Цугцванг

                    Солнце отражается от снега, от белизны слепит глаза. Леви стоит на крыльце, скептично смотрит на лес. От мороза слипаются ноздри, ломко трещат деревья. Можно вернуться в дом, к теплу и огню, но в том и дело, что там становится слишком жарко. Микаса притягивает взгляд, неважно, что делает — он всё равно смотрит, не может не смотреть. Вспыхивает от случайных прикосновений, замечая, что их становится больше. Сам лишний раз старается не касаться, но это сложно. Постоянно держать себя в руках дико изматывает. После вчерашнего массажа думал, что вообще не встанет до утра. Кровь пульсировала внизу живота, шумела в ушах, он вообще мало что соображал. Возбуждение накрыло удушливой волной, сильное, обжигающее. Затяни Микаса массаж ещё на пару минут, он бы кончил от одних прикосновений. Он и кончил потом, ночью, шумно дыша в подушку, вздрагивая всем телом. Куда двигаться дальше, что делать — понятия не имеет. Поздно прятать голову в песок: Леви захлестнуло чувствами и незнакомыми эмоциями, сил злиться на них уже нет. Остаётся смириться, и будь что будет.       Он видит в глазах Микасы отражение собственных мыслей, но она молчит, он тоже, разговоры об отношениях остались в прошлом. Воздух в доме звенит от напряжения, которому нет выхода. Тяжело вздохнув, Леви ёжится и возвращается в дом. Уши замёрзли, кончик носа покраснел. Об этом в первую очередь говорит Микаса, когда он заходит. А потом согревает его тыльной стороной ладони.       — Вы решили отморозить нос? — спрашивает тихо. Леви не отвечает, только смотрит пристально, сглатывает перегородивший горло комок. Умоляет про себя, чтобы отошла и дала возможность нормально дышать.       День только начался, как его пережить — понятия не имеет. Видимо, Микаса решила сжалиться — идёт к плите, ставит чайник. А Леви думает, что аппетит давно пропал, кусок в горло уже несколько дней не лезет. Но покорно садится за стол и берёт чай, пока Микаса шустро шинкует капусту. Волосы у неё отросли и падают на лицо, скрывая глаза. Микаса периодически убирает их, но пряди падают, непослушные. Вздохнув, Леви поднимается, подходит к комоду и, под её заинтересованным взглядом, достаёт кожаный шнурок. Становится со спины, обеими руками собирает волосы, задевая кончиками пальцев шею.       — Надоело вылавливать волосины из еды, — говорит ровно. Справедливости ради, он на самом деле недавно вытащил волос из каши. Тащил демонстративно долго, за это время Микаса успела пройти все стадии принятия и, когда он наконец его вытащил, пожала плечами, молча забрала и выбросила.       Волосы у неё мягкие, он помнит. Но не думал, что будет так сложно отпустить, когда хочется гладить, пропускать сквозь пальцы. Хвост уже собран, и шнурок завязан, а его пальцы до сих пор лежат на её шее. Микаса замерла, не двигается. Он видит, как быстро пульсирует вена, думает, что у самого сейчас сердце выскочит под ноги. Плавно, почти не дыша, проводит две линии по шее к ушам, глубоко дышит, заполняя лёгкие нежным, только ей свойственным ароматом. Кожа Микасы покрывается видимыми мурашками, и Леви, не выдержав, касается её губами. Микаса вздрагивает, а Леви словно током ударило: короткая вспышка, от которой в животе печёт.       Новый поцелуй приходится чуть ниже уха, руки опускаются на плечи. Леви дрожит, пытаясь удержать себя в рамках приличий, хотя ни о каких приличиях речь давно не идёт. Он уже здесь, в этих волнующих чувствах, от которых нет спасения. Целует почти невесомо, и Микаса шумно выдыхает, словно всё это время не дышала вовсе. Желание почувствовать, какова её кожа на вкус, заставляет приоткрыть губы, вобрать её в себя. Сердце оглушительно грохочет, когда Микаса наклоняет голову, подставляясь под поцелуи.       Один за другим, они отражаются полыхающей цепочкой под сомкнутыми веками — Леви не помнит, когда закрыл глаза. Понимает, что если остановится, придётся объясняться. И остановиться не может. Выцеловывает линию челюсти, ведёт по щеке носом, сквозь ресницы смотрит на Микасу, на её приоткрытые губы, и тянется к ним. Прихватывает нижнюю, касается кончиком языка, ловит короткий выдох, целует уверенней. Микаса отвечает, поворачивается к нему, упирается в стол. Проводит по затылку, заставляя спину покрыться мурашками. Леви отвечает, запуская руку в волосы, и только что завязанный шнурок падает на стол.       Даже если бы захотел, Леви не смог бы скрыть, как сильно её хочет. Несмотря на слои одежды, разделяющие их, спрятать натянувший штаны член невозможно. Микаса испуганно распахивает глаза, смотрит вниз, и это, наконец, отрезвляет. Шумно дыша, Леви молчит, ищет её ускользающий взгляд. Трёт лицо, надеясь прогнать прилипчивый морок, от которого разум туманится. Надо что-то сказать, хоть что-то, но слов нет. В напряженной тишине он отступает, отворачивается. Громко выдыхает, хватает куртку и выходит из дома, как был, босиком.       Ледяной воздух отрезвляет нехотя. Успокаивается колотящееся сердце, остужается кровь. Леви прислоняется лбом к столбу, поддерживающему козырёк над крыльцом, прикрывает глаза, с отчаянием думая, что понятия не имеет, как себя теперь вести. Надо зайти и хотя бы обуться, но ноги словно примерзли к полу. Леви заходит в дом, когда пальцы на ногах начинают неметь. Микасы не видно — спряталась в спальне. Недорезанная капуста до сих пор лежит на столе.       Вздохнув, Леви берёт нож, пытаясь отвлечься. Или хотя бы потушить капусту, даже если сам есть не будет. Микаса выходит из спальни, когда дом наполняется запахами еды. Смущённо теребит волосы, прячет глаза. Непривычно робкая, но он тоже оробел. Ждёт, когда заговорит, но, поняв, что так и будет молчать, обречённо вздыхает.       — Мне тоже неловко, — говорит устало. — Что будем делать дальше?       — Не знаю, — тихо-тихо отвечает Микаса.       — Ты говорила, что хочешь отношений со мной. — Леви опускает глаза на стол, понимая, что не может выдержать её взгляд. — До сих пор хочешь?       — Да.       Это звучит с такой решимостью, что он невольно вновь смотрит на неё. Так и есть: брови сведены вместе, подбородок упрямо вздёрнут.       — Это не бой, где надо доказывать, кто сильнее.       — Знаю.       Леви думает: что бы они ни решили, к чему бы ни пришли, будет одинаково сложно. Выхода нет при любом раскладе. Выбора особо тоже. Чёртов цугцванг, только жизнь — не шахматная игра, гораздо сложнее.       — И если отношения, то только навсегда.       Она вздрагивает, упрямо кивает. Кто сказал, что время разговоров прошло? Они только тяжелее стали. Кто придумал, что чувства это приятно? Душу тянет, дёргает, а в голове либо хаос, либо пустота.       — А если мы не подойдём друг другу?       — В таком случае зачем вообще начинать?       Они уже начали, понимает Леви обречённо. Назад не откатить: либо на месте топтаться, либо двигаться вперёд. Но Микаса — это всё ещё Микаса, знакомая и незнакомая одновременно. И сделать последний шаг — окончательно отрезать путь отступления, когда можно будет сказать, что это было временное помутнение. Одиночество, скука — что угодно.       — Я хочу начать, — говорит Микаса, подходит и берёт за руку. — Прямо сейчас хочу.       Внутри всё обрывается, тонко звенит в ушах. Леви недоверчиво смотрит на неё, решительную, ищет сомнения, но их нет. Она спокойно встречает его взгляд, тянет за собой, ведёт в спальню. Ноги не слушаются, Леви с трудом переставляет их, ладони вспотели. По виду Микасы понимает: она в очередной раз решила покончить с неопределённостью, нырнув в неё с головой.       — Микаса, — зовёт он хрипло. Она поворачивается, останавливаясь у кровати. — Ты уверена?       — Да, — кивает она. — А вы нет?       Леви сейчас ни в чём не уверен. Он чувствует себя пустым и полным одновременно; не понимает, где правильно, а где нет. Желание заняться с ней сексом смешивается с внутренними барьерами и тем, что сексом хочется заняться именно с ней. Дышать полной грудью не получается, Леви давится словами, когда она начинает расстёгивать пуговицы. Должен остановить её, вместо этого жадно смотрит на открывающуюся плоть, представляет, как коснётся. Не представляет — тянется к ней, к уже изученной шее, целует, кладя ладонь на затылок. Поворачивает голову, чтобы поцеловать глубже.       Микаса тянет его на себя, медленно опускается на кровать, и он ложится сверху так, словно всю жизнь только этим и занимался. Пальцы подрагивают, когда Леви разводит рубашку в стороны и утыкается взглядом в грудь, спрятанную в простой серый лифчик. Целует чуть выше — Микаса замирает на короткий миг, но практически сразу выдыхает и решительно тянет его свитер. Сняв его, Леви ловит её напряженный взгляд, протяжно выдыхает, когда она сгибает ногу и ненароком трётся о него.       Острое наслаждение вспыхивает в голове. Леви обнимает Микасу обеими руками, вжимается в неё, ведёт бёдрами, непрерывно целуя. Задыхается, голова идёт кругом, хочется всего и сразу. Он гладит её спину, сминает рубашку, выдёргивая из штанов, рассыпает ворох коротких поцелуев по ключицам, снова толкается бёдрами, забывая обо всём, растворяясь в желании. Микаса привстаёт на локтях, помогает снять рубашку, обнимает за плечи. Прикосновение обнажённой кожи обжигает. Леви целует её, перестав думать что правильно, а что нет. Вообще забыв, каково это — думать. Трётся о неё, и в животе печёт — ещё немного, и кончит в штаны. Тянется к её ремню, одной рукой расстёгивает его, второй облокачивается о кровать, нетерпеливо, жадно дышит…       — Нет, — вдруг говорит Микаса, упираясь в его плечи. Леви не сразу понимает, смотрит мутно, пока вокруг всё вращается, сливаясь в одно пятно. — Нет, — повторяет она, — простите. Я так не могу.       Он моментально выпрямляется, садится. Грудь поднимается от поверхностного, быстрого дыхания, сердце сжимается болезненно часто.       — Простите, — повторяет Микаса, стыдливо прикрываясь рубашкой. — Я думала, что смогу, но это… Не могу с вами. Простите.       Леви на неё не смотрит: забирает свитер и тихо выходит, прикрыв за собой дверь. С силой трёт лицо, тяжело опирается о кухонный стол, низко склоняет голову. Что ж, зато честно. Микаса снова прячется, а у него внутри наконец стало тихо. Хорошо, что все точки расставлены, теперь надо просто пережить оставшиеся месяцы и вернуться к привычной жизни.       Надо себя хоть чем-то занять, поэтому Леви вытаскивает столовые приборы, берёт ветошь и начинает их натирать. Медленно, неторопливо, постепенно успокаиваясь. О словах Микасы, о том, что едва не случилось, о том, что оказалось горько услышать отказ, Леви не думает. Старается не думать, переходя от ложек к вилкам. Солнце ложится косыми лучами на пол, короткий зимний день постепенно клонится к вечеру, хотя едва ли перевалило за три часа. Микаса выходит, собранная, одетая.       — Я ухожу.       Леви поднимает глаза от вилки, которую тщательно натирал, спокойно спрашивает:       — В лес?       — Нет. От тебя.       Да, когда уходить решила, даже на ты перешла. Леви внимательно смотрит на неё, уточняет:       — Насовсем?       — Да. — Она не пытается отвести глаза, смотрит как-то пусто. И у него внутри тоже пусто становится. Да так, что выть от этой пустоты хочется.       — Я предупреждал.       — Помню.       — Ты согласилась.       — Знаю.       Время капает, дребезжа по нервам, секунда за секундой падают в переполненное эмоциями ведро. У ног Микасы вещмешок: тот, с которым несколько месяцев назад переступила порог этого дома. Леви смотрит на него, выдыхает:       — Хорошо.       У неё взгляд побитой собаки, что ждала, как приласкают. Секунда, и надежда гаснет. Тихо закрывается дверь. Леви аккуратно откладывает вилку, складывает ветошь. И медленно утыкается лбом в пол. Он на самом деле предупреждал. Впору радоваться, что всё так случилось. К вечеру Микаса будет в замке, а он уже завтра пойдёт. Может, Микаса для начала решит заглянуть к Эрену или Армину, рассказать обо всём, что между ними случилось. Может, кто-то из них примчится с желанием набить рожу, Леви даже знает, кто это может быть. Может, он даже позволит ударить себя разок, потому что, наверное, заслужил.       Дом без неё неожиданно осиротел. Постоянное присутствие рядом стало привычным, пробралось под кожу. А Микаса глубже залезла, в самое сердце. Оно ноет, и сколько Леви ни трёт грудь, избавиться от тяжести не может. Зачем отпустил, почему не попробовал уговорить? Напугал своим желанием, сбежала, не оглядываясь. Почему они решили поспешить? Оказывается, всё у них неплохо складывалось, хорошо даже. Естественно. Могли бы и дальше двигаться навстречу медленными, но уверенными шагами. Нет, Леви не лгал, когда говорил, что хочет серьёзных отношений. Но теперь наконец понял, что хочет их именно с Микасой и ни с кем больше. Что она единственная смогла бы быть рядом. И уже не будет. Или будет, надо просто объяснить?       Подхваченный нетерпением, Леви обувается, не попадая в сапоги, торопится, как будто жизнь зависит от каждой упущенной минуты. Хватает куртку, застёгивается, наматывает шарф и выскакивает из дома. Уже стемнело, срывается снег, цепочка следов тянется к дороге. Леви бежит по ней, но быстро устаёт — тяжело, снег глубокий. Прошёл час, не меньше, Микаса успела далеко уйти. Поднимается ветер, хлещет по лицу. Острые снежинки впиваются в кожу, следы видны всё хуже.       Леви спешит, думая уже о том, что это форменное самоубийство — провести несколько часов в дороге при такой погоде. Спешит, боясь, что не успеет. Злится, что не взял фонарь и ружьё. Ничего не взял, кроме собственной глупости. Жарко. Он даже начинает потеть, проваливаясь по колено в снег, выбираясь на проторенную Микасой дорогу. Понимает, что скоро придётся повернуть назад, иначе сам останется в лесу навсегда, но в то же время не может остановиться, упрямо пробираясь вперёд. Почему ни она, ни он не вспомнили о лошадях? На этот вопрос у Леви нет ответа.       Она выныривает из снега внезапно. Едва не врезается в него, замёрзшая, с посиневшими губами. Шла обратно. Не думая, Леви крепко обнимает её, слабость разливается по телу вместе с облегчением.       — Пойдём домой, — говорит он, глотая горький комок. В глазах печёт. Ладони у Микасы ледяные, прежде чем идти Леви дышит на них, сложив в своих, горячих.       — Я по-поторопилась. — Зубы Микасы отбивают звонкую дробь. — На-надо было остаться. По-поговорить.       — Дома поговорим.       Леви тянет её за собой, как на буксире, постоянно оборачивается, с тревогой смотрит на бледное лицо с голубым отливом. Заморозилась, дурочка. Хорошо хоть хватило ума повернуть обратно. Хотела вернуться — осознание этого простого факта согревает и придаёт сил. Леви шагает быстрее, но Микаса всё чаще спотыкается.       — Соберись, — командует он, когда она в очередной раз едва не падает на него. — Почти дошли.       Микаса заторможено кивает, на ресницах и бровях снежинки, волосы стали белыми. Без шапки ходит, совсем ума нет. Тяжело вздохнув, Леви разматывает шарф и кутает в него Микасу, предварительно отряхнув волосы от снега. Заматывает по нос, ёжится от холода, ползущего от шеи под куртку. И ускоряется. Обратно идти не намного проще: хоть дорога протоптана, снежная каша тормозит движение. Дом уже темнеет впереди, когда Микаса останавливается и тихо говорит:       — Я бо-больше н-не могу.       — Можешь, — отрезает Леви. — Смотри, мы почти пришли.       Она честно пытается сделать шаг, но падает на колени, Леви едва успевает поймать. Подхватывает на руки и идёт вперёд. Микаса словно одеревенела, ледяной нос уткнулся в шею. Леви пытается идти быстрее, но последние шаги сам проделывает на чистом упрямстве. Заносит её в дом, ловя чувство, что это уже было. Сажает в кресло, закрывает дверь и подбрасывает дрова в успевший погаснуть камин. Растирает ледяные ладони, но Микаса почти не реагирует. Смотрит, но не видит, только глазами сонно хлопает.       — Подожди засыпать, — просит Леви, разматывая шарф. Снимает ботинки, с силой трёт ноги, Микаса шипит, слёзы выступают на глазах. Хочется отругать её, но для начала отогреть. Куртка летит на пол, Леви тоже раздевается, трёт ей щёки, разминает плечи. Вспоминает обо всём, что знает об обморожениях. Снова берёт её на руки и относит в спальню. Пока возится с камином, Микаса успевает задремать, уронив голову на грудь.       Леви раздевает её, оставляет в одном белье и, выдохнув, раздевается сам. Укладывает Микасу под одеяло, ложится рядом, крепко обнимает, вздрагивая от ледяного тела. Она будто насквозь промёрзла. Он растирает спину, обнимает ногой, и постепенно Микаса начинает согреваться. Уткнувшись в его плечо, она засыпает, и Леви, наконец, останавливается. Переводит дух. Сердце колотится, кроме его стука ничего не расслышать. Камин освещает спальню и разбросанные на полу вещи. Снег стучит в стекло, воет ветер, и ветки дуба скрежещут по крыше.       Она здесь, рядом, и значит, всё будет хорошо. Какие бы неловкие разговоры не пришлось потом выслушать, Леви точно знает, что больше её от себя не отпустит. Никогда и ни за что.