдается, и Чуя опускается на пол, всё еще не отрывая телефона от уха. Пальцы дрожат, царапая корпус ногтями, и Накахара из последних сил заставляет себя говорить спокойно: — Спасибо, босс. Я могу взять пару выходных? Кажется, мне нужно отлежаться. — В твоем распоряжении неделя. Приведи дела в порядок, восстанови силы, составь отчет и приходи. Сейчас мы можем обойтись без тебя. — Понял. Тогда до встречи. — Отдыхай, Чуя-кун. Чуя ждет, пока в трубке зазвенят гудки, и лишь потом с его губ срывается сухой всхлип. Всё хорошо. Никто не пострадал. Накахара может жить дальше, даже украв у судьбы немного счастливых дней, но не отдав ничего взамен. Хотя, это счастье сладко-горькое, как лекарство, которое дарит облегчение, но при этом обжигает едким вкусом язык и горло. И всё же, Чуя так боялся, что ему придется заплатить за каждый миг, в который он чувствовал хоть что-то, кроме поглощающей пустоты. Телефон падает на пол, проскрежетав пластиком. Накахара кладет голову на сиденье стоящего рядом кресла и закрывает глаза. Всё потом. Сначала ему действительно нужно прийти в себя. Чуя спит. Сначала он спит сидя, облокотившись на кресло и поджав ноги, прямо на голом полу. Когда силы чуть-чуть восстанавливаются, их хватает на то, чтобы принять душ и дойти до кровати. Накахара едва помнит, как добирается до постели и падает на нее, даже не успев укрыться одеялом. Телефон изредка звонит, но Чуя не обращает на него внимания. Огай знает, где он. Если что-нибудь случится, за Накахарой придут. Остальное неважно. Кровать Чуи отличается от кровати Достоевского. Она куда больше, да и матрас гораздо лучше, а уж о постельном белье и говорить не стоит. Накахара чувствует щекой натуральный шелк и даже сквозь сон понимает, что он дома. Всё мягкое, пахнущее кондиционером и немного сигаретами, потому что Дазая нет, и Чуя может позволить себе курить в постели. Так странно, что в комнате Фёдора почти не пахло сигаретами, и сонное сознание Накахары почему-то цепляется за этот факт. Впрочем, это уже ничего не значит. На третий или четвертый день Накахара уже сам готовит себе завтрак. Или вечерник, судя по темени за окном. Кухня у Чуи тоже огромная, просторная, с панорамными окнами на запад, чтобы смотреть на закаты. По вечерам Накахаре составляет компанию тень, темным пятном танцующая на фоне огненно-рыжей стены. Обычно. Сейчас уже слишком поздно, поэтому Чуя пьет крепкий кофе почти в полной темноте, разрываемой лишь мягким светом бра. Задумчиво надкусывая тост, Накахара пытается понять, что же изменилось с тех пор, как он в последний раз был на этой кухне. Тогда Чуя выкурил четыре сигареты подряд, выпил три чашки американо и не съел ни черта. В тот день ему позвонил Анго, чтобы рассказать, как дела у Дазая. И Накахара прямо в трубку рычал, какой Осаму ублюдок, и что там ему и место, в тюрьме, но внутри Чуя сгорал от тоски. Сейчас же Накахара не может найти в себе того тяжелого, невыносимого горя, которое не отпускало его с тех пор, как Дазай поставил чужие идеалы выше их любви. Если бы Чуя только мог понять, что Осаму чувствовал, потеряв близкого человека. Если бы Накахара нашел тогда правильные слова, мог бы он остановить Дазая? Уговорить его остаться? Или же Дазай нашел в смерти Оды лишь предлог оставить всё позади? У Чуи не было ответов на эти вопросы, как и не было возможности ничего изменить. Возможно, ему стоило признать, что Дазай делал выбор сам. Исключительно для себя, без оглядки на Накахару или кого-либо еще. А теперь настала пора Чуи сделать то же самое. На экране высвечиваются и гаснут пропущенные вызовы. Осаму не оставляет попыток связаться, и Накахара не понимает, что он чувствует по этому поводу. Миллионы пропущенных вызовов на телефоне Дазая, миллионы сообщений, нашептанных автоответчику, миллионы пролитых слез и десятки сломанных телефонов всё еще свежи в памяти Накахары. И сейчас, находясь на месте Осаму, Чуя понимает, насколько это всё было бесполезно. Если человек не захочет, то до него не допишешься. Можно сколько угодно проклинать миссии, других людей, плохую связь, но факт останется фактом. Дазаю не хотелось отвечать на звонки Чуи. Он пропускал его сообщения, потому что ему было всё равно. И сколько бы Накахара ни бился, это было неизменно. Чуе стоило принять это намного раньше, но правда так горька, что даже сейчас Накахаре чертовски сложно с этим смириться. Чуя оказался не нужен своей истинной паре, несмотря на то, что сама судьба захотела свести их. Накахара проглатывает безвкусный тост, и внутри всё сворачивается от болезненного осознания конца. Сейчас ему бесконечно жаль своих сил, жаль потраченного времени, жаль своих нервов, потому что, в конечном итоге, Чуя всё же отступился от Дазая. Он позволил Фёдору разрушить их связь, потому что больше не верил в неё. Это было правильным решением. Затяни Накахара с этим чуть дольше, и в следующий раз с крыши штаба мафии шагнул бы уже он сам. Худшее ощущение в жизни — быть ненужным тому, кого любишь без меры. Накахара чувствует, что сама любовь никуда не исчезла в одночасье, но теперь она подчиняется его рассудку, а не туманит его. Теперь Чуя может задвинуть её куда подальше, чтобы она не выедала его душу изнутри, не находя взаимности. Чем сильнее Дазай его отталкивал, чем больше игнорировал, тем безмернее и отчаяннее становилась любовь Чуи, будто стремясь быть сразу за двоих. Хватаясь за крохи внимания, любовь приковывала Накахару намертво к человеку, который бы никогда не оценил её. Телефон звонит в десятый раз, бренча вибрацией по столу, и Чуя больше не может это слушать. — Алло. — Чуя... Голос на другом конце кажется безжизненным, но Накахара пропускает это мимо ушей, потому что с Дазаем редко бывает иначе. — Ты в порядке? Нам надо поговорить. — Ты прав. Приезжай, я сейчас дома. — Скоро буду. Разговор настолько сухой, что Чуе хочется выпить воды. Ломкое, странное послевкусие преследует Накахару, пока он моет тарелку из-под тоста и споласкивает чашку. Двигаясь на автомате, Чуя умывается и собирает волосы в хвост, перетягивая его лентой, надевает чистую рубашку и брюки. Теперь Чуя ходит босиком, несмотря на холодный пол, и ему не хочется ничего менять. Накахара наливает в бокал вино и ставит на кофейный столик. Подумав, приносит виски и плещет в стакан совсем немного, на высоту двух пальцев. По привычке, вшитой в него годами, Чуя достает из морозилки охлаждающие камни (Дазай приучил держать их) и аккуратно опускает два в янтарную жидкость, следя, чтобы они не ударили по дну стакана. В жизни Накахары так много всего, что напоминает ему об Осаму, что у Чуи перехватывает дыхание. Хочет он этого или нет, Дазай проник в его жизнь и прочно укоренился в ней. Первый поцелуй, первый секс, первая любовь — всё это досталось Осаму. Или, если быть точным, Чуя отдал ему это всё, повинуясь безумному, беспощадному зову любви, которая, как оказалось, еще и связала их души. Было бы романтично, если бы не было так безумно и горько. Чуя аккуратно ставит бутылку с виски на стеклянный стол, чувствуя безумное желание разнести всё к черту. Дазай знал, он, черт возьми, знал, как Чуя к нему относится, и всё равно вёл себя как последний ублюдок. Накахара стискивает зубы до скрежета. Чем же Осаму думал? Что творилось в его голове, когда он бросал Чую одного? Неужели ему настолько не хватало эмпатии, чтобы понять, как это невыносимо? Руки Накахары дрожат, потому что ему обидно за самого себя. Если бы хоть кто-нибудь любил его так же сильно, как он Дазая, то Чуя бы держался за эту любовь. Он был бы бережен, осознавая, какая это драгоценность, какая потрясающая редкость. И даже если бы Накахара не нашел в себе взаимности, он нашел бы, как сообщить об этом, раня лишь слегка, а не вгоняя нож в сердце по рукоять. Фёдор сказал, что это спасение. Наверное, так и есть. Достоевский спас осколок души Чуи, который еще уцелел, и теперь Накахара будет его беречь. Раньше Чуя бы уже всё бросил и сам поехал к Дазаю, гонимый желанием хоть на мгновение увидеть Осаму. И то, что он не сделал этого, а спокойно ждет, пока Дазай приедет сам, это уже чудо. Первый шаг в борьбе с зависимостью, которая приносила и хорошее, но его было так мало, что Чуя едва помнит. Накахара делает глоток вина, находя успокоение в кисловатом вкусе. Скулы сводит от терпкости, и Чуя делает глубокий вдох, пытаясь прийти в себя. Оно того стоило. Каждая минута, проведенная там. Дазай заходит в квартиру без звонка, потому что код на входной двери всё еще его дата рождения. Осаму ведет себя почти как дома: разувается и ставит ботинки на полку, а пальто вешает на крючок в шкафу. Подумав, снимает жилет и кладет на стул, оставаясь просто в рубашке. Чуя понимает это всё по шорохам, потому что каждое движение Осаму он уже выучил наизусть. — Здравствуй, Чуя. Накахара не оборачивается на знакомый голос. Внутри всё сжимается, потому что Дазай даже не знает, сколько ночей Чуя провел на этом диване, мечтая, чтобы Осаму вошел вот так. Просто и спокойно, без криков и манипуляций. Просто зашел в комнату, сел рядом с Чуей и спросил, как у него дела. А потом притянул к себе, прижимая в крепком объятии, пропитанном желанием остаться. — Проходи. Дазай не заставляет себя просить дважды. Он неторопливо обходит диван с другой стороны и садится в самом углу. Тонкие пальцы тут же тянутся к стакану с виски, и только сейчас Чуя решается поднять взгляд, думая что готов. Но он не готов. У Осаму непривычно бледная, с легким серым оттенком кожа. Под глазами видны очертания синяков, как будто после череды бессонных ночей. Бинты на шее тоже серые, словно припорошенные пылью, а рубашка застегнута не на те пуговицы. По сравнению с Накахарой, Дазай выглядит так, словно вернулся с того света. И это внезапно выбешивает Чую до чертиков. Пришел выбивать жалость? Значит, Чуя будет беспощаден. — О чем ты хотел поговорить? Дазай отпивает из стакана даже не морщась и опускает руки на колени. Он выглядит так, будто собирается с мыслями, и Чуя раздражается еще больше. Как всегда, устраивает цирк из ничего. — Хотел увидеться и убедиться, что с тобой всё хорошо. Знаешь, Достоевский мог сделать с тобой что угодно, чтобы подобраться ко мне. Как только я узнал, что он похитил тебя, то сразу отправился на поиски. — Не всё в этом мире вращается вокруг тебя, Дазай. — резко обрывает его Чуя и делает паузу, пытаясь подобрать слова. — К тому же, я не слабак и сам могу за себя постоять. — Достоевский действует иначе. Он не будет с тобой драться, а поступит более тонко. Его оружие — ум, поэтому он так опасен. Если бы его можно было победить физической силой, я бы даже не переживал. — Всё еще считаешь меня недалеким идиотом? Я думал, это осталось в прошлом. — Нет. Но я считаю, что Достоевский мог втереться к тебе в доверие, надавить на больное и обмануть. — Прямо как ты? А зачем ему это? — А что он сказал тебе, Чуя? Он же говорил с тобой? Зачем он тебя похитил? Румянец обжигает щёки, когда Накахара на мгновение возвращается к воспоминаниям. Ему стоит думать о том, как его накачали седативным, как Гоголь держал его на капельницах с непонятными препаратами, как Фёдор воспользовался его слабостью. Но вместо этого Чуя ясно вспоминает необычный вкус сигарет, ощущение чужого тепла на смятых простынях и мягкий, чуть хриплый голос, говорящий Накахаре нежности. — Предлагал сотрудничество взамен на освобождение. Хотел, чтобы я сообщил мафии ложные сведения и запутал его следы. И нет, я не согласился, а выбрался своими силами. Они держали меня в каком-то из их убежищ. Это всё, что я знаю. — Тебя не было девять дней. Неужели, за это время ничего не произошло? Чуя не может избавиться от ощущения, что Дазай что-то знает, но пытается сделать так, чтобы Накахара рассказал сам. — Не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Большую часть этого времени я валялся без сознания. Они боялись моей силы, поэтому держали на седации. Думали, что если я слаб, то быстрее соглашусь на их условия. Я выждал удачный момент и ушел. — А кто это мы? Там был кто-то еще, кроме Достоевского? — Достоевский и Гоголь. Это допрос? — Считай это отчетом о миссии. — Я тебе отчитываться не обязан. Чуя ожидаемо вспыхивает так, что воздух начинает гудеть от напряжения, и Дазай пользуется моментом, чтобы коснуться его запястья, усмиряя способность. Накахара готов вспылить еще больше, но Осаму вдруг резко выдыхает, сжимая запястье сильнее. Его глаза распахиваются, будто от боли или удовольствия, и Накахара только сейчас замечает, что Дазай выглядит куда лучше. На скулах появляется легкий румянец, а круги под глазами становятся едва заметными. Чуя списывает всё на игру света и выдергивает руку из хватки Осаму, морщась. — Ты что себе позволяешь? Думаешь, явился ко мне, потрепал по голове, и я снова твоя собачка? — Конечно же нет, Чуя. — Ты хоть помнишь, когда в последний раз приходил ко мне? Удивительно, каким ветром тебя сейчас занесло. Хироцу сказал мне, что звонил тебе, когда я валялся с переломанными костями после миссии, и просил прийти. Но ты... — Чуя наклоняется ближе, подавляя желание врезать Дазаю от души. — Тебе было плевать. Ты так и не заявился и даже не позвонил. Так в чем дело сейчас, а? Что изменилось? Дазай молчит, и это раздражает. Чуя хватает бокал и делает пару глотков, щедро позволяя Осаму обдумать слова. Но Дазай продолжает молчать, даже когда Накахара выпивает всё до последней капли, и Чуя больше не может это терпеть. — Всё дело в Достоевском, верно? Это из-за него ты здесь? Тогда всё ясно. Ради меня ты бы в жизни сюда не заявился. А так ты ждёшь, что я тебе выдам какую-нибудь важную информацию, чтобы обставить его в очередной игре? Жаль тебя разочаровывать, но я не смогу сообщить ничего полезного. — В одном ты прав. — тихо подтверждает Дазай. — Дело в Достоевском. Я боялся, что Фёдор введет тебя в заблуждение и обманом заставит перейти на его сторону. — Перейти? Ха! — Чуя едва сдерживается от горького смеха. — За кого ты меня принимаешь, если думаешь, что меня можно увести. Как овцу на веревке, да? Я бы оценил твою прямолинейность, Осаму, будь она настоящей. Но я в жизни не поверю, что ты боялся меня потерять. — Я понимаю тебя, Чуя. Я никогда не был идеальным партнером, и ты имеешь полное право злиться. Но я хочу, чтобы мы попробовали начать сначала. — Это всё бесмысленно. — Нет. Ты еще не знаешь, но агентство и мафия заключили сделку. В обмен на помощь, Мори забирает одного из детективов в мафию. Так что, я возвращаюсь. Чую словно обжигает изнутри. Как же в жизни всё отвратительно получается. Самое важное, чего желаешь всем сердцем, приходит тогда, когда уже ничего не нужно. У Накахары сбивается дыхание и всё, что он может сказать, лишь: — Придется тебе поискать другого напарника. — Мне не нужен другой, Чуя. Мы с тобой — идеальная пара с идеальным сочетанием способностей. Я не стану работать ни с кем другим. И это будет глупо, учитывая, сколько мы с тобой смогли добиться в прошлом. Думаю, Мори не одобрит такое решение. — Тебе всегда было на меня плевать. Ты бросил меня после Порчи одного в лесу. Я был беспомощен, но какая тебе разница, верно? Ты преследуешь лишь свои цели и планы, ну а если я в них не вписываюсь, меня можно с легкостью вычеркнуть. Я больше не могу тебе доверять, понимаешь? Ты просто п... Слова тонут в бескомпромиссном и настойчивом поцелуе, который Осаму запечатлевает на губах Чуи, резко подавшись вперед. Накахара пытается отпрянуть назад, но за его спиной угол дивана и подлокотник, и он вжимается в них, медленно осознавая, что происходит. Осознание приходит с тяжестью чужого тела, пряным запахом парфюма и легким привкусом виски, и Чуя не находит в себе сил ни оттолкнуть Дазая, ни ответить взаимностью. Поцелуй Осаму горький, а еще расчетливый, потому что он не прикрывает глаза, а наоборот, пытливо наблюдает за Чуей. Дазай размыкает губы, пытаясь пробиться сквозь защиту Накахары, но, каким бы знакомым и родным не был этот поцелуй, Чуя не собирается сдаваться. Сжав губы, Чуя смотрит распахнутыми глазами на Дазая, вновь подобравшегося опасно-близко. Сердце начинает биться где-то в глотке, а в поясницу болезненно упирается подлокотник, напоминая, что Накахара живой. И что Дазай снова переходит границу, растаптывая тщательно выстраиваемые Чуей барьеры. Губы Осаму колкие и безжизненные. В них не чувствуется желания или огня, и Накахара никак не может понять, зачем Дазаю это нужно. Осаму словно пытается выжечь на губах Чуи своё клеймо, перекрыв воспоминания о Достоевском. Но знакомый запах кружит голову, и Чуя немного сдает позиции, позволяя Осаму чуть углубить поцелуй, всего на мгновение. Кисловатый привкус вина смешивается с горечью виски на языке, вызывая легкую тошноту. Но больше всего Накахаре не нравится тяжелая ладонь Дазая, которая ложится на его грудь, подбираясь к вырезу рубашки. Осаму касается пуговиц, но медлит, ожидая разрешения, и Чуя задыхается от сравнения. Ведь последним, кто касался его кожи, был Фёдор. — Видимо, я немного тебя недооценил. И это приятно. — Всё, что было между нами, это настоящее. — Я правда хотел тебя. Чуя... Накахара выворачивается и отталкивает Дазая, падая с дивана на пол. Чуя больно ударяется локтями, неловко приземлившись на спину, а Осаму замирает на месте, потрясенным взглядом смотря на Накахару. — Чуя... Прости, я... — Уходи. — хрипит Чуя, утирая рот тыльной стороной ладони. — Ты перешел черту. Нам больше не о чем говорить. — Чуя, не руби сплеча. Еще ничего не закончилось. Ты всегда меня любил, Чуя, и я не верю, что за какую-то неделю всё изменилось. — Нет. Всё уже давно закончилось, а я боялся себе в этом признаться. Но теперь самое время. — Что он с тобой сделал? Что Достоевский тебе пообещал? Почему ты стал слушать врага, Чуя? Я тебя не узнаю. И нет, я не держу тебя за идиота, но очень хочу узнать, в чем дело. — Он ничего не сделал. Наши отношения уже были обречены и держались лишь на том, что я верил в твоё возвращение. Но это в прошлом, Дазай. Я больше не куплюсь на твои обещания. — Но я же вернулся. Неужели Достоевский стал тебе дороже меня? — Что ты сказал? — Чуя приподнимается, игнорируя боль в локтях. — Повтори, что ты сказал? — Я не знаю, что произошло между вами, но это совершенно точно изменило тебя. И прежде чем ты примешь решение, Чуя, пожалуйста, хорошо подумай. Федор лжец, он потрясающий манипулятор, и ему ничего не стоит воспользоваться тобой в своих целях, а потом уничтожить. Ты все-таки мне дорог. — О, теперь ты так заговорил? Если бы я знал, что для таких слов мне нужен Достоевский, я бы нашел его уже давно. Знаешь, Дазай, тебя не касается то, что случилось в моей жизни. Ты правильно сказал: ты не знаешь, что произошло между нами, и не должен знать. — Я не хочу, чтобы он сделал тебе больно. Ты его совершенно не знаешь и не представляешь, на что он способен. — Никто не сделает мне больнее, чем ты, Дазай. Как же ты этого не видишь? Не Достоевский убил мою любовь, а ты сам, своими же руками. И я знаю тебя очень давно, но мне это не помогло и не защитило от боли. В голосе Чуи слышна неприкрытая горечь. Вся боль, что копилась в нем годами, все еще тлеет в глубине души. И именно она не позволяет любви разгореться вновь, потому что Накахара лучше будет один, чем позволит еще раз растоптать себя. — Я долго ждал тебя. Целую вечность я мечтал, чтобы ты подарил мне свою любовь, и готов был отдать свою взамен. Но больше это не нужно. Во мне совсем не осталось любви к тебе. Чуя впервые видит, как Дазай меняется в лице, теряя остатки своей уверенности. Его брови смыкаются домиком над глазами, полными печали, и есть в этом что-то уязвимое, глубоко личное, от чего у Накахары ком встает в горле. Осаму сам виноват, все верно, но его растерянность режет по-живому. Обжигающее чувство иррациональной вины душит Чую, и это совершенно отвратительно, потому что Дазай заслужил это услышать. — Хорошо, я понял. Веришь? Правда понял. И я правда за тебя волновался, иначе бы не пошел искать. Мне важно, мне жизненно необходимо знать, что с тобой всё в порядке, Чуя. Поэтому, я больше не буду просить твоей любви. Но позволь мне, пожалуйста, быть рядом с тобой. — А если будет не в порядке? Тогда что? Умрешь от тоски? — бросает Чуя, движимый злостью, не успевая обдумать слова. — Кто знает. Накахара поднимается с пола, неловко выпрямляясь, и впервые за вечер смотрит Дазаю прямо в глаза. Как всегда, Чуе очень сложно понять, о чем Осаму думает. Накахаре хочется огрызнуться и выставить Дазая вон, но вместе с этим ему хочется расстаться по-хорошему в память о тех крохах радости, которые у них были. Если бы Дазай чаще вспоминал о том, что он умеет быть нежным, умеет быть любящим, пусть даже и не совсем искренне, может быть, все сложилось бы иначе. Осаму бы не ушел из мафии, истинная связь не дала бы сбой, Чуя не пошел бы на сделку с Достоевским, и, хоть это и маловероятно, но у них мог бы быть свой счастливый конец. Чуя смотрит на Дазая, и среди жалости, разочарования и злости он совершенно не может найти хоть что-нибудь, способное удержать его от принятия окончательного решения. Судьба не подаёт ни одного знака, отдавая все решения на откуп Накахаре. Если Чуя струсит сейчас и сделает шаг назад, значит все усилия будут напрасны. Это будет значить, что урок он не усвоил, и ему снова придется идти по пути боли и разочарования. — Дазай, я давал тебе достаточно шансов, но ты ими не воспользовался. У нас не осталось ничего общего, поэтому я советую тебе забыть дорогу в этот дом. В напарники к тебе я набиваться не буду, там как босс решит. И не думай, что я ухожу от тебя к Достоевскому, это не так. Я просто больше не хочу видеть тебя в своей жизни. Кажется, я уже достаточно настрадался. Осаму ждет еще минуту, ожидая, что Накахара скажет что-нибудь еще, но Чуя молчит. Его лента развязывается, и волосы рассыпаются по плечам, скрывая лицо Накахары от Дазая. Осаму ждет, но это бессмысленно, потому что их разговор ни к чему хорошему не приведет. Поэтому Дазай встает и на выходе из комнаты тихо говорит: — Я все равно не отступлюсь. Ты не должен быть один, Чуя. Если я научусь заботиться и любить, ты разрешишь вернуться? — Боюсь, ты исчерпал все шансы. И моё терпение. — Мне не нужна истинная связь, чтобы завоевать твое сердце снова. — Не стоит утруждаться. Чуя ждет, пока в коридоре затихнет шуршание и еле слышно хлопнет входная дверь. Потом неторопливо подходит к столу и уносит бокал со стола на кухню. Вернувшись, Накахара берет стакан с остатками виски и выбрасывает его в мусорное ведро. Жалобно звякнув, стекло трескается, а потом ломается окончательно, когда сверху на обломки падает красивый деревянный футляр с охлаждающими камнями. Закончив с уборкой, Чуя выходит из комнаты и идет к входной двери. Подумав пару секунд, Накахара набирает на боковой панели цифры. Кнопки нажимаются так туго, что Чуе приходится с силой давить на них. Кажется, давно пора было этим заняться. Со связью Накахара искренне верил, что Дазай вернётся. И двери его дома всегда были прежде открыты для Осаму. — Вы сменили код доступа в квартиру. Пожалуйста, не рассказывайте его посторонним. — бодро извещает механический голос. — Не переживай. — Чуя через силу улыбается. — Не буду.