Цугцванг

                    К концу сентября дожди становятся постоянными. Растеряв краски, лес скрывается за серым маревом, из щелей постоянно тянет сыростью. Камин, весело треща, разгоняет холод, в доме становится гораздо уютнее. Освещенный пламенем, он дарит ощущение покоя и одновременно чувство отрезанности от всего мира. Микаса лежит на полу и пишет письмо Саше. В нём она просит подробно рассказать, как ставить силки — причину отказа Леви давно раскусила, но щадит его гордость. Он вообще, как оказалось, очень гордый. Ошибки признаёт неохотно, извиняться не умеет, улыбаться, кажется, тоже. Микаса отчаянно скучает по светлым улыбкам Армина, звонкому смеху Саши, хохоту Жана и Эрена. Скучает по редким, но оттого ценным посиделкам с вином или элем, по непринуждённым разговорам: пусть сама в них не участвовала, но очень любила слушать. Оторвавшись от письма, Микаса смотрит на Леви. Читает. Он постоянно читает вечерами, сидя за столом. Или составляет список дел на несколько дней вперёд. Этот человек просто не умеет жить не по расписанию. Раньше Микаса тоже не умела, да и сейчас покорно следует его приказам, даже если те звучат как просьба или предложение. Капитан слишком грозная фигура, чтобы можно было перечить. Хотя, когда облила его несколько дней назад, ждала наказания, а получила неожиданное «брысь отсюда». Это так не вяжется с суровым образом, что Микаса до сих пор думает, что ей послышалось.       — Капитан, — тихо зовёт она. Он отрывается от книги, хмурится, фокусируя на ней взгляд. — Это ваша любимая книга? Вы постоянно читаете только её.       — Другой у меня нет, — замечает он. И в этом тоже весь Леви — он ненавидит перемены. Пытается окружить себя максимально привычными вещами и не желает узнавать что-то новое. Микасе порой кажется, что так он чувствует себя в безопасности — когда всё вокруг старое, нет страха терять. Она заметила, как бережно он относится к чашке, привезённой из замка, к потрёпанной, наверняка зачитанной до дыр книге. Как тщательно следит за своей одеждой, а к той, что привезли в сундуках, даже не прикоснулся.       Если ваш лучший друг — Армин, вы готовы к переменам всегда и во всём. Микаса привыкла постоянно двигаться вперёд, именно поэтому целый год на одном месте так пугает. Она, как вечный двигатель, вдруг остановилась, а шестерёнки продолжают вращаться.       — И вы не хотите прочитать что-то новое? На чердаке полно книг.       — Зачем? — вздохнув, Леви откладывает книгу и сцепляет на ней руки в замок. — Эту я знаю, ничего неожиданного в ней нет.       — Вы не любите неожиданности, да?       — Перемены не всегда хорошо и приятно, Аккерман. — Он вроде смотрит на неё, но, внезапно понимает Микаса, её не видит. — С возрастом желание что-то менять проходит. У тебя есть цель, этого достаточно, чтобы жить дальше.       — И какая у вас цель? — тихо спрашивает она, боясь спугнуть неожиданный порыв откровенности.       — Посвятить свою жизнь человечеству, — просто отвечает Леви.       — А потом?       — Потом? Не знаю, так далеко я не заглядывал.       Он молчит. Она ждёт, что спросит, какая цель у неё, но давить не хочет. Леви не выдерживает первым:       — Ну?       — Что «ну»?       — Какая цель у тебя? Вижу же, как распирает от желания поговорить.       Микаса смущается, что её так просто разгадать, но в последнее время разговаривать с капитаном гораздо проще. Всё-таки он обычный человек, а не полубог, каким привыкла считать.       — Я бы хотела объехать весь Парадиз. И побывать на Хизуру. И, может, в Марли. Это интересно — узнать, как живут другие люди.       — Как-как. По-другому. Или так же.       — Вам не интересно?       — А должно быть? — Тень скользит по его лицу, и на мгновение Микасе кажется, что он хотел улыбнуться. Но нет, только кажется. — Мне достаточно того, что у меня есть. Не хочу сравнивать с другими и в какой-то момент понять, как много я потерял.       Дождь барабанит по крыше, мирно потрескивает огонь в камине, но Микасу вдруг пробирает ознобом. Они все теряли, но у Леви потерь гораздо больше хотя бы потому, что он живёт дольше. Даже представлять страшно, скольких он успел похоронить за годы службы в Разведкорпусе. Когда Микаса снова смотрит на него, Леви опять читает. Сейчас она видит перед собой не грозного капитана, а очень усталого мужчину, который никак не может вернуться с войны. Внезапно думается, что этот год — необходимая передышка, отпуск, в который отправили насильно.       Утро начинается с тихих звуков, словно где-то чихает котёнок. Спросонья Микаса не сразу понимает, что это Леви. Он чихает так мило, что хочется посмотреть, как при этом выглядит, но что-то подсказывает, что капитан не будет рад такому любопытству. Когда она выходит из спальни, он уже сидит за столом, сжимая обеими руками большую железную кружку. Пахнет мятой, чабрецом и лимоном. Нос раскраснелся, глаза блестят, Леви выглядит, как взъерошенный воробей.       — Простыли? — риторически спрашивает Микаса. Получает в ответ тяжелый взгляд, ныряет в плащ и сапоги и выбирается наружу. До нужника идти несколько шагов под проливным дождём, а потом плестись обратно. Как подумаешь, желание пропадает, жаль, ненадолго.       Микаса возвращается насквозь продрогшая. Стряхивает плащ на крыльце — недавно от Леви прилетело за то, что у дверей натекла лужа. За столом никого нет, чердак открыт, над головой раздаются едва слышные шаги. С любопытством вытягивая шею, Микаса пытается представить, что именно Леви решил там найти. Неужели полез за книгами? Она подходит ближе, уже ставит ногу на нижнюю ступеньку, когда на голову падает пыльная тряпка. Брезгливо отбросив её в сторону, Микаса едва успевает увернуться от ещё одной. Вскоре на полу собирается целая куча дряхлого тряпья: старые рубашки, платья и штаны. Следом показывается пыльный Леви. Его нос стал ещё краснее, глаза слезятся.       — Зачем это?       — Щели будем конопатить, иначе к весне Ханджи найдёт две оттаявших сосульки. — Леви с лёгкостью поднимает лестницу и убирает её в угол. — Не заметила, как дует?       — Нет, — она пожимает плечами. В спальне тепло, даже жарко пока. Она спит с приоткрытым окном — камин отлично справляется с обогревом маленькой комнаты.       — А это что? — Микаса с подозрением смотрит на булькающий на плите котелок. Внутри какая-то белёсая жижа, изредка взрывающаяся ленивыми пузырями.       — Завтрак твой. Пока всё не съешь, из-за стола не встанешь.       Она хмурится, в очередной раз пытаясь понять, в чём подвох.       — Клейстер это. Чтобы ткань лучше схватилась со стенами. Тебе что, никогда не приходилось?.. Хотя о чём я, нашёл, кого спрашивать.       — Что не так? Если я не жила в домах, где было множество щелей, сразу ни на что не годная?       — Кто сказал «не годная»? Любой навык можно освоить, было бы желание. А если нет желания, будешь учиться через «не хочу». Я не собираюсь в одиночку с этим возиться.       — Есть у меня желание. Давайте сюда ваш клейстер.       — Поешь сперва, а потом…       Леви не успевает договорить. Его нос вдруг морщится, скукоживается, а глаза превращаются в щелочки. Вздрогнув, он чихает, вызывая невольную улыбку. Микаса спешно прячет её в шарфе, отворачиваясь.       Ползать по дому на четвереньках, подставлять ладони под каждый стык древесины, искать, где именно дует, поначалу обжигать руки в горячем клейстере, а, когда он остыл, вздрагивать от омерзения, выжимая тряпку — Микаса не так планировала провести этот день. Но к обеду в доме заметно теплеет, даже стёкла немного запотевают. Леви долго и тщательно намывает руки в еле тёплой воде, оставшейся в чайнике, а Микаса, движимая внезапным приступом альтруизма, вдруг предлагает отмыть котелок.       — Нам в нём потом суп варить, — замечает Леви, явно вновь ставя под сомнение её способности. Вместо ответа Микаса хватает котелок, демонстративно ставит его в раковину и берёт щётку. Клейстер, как назло, от стенок отдираться не желает, решив остаться здесь навсегда. Щётка скользит, размазывая остатки, руки, покрывшиеся мелкими трещинками, печёт, но Микаса не сдаётся, упорно елозя по котелку. Она так сосредоточилась на мытье, что пропускает момент, когда Леви подходит почти вплотную.       — Отвратительно моешь, — обжигает ухо тихий голос. Микаса крепче хватается за ручку щётки — от неожиданности едва не выронила.       Леви горячий, как печка, и уходить не собирается, сосредоточенно и придирчиво наблюдая за её работой. А у неё мысли разбежались, только шею печёт от его дыхания, и страшно лишний раз пошевелиться, чтобы не соприкоснуться с его грудью. Слишком шумно он дышит, от этих звуков сердце невольно начинает биться быстрее. Крепко обхватив запястье руки, держащей щётку, Леви решительно сдвигает Микасу в сторону, выливает остатки воды из чайника.       — Уйди, криворукая, сам домою.       — Ну конечно, когда я основную работу сделала…       В ответ она получает скептичный взгляд и трёт до сих пор полыхающую огнём шею. Натягивает шарф по самые уши, глядя на размеренные движения его кисти. Он будто не заметил, что нарушил её личное пространство без спроса. Хотя им и прежде приходилось находиться слишком близко друг к другу, но раньше Микаса не придавала этому значения. Сейчас тоже не должна, но положение, в котором они оказались, заставляет искать намёки там, где их нет и быть не может.       Под шум дождя особенно хорошо спится, выбираться из-под одеяла совсем не хочется, но Микаса отлично знает, как дорого может стоить сбитый режим. А ещё знает, что, во сколько бы она ни встала, капитан уже будет на ногах. Ещё ни разу ей не удалось проснуться раньше. Это утро не исключение: уже встал. Микаса выходит на крыльцо и первым делом встречается взглядом с Леви — тот стоит в двух шагах под навесом, стирает. Плащ наброшен на голые плечи, на верёвке сушатся две рубашки, в тазу наверняка брюки.       — У нас есть одежда, можете взять её и не мёрзнуть.       — Кто-то сказал, что я мёрзну? — говорит Леви, возвращаясь к стирке. От него и правда идёт пар. А может, просто на улице за ночь похолодало. Дождь перестал, но наверняка ненадолго: по небу бегут серые облака, ни одного просвета.       — Всё равно, возьмите что-нибудь. Заболеете, как мне вас потом лечить? И так уже насморк подхватили.       Леви вскидывает голову, собирается возразить, но застывает с приоткрытым ртом, а в следующую секунду чихает.       — Ладно, — кривится он, бросая брюки в таз. — Но только потому, что не хочу, чтобы ты со мной возилась.       — Я тоже не хочу с вами возиться! — восклицает Микаса, сбегая с крыльца.        Если Леви затеял стирку, значит, сегодня будет купаться. Но погода уже изменилась, похолодало, до Микасы запоздало доходит, что теперь мыться придётся в доме. Воспоминание о прошлом позоре и осах до сих пор слишком свежо, а тут капитан будет совсем близко… Не выгонять же его на улицу каждый раз. Что он там когда-то говорил про ширму?       Вопрос с ширмой решается просто — Леви натягивает ещё одну верёвку и перевешивает простыню. Пока он ходит туда-сюда с вёдрами воды, набирая лохань, Микаса нервно наблюдает за ним из-за стола. В кастрюле постепенно вырастает груда чищенной картошки.       — Ты решила наварить один раз на неделю? — замечает Леви, снимая с плиты таз и осторожно огибая её.       — Может быть.       Микаса сама не заметила, как увлеклась мыслями и забыла о картошке. Куда её теперь девать — хороший вопрос. Пока размышляла над этим, Леви успел скрыться за простынёй, от мыслей отвлекает тихий плеск, едва различимый за треском огня в камине. Нервы моментально вспыхивают и звенят. Микаса смотрит на верёвку: рядом с простынёй висит одежда. Непрошенные картинки скопом забивают голову. Совсем не сложно представить, как капитан сидит сейчас в воде и неторопливо мылит голову. Близко-близко, всего в нескольких шагах. Смущающе близко. Просто возмутительно…       Спешно опустив глаза, будто Леви смог бы почувствовать, что она смотрит, Микаса начинает яростно нарезать картошку, возмущаясь про себя. Он ведёт себя так, словно они много лет живут вместе! Ни капли стыда! Странные звуки за простынёй снова отвлекают: кажется, Леви плещется там, пуская пузыри. Только навряд ли при этом люди приглушённо матерятся.       — Всё в порядке? — на всякий случай осторожно интересуется Микаса.       — Мыло уронил. Уже нашёл.       Вдруг он подумает, что она всё это время прислушивалась? Шея вспыхивает, на щеках зажигаются яркие пятна. Подхватив кастрюлю, Микаса ставит её в раковину и очень долго и тщательно моет картошку, потом с грохотом ставит её на плиту и опирается о неё, низко опустив голову. Быть чистым — понятная и необходимая потребность, и лучше подготовить себя заранее к тому, что это норма. Скоро ей тоже придётся также сидеть там, за простынёй, и лучше поберечь нервы и не думать о том, что Леви будет также представлять, как она моется…                     Первое за долгое время ясное утро бьёт солнечным лучом прямо в глаз. Леви только что проснулся, лежит, недовольно щурится и трёт заложенный нос. Ненавидит простуду, хорошо хоть болеет всегда недолго. Матрас сбился в комки, даже представлять не хочется, из чего он сделан. Было бы больше времени, можно было набить его сухим сеном, но приходится довольствоваться тем, что есть.       Второй месяц подходит к концу, и Леви понимает, что уже свыкся. С домом, стоящим на обочине мира; с непривычным свободным временем, которое до сих пор не знает, куда деть; с Микасой. С Микасой, пожалуй, поспешил — привыкнуть, что рядом постоянно один и тот же человек, пока не получается. Несмотря на внутреннее одиночество, Леви никогда не был один. После смерти мамы рядом был Кенни и его шайка. Потом Фарлан и уже их с ним банда. После — Эрвин и Разведкорпус. Каково это: когда вдвоём и никого рядом на мили — к такому Леви жизнь не готовила.       Например, сейчас она до сих пор не вышла из спальни, и что делать? По-хорошему — рявкнуть и заставить подорваться, но зачем? Армейские привычки отстают неохотно, отваливаются, как присохшая корка, обнажая что-то совершенно незнакомое, беззащитное. Микаса всё больше видится ему именно такой: новой. Леви с искренним удивлением понимает, что ей всего двадцать. Обычно о возрасте солдат никогда не задумывался, не было смысла. Молодой не означает, что проживёт дольше.       Он помнит себя в двадцать — мало чем отличался от нынешнего. А вот какие в двадцать лет девушки понятия не имеет. У Микасы в голове какие-то планы, стремления, мечты. У него там давно паутина и пыль, до которой не добраться ни одной тряпкой. Леви признаёт, что это даже интересно: узнавать что-то о другом человеке, пытаться смотреть на мир его глазами. Он словно заглядывает в дверную щель, за которой слепящее солнце. Порывистая, порой резкая, почти всегда непредсказуемая — Леви невольно задаётся мыслью: все такие, или только Микаса?       Чайник постепенно остывает, тает масло на прогретом над огнём хлебе, а она до сих пор не вышла. Ненужные факты, детали вчерашнего дня перелистываются в голове, страница за страницей. Сказал что-то не то и ненароком обидел? Заставил работать, и она перетрудилась? Еда была несвежей? Нет, нет и ещё раз нет. Ответ приходит не сразу, заставляя покраснеть. Этого Леви тоже прежде не умел. Щёки покалывает от прилившей крови, когда он снова ставит чайник и достаёт грелку. Делает новый чай взамен остывшего и, подойдя к двери, очень надеется, что не ошибся, иначе будет выглядеть до смешного нелепо.       — Ты там живая? — спрашивает после короткого стука. Получив в ответ приглушённое мычание, набирает полные лёгкие воздуха, прежде чем войти.       Микаса лежит в знакомой уже скрюченной позе, укрытая одеялом с головой. Только волосы рассыпались по подушке. Леви ставит кружку на тумбочку и кладёт грелку там, где у Микасы, предположительно, прячется нос.       — Держи, — говорит глухо. Уйти бы, но вместо этого стоит и ждёт, когда из-под одеяла высунутся пальцы, обхватят тёплый бок грелки. Мгновение, и показываются глаза, смотрят удивлённо.       — Спасибо, — шепчет она, натягивая одеяло по самую макушку.       Леви думает, что стоит запомнить этот день и в следующий раз не гадать на чае, а сразу помочь. Знать бы только, насколько реальна эта помощь. Микаса не выходит из спальни, а он даже не замечает, с тревогой ожидая завтрашний день. В прошлый раз она напугала своими рыданиями, в этот раз будет также?       Показавшись к вечеру, Микаса всем своим видом даёт понять, что говорить на эту тему не собирается, и в этом Леви полностью с ней солидарен.       После затяжных дождей наступает затишье. Воздух звенит, в нём плывут паутинки, цепляются за ветки, покачиваются на ветру. За несколько дней лес стал светлым и ярким, пестрит многообразием красок от кроваво-красного до бледно-жёлтого.       — Неужели скоро зима, — вырывается у Микасы.       Леви сидит на крыльце, греет руки чашкой с чаем. Сдвигает колено, давая спуститься, но вместо этого она садится рядом, облокачивается о колени и кладёт подбородок на подставленные ладони.       — Люблю осень, — говорит просто. Косится на него: — А вы? Какое время года любите?       — Это необходимо?       — Что?       — Любить какое-то определённое время года?       — Не знаю. — Микаса беспечно пожимает плечами, отворачиваясь к лесу. — В детстве я любила лето, когда можно купаться в реке и гулять с утра до поздней ночи. А сейчас… Больше нравится осень.       Отвечать Леви не хочет. По крайней мере, так думает поначалу, а потом… почему нет? Откровенность за откровенность.       — У меня в детстве… не было любимого времени года, — говорит, с удивлением прислушиваясь к звучанию собственного голоса. Слова даются через силу, Леви не привык делиться.       — Почему? — тихо спрашивает Микаса.       — А сейчас я люблю весну. — Он игнорирует её вопрос, но она делает вид, что не заметила. Леви чувствует невольную благодарность за то, что не стала лезть глубже.       В наступившей тишине отчётливо слышно треньканье синиц и стрёкот сорок. А ещё — грохот колёс по дороге и радостный голос Ханджи. Леви прячет ухмылку в чашке: и календаря не надо, по Микасе можно сверять, когда появятся вести из внешнего мира. Ровно через неделю.       — Что, голубки, на солнышке греетесь? — Ханджи, едва появившись, становится много, сразу и везде. К её явному удивлению, ни Леви, ни Микаса на голубков не реагируют. Микаса подскакивает и жадно заглядывает в повозку, ждёт писем. Леви же просто щурится, глядя против солнца на Ханджи.       — Мы опять последние, да? — спрашивает, когда они входят в дом.       — Ага, — радостно отвечает Ханджи. — Если интересно, что показали ваши прошлые результаты, отвечаю — ничего.       — Кто бы сомневался.       — Но у кое-кого повышение эндорфинов на лицо. — Она подмигивает, поигрывает бровями, глядя на Микасу.       — Эрен, да?       — Он. Пока только он, у Хистории в прошлый раз были чистые анализы. Посмотрим, что дадут эти, мне кажется, эти двое идут друг к другу очень быстрыми шагами.       — А Армин и Энни? — Микаса садится и первой протягивает руку Моблиту.       — Также. И Райнер с Имир тоже. Вокруг них скоро лес закончится, если продолжат сражаться.       — Ханджи сказала, что лучше бы они в кровати так сражались, — вполголоса говорит Моблит, забирая кровь у Микасы.       — И это правда, — отрезает она. Смотрит на Леви. — У вас, смотрю, без изменений.       — Ты ждала другого?       — Нет. Наоборот, другому я бы удивилась.       — Давайте не будем это обсуждать, — молит Микаса, краснея. Леви равнодушно пожимает плечами.       — Кстати, — она подмигивает. — У меня для тебя подарок от Саши.       На стол опускается небольшой свёрток. В нём — подробная инструкция с рисунками. Леви вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что там, и вдруг поднимает возмущённый взгляд на Микасу:       — Ты попросила её научить ставить силки?!       — Мы же не умеем, — приходит её очередь равнодушно пожать плечами. Но Ханджи успевает заметить улыбку, прежде чем та прячется под шарфом. Леви возмущённо цыкает и отворачивается, плотно поджимая губы.       — А может, что-то и изменилось, — хмыкает Ханджи, переглядываясь с Моблитом.