Пока что 1999 год, где-то середина июля или около того.
— И чего делать, мам? У Джима, на самом деле, был вариант того, что он мог бы сделать — это тупо игнорировать. Это с трудом получается, это последующие несколько лет будет тяжело даваться, но к годам-то пятидесяти он же наконец сообразит, как со всем этим совладать? Хотелось бы надеяться, что период пятидесяти лет для него хотя бы наступит. Но пока у него стукаются зубы друг о друга, пока кожа кроется мурашками и пока он мучительно пытается делать вид, что его вообще ни разу не ломает, перспектив для достижения почтенного возраста остается не так много. Поэтому он и спрашивает, что ему следует сделать дальше. Мать всегда говорила, что ей виднее. Не то чтобы Джиму хотелось бы таким жалким образом демонстрировать свою несостоятельность в некоторых вопросах, в таких вот из себя интимных и деликатных, но к кому еще обращаться, если не к матери? Она обещала помочь. Джим ненавидит, когда ему обещают, но нельзя матушку разочаровывать. Он всегда будет ее маленьким мальчиком вопреки всей той херне, которая как раз и удерживает его на линии между мальчиком и наконец мужчиной. — Плоды свои начинать пожинать, — мать курит, Джим из неловкости так и не притронулся к своей сигарете, ведь как-никак, а он тут не с пиздой какой, а с женщиной, которая его выносила и пыталась воспитывать. И нет никакой вины матери в том, что по итогу Джим вырос полным дебилом. О каких плодах зашла речь, Джим даже спрашивать не стал. И если бы даже захотел, то язык бы собственный его в этом не послушался, потому что не то что присох к нёбу — просто проговаривать такие вещи, на самом деле, чертовски больно. Особенно при людях, которые тебя насквозь видят, которые успели пронаблюдать твой прогресс и твой упадок, от которых даже стыдливым отводом глаз ничего не скроешь. Джима видят абсолютно все, а он и с очками у переносицы умудряется проебать важное из виду. — Не хочу, — и все же глаза-то отводит, мать неодобрительно качает головой. И на этом уже можно было закончить, этот неловкий разговор и этот неловкий визит, который Джим нанес по большей части потому, что оставаться наедине с ломкой уже просто нереально — не хватает свободных ушей рядом, в которые можно было бы лить свой бред и не трястись за него. Мать этого не должна видеть — его боли, его сотрясения. Она не должна видеть, как это все трещит — его сознание, его цель в жизни, сам Джим. Но что произойдет, если все-таки увидит? — Тогда и не спрашивай, — вот и поговорили. — Не жди от меня того, чего бы хотел услышать ты. Джим уже не знает, чего он хочет. Или притворяется, что не знает — в любом случае прикусывает язык и трет ладони, ему сильно тут не остается, его загнали в угол, и ему это совсем не нравится. Выйти за дверь будет все же невежливо, надо хотя бы ночь-две поторчать здесь, в этих стенах, и не то чтобы что-то произойдет за эти ночь первую и вторую, не то чтобы Джим откроет в себе третий глаз и наконец прозреет, но здесь он более менее в безопасности. Мать гарантиями не разбрасывается, она женщина прагматичная, и за это Джим ее обожает. Он хочет быть на нее похожим. Просто похожим, а не таким, как она. Потому что физически не сумеет вылепить из себя это уже совершенно новое существо. В итоге мать молча ставит на стол два бокала и выуживает из их семейных закром кое-что такое, в чем видит Джим едва не единственное свое спасение. — Отец твой звонил, — она разливает вино, Джим же ловит себя на том, что этой ебаной газировки будет слишком мало, чтобы как следует подлечиться — только подразнить. — И что говорит? — Джиму насрать, но матери — нет, а он все еще ее послушный мальчик. — Про тебя спрашивал, — она посмотрела на него серьезно, уголок нижней губы чуть трясся, эта тема для них в принципе тяжелая для поддержания. — А ты что ему сказала? — Джим не хочет знать, не хочет! — На хер послала, — пожала плечами, приложившись к своему бокалу, не пропадать же ведь добру. — А ты бы так не сделал разве? Джим ухмыльнулся и почесал подбородок. — Я бы вообще трубку снимать не стал, начнем с этого. Женщина грустно кивнула и более не предпринимала попыток развести сына на задушевный диалог о том, какой его отец наконец стал сердобольный и как он там искренне интересуется, как поживает его единственный, сука, ребенок. Потому что когда заходит речь про человека, из чьего семени Джим не имел никакого удовольствия в дальнейшем прорастать, Джим-из-настоящего откровенно затупает, становится статичным, в то время как Джимми-маленький-мальчик лезет наружу вместе со всеми своими обидами, надутыми губами и слезами. Только слезы не лезут — Джим их прежде смаргивает, как бы мать чего еще не надумала, а то вечер и так уже подходил к тому, чтобы быть испорченным. Ему надо молчать. Он обещал себе, что приедет — и будет молчать, просто порадует мать или попытается хотя бы порадовать ее тем, что он присутствует, потому что своим отъездом в Калифорнию он ее до жути напугал, и она потом долго по телефону ему рассказывала, что так поступать было нельзя, мог бы хотя бы хоть раз зайти и все рассказать. Она имела неосторожность так же спросит, что или кто ему так голову вскружило, что он резко подорвался с места, и Джим тут же засуетился, сказав, что у него дела. Потому что таких вещей ей знать не надо. ...хотя бабуля Кори знает Джима. Почему о Кори не знает мать Джима, это вопрос исключительно времени и, возможно, даже воспитания. И нет, не то чтобы мать совсем не знала Кори — Джим о нем рассказывал, более того, говорил, наверное, слишком много, что самая суть если когда и вырвалась, то сильного раскраса не приобрела, затерявшись среди сухих фактов о том, что, представляешь, мам, а у него тоже отец козлом оказался; что Кори такой же, как и я, странный, не вписывающийся, мы с ним полнейшие фрики и, блядь, мы этим гордимся. Может, мать просто подумала, что сына на нервной почве начало клинить, потому что воочию этого самого Кори она никогда не видела, что парадоксально, ведь Кори жил с Джимом, и Джим даже к матери на хранение оставлял кошку Кори, которая одним своим наличием должна была уже свидетельствовать о том, что некий Кори-великий-и-ужасный где-то есть, где-то совсем близко. Но им не суждено было встретиться лично, ведь Кори слинял, а Джим укрепился в позиции душевно больного в глазах, скорее, не только одной матери. Ему надо молчать, но он этому внутреннему «надо» сопротивляется: — Почему это я должен начинать пожинать плоды, когда этот урод этого даже пробовать не стал? Мать уже во второй раз наполняет свой бокал, и Джим пожалел о том, что вообще это спросил, но делать нечего: ему стремно, но ответ знать все еще хочется. И хотелось. Еще много-много лет назад. — Джеймс, — вздохнула мать, — ты не хочешь этого знать. И я не хочу об этом дерьме тебе рассказывать. Это все проступки прошлого, у тебя теперь есть удачно сложившееся настоящее, так почему бы не сосредоточиться на нем? Давай лучше поговорим об этом, как считаешь? Ты ведь... с, как его... Кори, да? Вы вместе? — Не надо, — Джим жует губу, она внезапно сухая — ее бы смочить тем, к чему он еще ни разу не притронулся, потому что в рот не лезет должным образом ничего, а если не залезет в рот, значит, залезет через совсем другие места, но Джим не может, не при ней уж точно. — Прошу... — Когда-нибудь все равно будет надо, Джеймс, сейчас или потом, но тебе это будет надо. И я не вечная, ты это знаешь. Проблема-то и в том как раз, что вечных на свете не бывает. Мать с таким невозмутимым видом говорит эти вещи, но Джим знает: ей мало того тревожно, потому что ее сын-бестолочь постоянно накренивается туда, где ему было бы потенциально опасно, если уже не опасно, — так еще и очень боязно, потому что пока Джим молчит, ее время медленно, но все же уходит, и своей воспитательно-терапевтической функции, будучи все же родителем, пускай и такого вот уже здравого коня, реализовать не может. — Зато я теперь точно знаю, что этот Кори твой существует, — Джим услышал усмешку, а вместе с ней — и какое-то осознание, что они пытаются разговаривать все еще о живом человеке, когда-то пришедшим в этот мир, а не о том, как джимова крыша с течением лет выходила из строя. — По телевизору вас видела. — И он тебе не нравится, — Джим это не спрашивает — просто знает. Мать качает головой: — Мне ваша музыка совсем не нравится. Где ж те самые мальчики, с которыми ты играл? Почему ушел? Потому что Кори. — Ты и так знаешь, почему, — почти то же самое в итоге произнес вслух, поразившись своей открытости в столь неловкой правде, которая уже начинает перетекать в состояние уже самостоятельной истины. — И ты теперь пришел просить у меня совета, когда давным-давно стоило начать действовать? — Я знал, что ты это спросишь. — Тогда зачем ты здесь? — зачем-зачем, надо — и все, не говорить же, блин, мам, меня жутко ломает, а когда я там, меня ломает еще сильнее, и его нет рядом, и ему нет дела до меня, ма-ам... — Соскучился, — и опрокидывает содержимое в себя залпом, уже успевшее впитать в себя комнатное тепло, оттого и оставившее после себя совершенно никакое послевкусие. — И я тебе всегда рада здесь, Джеймс, — она произнесла это с легкой улыбкой, она всегда была максимально сдержанной женщиной, и Джим не может винить ее в этом. На этом они решили, что их диалог исчерпан, потому что мать уже высказала то, что хотела, и даже то, что, по сути, вслух никогда не было произнесено — достаточно было лишь того, как она смотрела на Джима в тот момент, когда тот готов был сорваться с места и залезть в петлю только от одного упоминания несчастного имени. Для его матери Кори теперь не просто фантом, который шевелит в ее Джиме то, за которое она, как родитель, забеспокоилась впервые. Кори теперь серьезная угроза. Болезнь, которая очень долго развивалась, а теперь перешла в стадию, когда ее проявления стали видны вообще всем, и ничем теперь эти нарывы не прикроешь. Но Джим продолжит натягивать улыбку, разводить руками и говорить, что так и нужно. Он уже не представляет себя без этой боли. Потому что если излечится, то потеряет ориентир. Мать этого может не понимать или даже не принимать, но и Джим не станет проходить этот путь заново — от пропасти до относительных небес, а потом с них же — и опять туда же, откуда начал, если не глубже. Очень уместно будет вернуться к вопросу о плинтусе, под которым Джим начал пускать корни так теперь уже давно и бесповоротно... Ни о каком плинтусе в дальнейшем речи не заходит, когда Джим все же поднимается из-за стола, бурчит ни к чему не обязывающее и почти лишенное всякой человеческой эмоции и к тому же всякой истинности «спокойной ночи» матери, буквально тащит себя на второй этаж и вваливается в помещение, которое раньше было его детской крепостью. Крепостью, разумеется, не самой надежной — ее осаждали чаще, чем еще тогдашний мальчик этого бы хотел для себя. Джим ощущал себя беззащитным по ряду причин, но чаще потому, что в большинстве случаев оставался наедине со своими тогда еще формировавшимся демонами — у тех еще наверняка рога едва прорезаться начали, и имей такую возможность, Джим бы, наверное, не позволил тварям завладеть его еще тогда не окрепшим разумом... но они странным образом год за годом лепили из него, кем он является сейчас. И штука-то какая: думаешь вот, лелеешь вот эту мысль и проносишь ее через года, пока та обрастает новыми смыслами и фигурами, а она с каждым разом засаживает нож все глубже — и Джим, вроде, давно должен был задохнуться, утонуть в луже из собственной крови, но по какой-то причине его все еще держат здесь. Никто и помыслить себе не может, что такому большому — хотя Джим бы себя таким не назвал, у того же Кори или даже у Джордисона мышцы будут развиты куда более очевидно — парню в башку лезет столь немыслимая херь, но если углубиться, а делать этого все равно никто не станет, то эта херь на выходе оказывается и не такой уж немыслимой. Джим как может отстраняет себя от этой самой хери тем, что сначала возится с кучей разноцветных проводов, шерудит по задворкам своей памяти, где ну прям точно должна залежаться достаточно скромная, но все же инструкция того, в какой очередности и в какие именно дыры стоит эти самые провода запихать и при этом не сгореть к хуям. У Джима ум, благо, из созидательной своей составляющей мог совершать плавный переход к технической, на которой, собственно, и удавалось вывозить всю ту шнягу, на которую он по собственному же желанию шел, когда работал в мастерской. Провода распределил правильно, осталось только пошариться по шкафам и определить, в какой из обросших пылью деревянных инсталляций находится несчастная куча картриджей, которые можно будет вновь совместить с видавшей виды старенькой Нинтендо, которая чудом дожила до сих дней, при этом находясь там, где изначально и стояла — собственно, в крепости. Это говорит о том, что мать не предпринимала попыток инвентаризации. Надо ли говорить, что уже на самом старте музыка при выборе персонажа в Марио начала порядком раздражать? Все потому, что Джим не может никак переключиться, а теперь у него хер получится поиграть. Впрочем, не то чтобы сильно получалось в детстве — он тоже вечно отвлекался, но это скорее потому, что его вечно преследовало чувство, что вот-вот зайдет кто-то и прервет эту идиллию, когда он ее так аккуратно и педантично создавал, свыкшийся с этим одиночеством. Зато сейчас он практически не думал о том, что его ломает... ...Нет, безусловно, ломает, и еще как ломает — но внешние обстоятельства заслоняют это собой, и Джим чувствует себя... почти как дома. Проблема в том, что это злокачественное «почти» имело место в любом отрезке его жизни. Мать не виновата, опять же. Это не из-за нее воспитание Джима пошло наперекосяк. Даже отец тут едва виноват. Просто сейчас, когда говорят про дом, имеют явление немного отличное от того места, в котором ты вырос. Сейчас «дом» — это скорее не что, а кто. «И когда все успели стать такими-пиздец-какими нежными и чувствительными?» Все мысли, которые Джим пытался отторгнуть, озвучивались голосом Кори, который Джим теперь тоже в лучшем случае прогоняет через свою память, потому что, как бы ни парадоксально, а этого голоса становится все меньше. Ты, вроде, видишь его обладателя каждый день, этот самый голос раздается добротным эхом везде, куда всю их группу удается засунуть языкастым Шону с Россом, но Джим почему-то его не слышит. Волна будто бы нарочно минует его. «А где твой дом, Джим?» ...у Джима почти не вырывается то, о чем даже просто думать страшно. Кори нет рядом, вокруг ебучие стены, и мать наверняка еще даже не спит, а Джим чувствует, как по венам запульсировала волна тревоги, и ему хочется, чтобы ночь поскорее заявила свои права и ненадолго бы утащила Джима туда, откуда бы он бы хотел не возвращаться довольно долго. Ему бы поспать, говоря без лирики. Джим выключает телевизор, наконец позволяет себе упасть на кровать, которая ему отныне не по росту, и закрывает глаза. Не спит, все-таки нет — сегодня это не получится. Но в чем он точно уверен, это в том, что ему следует догнаться. Ломку он не загасит, но сможет притупить. «Покажи мне себя, Джим». Каким бы Кори ни был, в смысле, больной джимовой фантазией или во плоти, а он всегда требует. Всегда командует. Говорит, что делать. Как угодно. И как ни извернись, а Джим всегда следует этому руководству. Он пытается этот самый образ воссоздать, но он неуловим — черты не угадываются, есть только голос, который точно не дает ошибиться в том, что это голос Кори. Джим несмело прикасается к члену, который, оказывается, уже сам для себя все решил, остается только хозяину собрать остатки мозгов в кучу и отложить их на некоторый срок. По крайней мере, до того, как он вернется к парням, и они смогут дальше колесить там, где приходится. Джим, на самом деле, несколько даже побаивается их поездок, и с некоторых пор их перевозят в разных тачках по разным маршрутам, потому что когда они вдевятером находятся в поле досягаемости, то вот тогда ты чувствуешь, как пиздец скользит пальцами по твоей коже. Когда они все вместе, что-то обычно идет не так: то тачка норовит перевернуться, то водила попался в достаточно шатком состоянии, то происходят самые что ни на есть распри внутри их компании. Девять мозгов с разным в них наполнением — с таким обстоятельством попробуй примирись, но, как показывает практика, такое не представится возможным еще лет десять. Если они столько там протянут, разумеется. Может, и протянут, потому что амбиций Клоуна хватает на всех и даже больше, чем на всех, и если бы тот помог покрыть весь мир своим взглядом на определенные явления в нем, то так бы и сделал. Но Джим сейчас не с ними. Он у себя в комнате, с голосом Кори в голове. Надо сосредоточиться на Кори, на том, что Кори говорит. Это всегда удобно — слушать кого-то, но только не себя. Если Джим хоть раз послушает самого себя, он снова пойдет ко дну, он знает, а еще он знает, что если все же его затянет в болото, то никто его оттуда не вытащит. Отец называл это похуистическим отношением к самому себе и тем более к жизни, Джим из этой мудрости не извлек ровным счетом ничего. Но, наверное, стоило бы. Из вредности просто не получается соответствовать этому завуалированному требованию быть тверже, сильнее, еще как-то-там-нибудь, чтоб прожить... Тем не менее трогает он себя настойчиво — почти так же, как это мог бы делать Кори, окажись он тут. Но было бы намного больнее, если бы он был тут. Джим не привык показывать боль, он привык ее глотать, пихать ее в себя ложками-ведрами и давиться ею, никто ему и слова не говорит, будто так задумывалось, будто это так увлекательно — наблюдать, как здоровый мужик в буквальном смысле переваривает самого себя без остатка. «Во-от так, дорогой, раскройся мне, давай, ты этого хочешь, ты знаешь, что мы оба этого хотим...» Джим закусывает губу и подчиняется голосу. Его давно никто не трогал там, более того, последним, кто его там вообще трогал, был Кори, и с ним это пережить можно. Когда Кори управляет Джимом, то все под контролем. Он и сейчас им управляет, дистанционно, не иначе, он просто теперь внутри Джима во всех смыслах, боже, как хорошо, что Кори-из-плоти не слышит ни одну из этих дебильных мыслей, было бы ебануться как неловко, но Джим в целом неловкий, надо привыкать... Он переворачивается на живот и засовывает пальцы в себя глубже, ему недостаточно этого, этой вульгарщины, видел бы его отец — сдох бы мужик на месте, но ничего не поделаешь, это же ведь только половина от общей беды, когда твой сын — пидорас и еще Бог или кто-нибудь весть кто еще и кем еще будет. Кем, точнее, придется еще стать, потому что выбора не будет, его и сейчас-то нет. Он говорил матери, что попал, но только сейчас до него начало допирать, насколько глубоко он попал. «Да-а, какой же хороший... представляй меня, да, представь, что это я...» ...и как представить того, чьих очертаний Джим в памяти воспроизвести должным образом не может? Когда Кори рядом, они действительно трахаются, как настоящие, блядь, взрослые люди, и Джим не видит лица. А когда они не трахаются, то они в масках, и тогда Джим тоже не видит этого лица. Нет, это полный бред, они знакомы задолго до того, как им пришлось прятать лица, Слипнот — не старт всего, все было раньше, раньше... Сейчас важно сосредоточиться на ощущениях. Его все еще крайне удивляет то, с каким же, на самом деле, минимальным усилием удается все это проворачивать — Кори погнул Джима под себя так, что тот принимает теперь любые мыслимые формы, вспыхивающий как спичка от одной только мысли о том, что все эти вещи мог бы с ним проделывать настоящий Кори, это он мог бы нашептывать всю эту херотень ему на ухо — и Джим бы все равно плавился и размякал. Да, стало бы больно, но сначала было бы очень хорошо. Джим никогда в жизни бы не подумал, что сможет сочетать в себе сразу и гедонизм, и мазохизм, и от всего от этого еще и получать колоссальных масштабов удовольствие. Может, этим он от всех и отличается, в конце концов — в этом своем навыке наслаждаться тем, что есть, и не выебываться. «Ты кончишь для меня, Джим. Я знаю, что ты хочешь именно этого. Кончи для меня». Это полный стыд. Он занимается грехопадением прямо в родительском доме, из которого скоро уедет, и хер бы знал, когда снова приедет. И вместо того, чтобы дышать воздухом старых стен, Джим вбирает в себя как можно больше воздуха и делает над собой уйму усилий для того, чтобы не заорать в голос. Мать все еще не спит, он в этом просто уверен, и она где-то там, внизу, может, дотягивает остатки вина, про себя думает, когда это она запустила своего сына, почему этот самый сын делает все максимально наоборот, почему сейчас здесь, а не там, где должен быть, где если не нуждаются, то хотя бы испытывают в нем закономерную необходимость? «Ты скажешь это, не так ли? Скажи это, Джим. Хочу слышать...» Джим уже произносил эти слова однажды, потом о них же и пожалел. Он все еще помнит эту ночь, с Кори тогда пришлось во всех смыслах повозиться, потому что тот наотрез отказывался брать ответственность за себя, а Джим любил его уже настолько, что скорее бы закопал самого себя, лишь бы тот оставался в безопасности. Но Кори создан для опасностей, никто ему не указ, никто его от этого не оградит. Мы набиваем себе свои шишки сами, но Кори воспринял это слишком буквально, как бы ему не обжечься о собственное пламя. Джим уже давно горит в своем пекле, ему не так страшно теперь сгореть в нем заживо. Страшно будет тогда, когда от него не останется ничего, кроме обугленных костей под землей. Матери будет безумно грустно, потому что рано или поздно ей придется похоронить единственного сына-дебила, но что самое главное — ей за него будет чертовски стыдно уже посмертно. Как отреагируют все остальные... это вполне предсказуемо: в группе появится другой, и Джим надеется, что ему не предложат напялить его маску, взять на себя этот образ, потому что вопреки вот всему, а Джим Рут хочет умереть именно Джимом Рутом, после которого никто и не подумает вместо него поставить картонку. А Кори-то он любит слишком сильно, чтобы гадать, как тот себе представляет смерть. Не только джимову, но и всех вокруг. ...но ничто не опустошает твой разум так эффективно, как это делает с тобой долгожданный оргазм. «Умница». А до чего ведь приятно иметь дело с Кори-из-своей-головы, может, он не так дурен... Впрочем, время покажет.***
Харе бы мне вас уже насиловать. 2000 год.
Едва только Джиму выдалась возможность возыметь хотя бы какое-то представление о том, кто он и что он, по какому календарю живет и какой это уже день недели, ему навстречу уже бежит ошалевшая и озверевшая Скарлетт, с растрепанными выбеленными волосами, которые уже некрасивыми вихрами выбивались из пучка, с подтекшей тушью и почти что в труху стертой алой помадой на губах, едва ему в грудь не врезаясь — настолько вот о чем-то думала и куда-то прям настойчиво спешила. До Джима дошло, что если она сейчас вдруг сдохнет вот прям на месте, то спросят с него, как с последнего, кто вообще был с ней рядом. Поэтому он осторожно у нее поинтересовался: — Что? — да, просто «что», но и вы его поймите, Джим не хочет с ней разговаривать и в принципе пересекаться ближайшее столетие так точно. — К-Кори... — ее голос дрожит, Джим уже пожалел о своей безучастности. — Он... — Что-то случилось? — и ему захотелось вырвать самому себе язык за этот вопрос, потому что что бы там ни было, Джиму достаточно всего-ничего, чтобы навести смуту в собственной же башке с попытками в установление причинно-следственных связей, хотя в случае с Кори это сейчас стало той еще проблемой. — Ему очень плохо, — лепечет Скарлетт, для верности шмыгая носом и делая при этом такой страдальческий вид, что Джиму кажется, будто ни разу за свою жизнь не видел он картины столь драматичной, чем та, что перед ним. — Мы с ним... очень сильно поругались. Он... хотел меня ударить, а я убежала... Я-я-я просто... просто хотела, чтобы он перестал. А он пьет и пьет... и так всегда... Нет у Джима времени на то, чтобы лишний раз чесать репу из-за того, что он сам не то чтобы всевластен в этом вопросе, но и гнуть линию о том, что пытаться исправить Кори или еще хоть как-нибудь деформировать его поведение, это пустая трата времени. И на это у него тоже нет времени. Поэтому включить циника-полудурка — самое оно в данный момент: — А я-то тут при чем? — Ты сам знаешь, что при чем. Он меня... так заебал, пидорас этот жалкий. Я уже слышать твое имя не могу, а он все Джим да Джим, будто бы больше никого не существует. Это ты виноват! Ты из него делаешь этого монстра! — Если ты еще не поняла этого сама, — начал Джим, отойдя на два шага назад от Скарлетт, которой, верно, достаточно будет мгновения на то, чтобы вцепиться в него мертвейшей хваткой, — то Кори сам из себя лепит этого монстра. Более того, он лелеет его и холит! Так что мой вопрос все еще в силе: я тут при чем?! — И что вот он в тебе нашел, если тебе на него так насрать? — она посмотрела на него бешеными глазами, и Джиму стало ее по-человечески жалко, потому что общение с Кори Тейлором приближает тебя к греху на сто шагов ближе. — Что?! Я не понимаю... ему меня не хватает, он вечно... о-он... у меня его нет, понимаешь? У меня просто его нет, он делает, что вздумается. — Ты ошибаешься, — еле разлепил губы Джим, эти слова ощущались словно пощечина. — И, чтоб ты понимала, у меня его тоже нет. И в отличие от некоторых, я хотя бы с этим... — облизывает губу, —...смирился. — Врешь, — шипит Скарлетт, и у Джима уже заканчивается терпение — ему надо срочно делать отсюда ноги, пока эта женщина не наговорила — или, вернее будет, накопала — того, чего Джим пока даже физически не в состоянии услышать. —...Нет, — он прикрыл глаза и выдохнул — раз-два, раз-два, ей нельзя даже видеть, как ее проницательность шарахает ему по нутру. — Ему просто... он просто наслаждается болью других. А свою он просто не чувствует. То есть, чувствует, но, как тебе сказать... — все-таки чешет затылок, мучительно пытаясь изобразить вид, что знает о Кори Тейлоре хотя бы что-то, —...просто не умеет это, ну, выразить, потому что сразу становится в оборонительную позицию, понимаешь? Ему сначала нужно отбиться, а потом... а потом он как раз и делает, что вздумается. — Ты должен это остановить, — она успешно проигнорировала все то, что Джим с особым рвением пытался из себя вытащить, но и ее винить нельзя — она не понимает просто, Джим, наверное, тоже не очень догоняет всей соли, но так они и живут, с Кори или без него, хотя без него... теперь жизни не представишь. — Надо из него... достать этого чертенка, понимаешь? — устало добавляет. — И где... — хотелось произнести «мой», но Джим как-то слишком быстро ориентируется, когда дело касается двух вещей — Кори и его принадлежности кому-то, хотя лишь одному Кори ведомо, кому он принадлежит, уж точно не Джиму и тем более не Скарлетт. —...твой чертенок сейчас? — В номере, а что? — Изгонять дьявола пойду. Ты же это с меня требуешь. — Как бы не хотелось мне это признавать, — она вздыхает, смотрит снизу вверх на Джима, — но тут либо ты, либо ад его к себе заберет. А это никому из нас не нужно. Джим так поразмыслил: Кори достать из ада вполне реально, но вот сам ад из него... это дело, в котором потустороннее вмешательство сильной погоды не сделает. Кори осознанно все это делает: откладывает этот моральный выбор, балансирует на грани между своей моральной ответственностью и тем, кем он желал бы быть, и к общему несчастью его желания имеют слишком мало общего с тем, чего ждут все остальные. И Джим тут беспомощен, ему самому ткнуться буквально некуда, у него нет своего угла для размышлений, нет человека, который бы беспокоился за него, и мать тут совсем не в счет — она далеко. Отсюда возникает вопрос: стоит ли пытаться достать Кори из ада? Но раз уж так хорошо просят... — Ничего не обещаю. Постучаться в эту дверь, до которой Джим-таки доковылял, яиц крайне недоставало. Потому что мало ли там что за ней происходит или может произойти. Кори может прорваться наружу и высунуть башку, к примеру, в лучших вот традициях триллеров, а потом пырнуть Джима ножом, и... Ну нет, так дело не пойдет. Он постучится в эту дверь. Его могут послать на три буквы, на него могут не отреагировать, ему могут не открыть в итоге — Джим все равно туда попадет. Хотя стоило, конечно, у Скарлетт ключ попросить, но Джим как-то не очень сообразил в пылу своих рассуждений о мотивах Кори и о Кори в целом. Вот хочет того Тейлор или нет, а в башке Джима он заселился слишком давно, поздно теперь что-то с этим делать, и не выставишь ведь засранца при всем желании. Пусть и дальше гнездится. Джим почти научился жить с этой опухолью! Сердце пропускает удар-другой, когда Джим стучит в первый раз. Он уже заведомо был готов к тому, что на первый раз Кори будет похуй, поэтому за первым последовали и второй, и третий... до тех пор, пока тот не просто не сможет выносить этого. Кори ненавидит шум. Джим ненавидит играть с этим, надавливать на болевые точки, но Кори заслуживает возвращения своей же услуги, верно? Нет времени на обиды. У Джима категорически нет времени на то, чтобы дуться на Кори. С тем ведь как ни борись, а в твою пользу балла никогда не будет. Тут всегда существенная разница между бесконечностью и нулем в пользу Кори. И едва ли Джим не потерял надежду, на его, на самом деле, не слишком-то навязчивый скрип в дверь все же рвано отозвались, и насколько тут позволяла акустика в целом, Джим расслышал что-то вроде: — Да сколько ж можно?.. Дайте мне просто сдохнуть! — и уж лучше бы Кори послал на хуй, хотя и это бы ничего не поменяло. — Поверь, это лишнее, — вздохнул Джим, приложившись ухом к двери плотнее, лишь на миг озаботив себя тем, что если Кори откроет-таки дверь, то знатно приложит — вернее сказать «размажет» — Джима по стенке. — Лучше открой, Кор. Давай пропустим ту сцену, в которой ты выебываешься, и ты откроешь мне эту дверь. У нас просто нет на эту хуйню времени, чел. — Тогда не трать его. Пиздуй отсюда, — голос слышен отчетливее, этого-то Джим и добивался. Отчего-то поразительным образом слова Кори его даже не задели; Джим вот настолько привык к этому, что, кажется, он сможет свернуть горы. Хотя... горы-то, может, и свернет, но Кори он все еще не контролирует, особенно то, как сильно могут шарахнуть его слова, которые тот по своему обыкновению забывает прогнать через свои какие-то фильтры, если они там еще остались. — Кори, ты же сам знаешь, что никуда я пиздовать не собираюсь. Тебе так охота играть в эту дебильную игру? — Это я-то играю? На хую я вас всех вертел, играть с вами еще! — Джим услышал, как Кори разъяренно ебанул кулаком по двери изнутри, и усмехнулся, а потом усмешка тут же ухнула вниз: — А тебя... а тебя я в прямом смысле. Вертел. Джим охуел. Обида кольнула в самое туда-куда-надо — и кольнула прилично. Но он же имеет дело с Кори, с пьяным Кори, с Кори-который-хочет-сдохнуть, вообще со всяким Кори, кроме вменяемого Кори. Тот явно впал в кому, причем что надолго. Разговаривал ли Джим с этим «нормальным» Кори хотя бы раз за последние дни... нет, надо брать шире — за последние там год-два, может, три... может, Джим вообще не знает этого Кори, и при их уже полноценном знакомстве Кори уже не был собой? А есть ли этот идеальный Кори вообще? Или родился таким? В любом случае, Кори есть Кори — это аксиома. Какой бы ни был, а его предпочтительнее будет держать в полном комплекте, а не в разобранном состоянии. Потому что, увы, под такого перца запчастями не то что не напасешься, — даже подходящих нигде не найдешь. Надо развинчивать и обратно ввинчивать уже то, что есть сейчас. — Открой, — мучительно из себя давит уже почти растекшийся Джим, ему так надоело бегать за Кори аки за девицей какой, зная при этом, что эта самая дева может нехило так куснуть за жопу и еще где-нибудь, что, впрочем-то, сейчас очень хорошо выходит. — Имей совесть, чувак. Мне не в кайф тут хер отмораживать стоять. — Я же тебе говорю, время не трать. Просто уходи. Хоть если не за себя, то за Джима-младшего беспокойся, — и Кори там, видимо, тоже слишком устал, чтобы вести переговоры, которые один хуй ни к чему их обоих не приведут, и тон его стал мягче, что вселяло в Джима некое избитое и извращенное по своей сути подобие надежды. — Открой, всего-навсего прошу. Тебе, козлу такому, рано еще отъезжать. Ты там никому не нужен. — Как будто бы сейчас по-другому, — это полнейший пиздец; разве он ничего не видит?! И прежде чем Джим успевает возразить, Кори-таки больше не выебывается и распахивает ему калитку, и Джим ожидаемо чуть было не теряет равновесие, так как буквально мгновение назад был приклеен к двери. Открывшаяся перед ним картина отшибла всякую рациональную в Джиме мысль, что еще когда-то в нем билась. — Это что за хуйня? Кори в одночасье превратил себя в откровенный кусок дерьма. Ладно, допустим, он прыгает и еще что-то там еще делает на сцене — результат его работы налицо, у Джима хоть и отзывается каким-то странным ощущением изнутри, но он это игнорирует. Но... — Ты режешь себя? — Джим хочет самому себе заехать по ебалу, потому что задавать вопрос, на который уже готов ответ, превосходит по уровню тупости вообще все, что он когда-то говорил или тем более делал. — А что, сильно захуярил? — Кори кивает на пол, который никто не удосужился хотя бы подтереть; Джима передергивает от одного только вида засохших кровавых пятен. — Мозги ты себе захуярил, — Джим закрыл за собой дверь и проковылял внутрь, хотя и это далось с особым трудом, потому что один только вид Кори побуждал его сделать ноги назад прямо сейчас, но раз уж калитка за ним закрылась, то и метаться поздно. — Не исключено, — пожал плечами Кори и зашипел. — Так зачем ты сюда приперся? И без тебя тут... весело было. — Вижу, — Джим присел на кресло, Кори последовал его примеру и сел напротив, закинув ноги на стол, чуть было по невнимательности не скинув уже забитую стеклянную пепельницу. — И все-таки: нах ты тут нужен? — пока Кори зажигал сигарету, Джим мучительно соображал, и получалось не айс, потому что всем, что занимало место у него в башке, был факт того, что Кори тут занимается весьма сомнительными вещами, пока за ним тут никто не блюдит. — Скарлетт очень беспокоится за тебя. Вы поссорились, и она сама не своя. Очень переживает, — справедливо было бы сказать, что это как раз она должна за всем смотреть, если сам Кори не может, но об этом Джим из соображений тактичности решил промолчать — если даже всплывет, то как-нибудь потом, когда у Кори не возникнет мысли накинуться на него с ором, воплями и жаждой горячей крови. Кори выпустил пар отовсюду, откуда его можно можно было выпустить, и цокнул: — И что еще эта пизда успела наплести? Джим потянулся рукой к пачке сигарет и стащил одну под взглядом-сканером Кори, но так как тот на это кивнул, Джим понял, что угрозы как таковой пока что нет. Пока что. Позволив Кори зажечь фильтр, Джим все-таки уставился на него и спросил: — Почему пизда? — Почему такие тупые вопросы? — раздраженно буркнул Кори, не переставая тереть то самое место, где, видать, особенно себя покоцал, благо что теперь худо-бедно, но перекрытое и мало-мальски обработанное. — Потому что пизда, и все. Абзац. — Вчера, вроде, светом очей твоих была, — Джим затянулся. — Что могло резко повлиять на твое мнение о ней? — Ну а ты сам не видишь? Пизда она. Она тебя бесит, я-то знаю. Пизда-а-а... вечно ей все не так, вечно ебало недовольное, тьфу ты. Баба, в натуре... Джим молча себе курил. Кори поражал его всякий раз, стоило только открыть рот. И в последнее время эти потрясения были далеки от того, чтобы быть приятными. На вопрос ему вменяемо не ответили, и, видно, не ответят, потому что если ты спросишь с Кори хотя бы раз, и он не отреагирует, то и на второй надеяться уже без массы. Но Джим-то просто дебил, но влюбленный дебил, который зачем-то вязнет в этом болоте, в лодке этой ошивается, — в общем, занимается тем, чем заниматься не должен. Кори сам должен отвечать за свои отношения, а не Джим. Но Скарлетт ведь так хорошо просила... ...но и Джим ей стопроцентного положительного результата не обещал. — Пидорасом меня назвала, ты посмотри, — а Кори все о своем... — Нет, ну ты представить себе это можешь? Пиздец какой-то. Что ж ей так неймется? — Слушай, ну мы все... не без греха. Джим откинулся на стул и окончательно расслабился, потому что как минимум Кори не просто проявляет активность, как подобало бы живому существу, но еще и пытается коммуницировать, подбить на диалог, хотя, гадом будет, Джим вообще не знает, что от него ожидают услышать и ожидают ли вообще — может, он тут просто уши свободные, в которые можно, если позволите, насрать. — Нет, ну ты сам подумай: какой из меня пидорас? Я что, похож на голубого? — Кори озабочен этой темой настолько, что это доходит до абсурда, почти до смешного, вот только... Джим не может даже лишний раз улыбки кривой давануть — это ж деликатная тема, все такое. — И вправду, не похож совсем, — тихо прошелестел Джим, но Кори было до пизды, как бы ни странно, он продолжил свое повествование, и тут до Джима уже окончательно доехало, что его роль в этой комнате приравнивается к роли, допустим, стоящего на подоконнике декоративного кактуса: — Нет, я не понимаю их всех, вот этих... которые пишут, что все из Слипнот сосут хуй. А еще... а еще вот был комментарий, типа, я сосу большой черный толстый член, нет, ну ты можешь себе представить? Да это они, небось, давятся этим самым черным членом, пока пишут эту хуйню! Я если увижу, блядь, клянусь, если увижу, я им всем глотки повскрываю, блядь, скальпели с них снимать начну, пидарье, да что они понимают?! — Вообще ничего, — Джим откровенно заскучал. И подняла же ведь женщина тревогу, совсем ничему не научилась, хотя, казалось бы, сейчас проводит с Кори времени больше всего и больше всех, это вот один из редких случаев, когда удалось поймать Кори отдельно, а не со Скарлетт в качестве приложения к нему. Она порой напоминает маленькую собачку, которая бестолково кружит у ног хозяина и раз из раза потявкивает, раздражая своим присутствием всех вокруг. И все же кое-что завертелось на языке, Джим решил дернуть свою несуществующую удачу за хвост еще раз: — Так на кой резаться начал? Что за ебаная мода пошла? Кори посмотрел на него так, что Джим даже сел ровно и в принципе пожалел о том, что посмел прервать тейлоровы искренние рассуждения, касающиеся проблемы разноцветных членов во ртах кого-то из Слипнот и у него самого в частности. Когда Кори сменил физиономию на ту, что более благосклонна, во всяком случае, к Джиму и его психике, Джим все-таки расслабил булки, но не полностью — теперь сиди и жди подъеба, будто бы Кори Тейлора не знаешь... погодите, и так не знает. Не так хорошо, как на самом бы деле хотелось. — Круто просто. Я раньше не понимал, почему Джордисон мается этой хуйней, но теперь, кажется, понял, есть в этом что-то... блядь, я когда просто думаю об этом, я шизею. Я не объясню, нет, не смогу, хочу, но не могу. Это надо... через себя, вот. Я и раньше страдал хуйней этой, пиздюком был, но тогда — тогда не жмыхало совсем. А сейчас, бля. Это круто. — Не заиграйся тут, нож детям не игрушка, — только и сказал Джим, ему неловко было смотреть в эти бешеные голубые глаза. Джиму поистине стремно, потому что если пустить это на самотек, то им точно придется сшивать Кори обратно, и точнее даже не им, а конкретно ему, потому что все уже знают, на самом деле, что они и как они, просто молчат — и правильно молчат, потому что когда начинают вслух обсасывать обстоятельства, к которым Джим имеет еще какое отношение, того просто вырубает. Но здесь случай такой, что если хоть раз языком нёбо очертишь не так, — то пизда всему. Может, не всему и даже не всем, но Джим точно не уцелеет. — Не мальчик уже, справлюсь, — отмахивается Кори, принявшись рассматривать результат своих действий и дальше. У Джима имеются абсолютно все основания для того, чтобы начать оспаривать предложенный Кори тезис, но так как тот все же не в том состоянии, чтобы с ним можно было поспорить и при этом ничего не потерять — а Джим ведь только тем и занимается сейчас, что после каждого тейлорова выкидона зализывает раны и готовит место для новых, потому что новым определенно быть — впоследствии. Вместо этого всего он скользит взглядом по истрепанной тетради, лежащей рядом с Кори. Он постоянно что-то фиксирует, особенно в дороге, когда сон не идет, а время убить как-то надо: для него это либо своя какая-то терапия, что должно идти, скорее, на пользу, а не во вред, либо он взял у Джордисона моду зарисовывать всю хуету, которая его преследует и не отпускает, хотя... а разница-то тогда какая, подождите? — А в тетради что? Грязные секреты? — Ну-у-у, — Кори кокетливо прикусывает колпачок у ручки и скалится, заебавшись созерцать свое художество, — может быть. То, чем у Джима в итоге вся эта пляска в итоге отозвалась, в словах не нуждается. И все же пока его не слишком засосало, он дергает госпожу Фортуну за хвост еще раз, намереваясь его и вовсе оторвать: — Покажешь? Кори мотает башкой, задурить себя не дает, в очередной раз напоминая о том, кто тут, на самом деле, кукловод и вообще мастермайнд всех мастермайндов: — Да хуйня там. Стишки пишу, сам знаешь. Хуйня про хуйню. Мне же это исполнять, а не тебе, так что расслабься. — И все-таки, — Джим нащупал там, где ему можно щупать, Кори не спешит ломаться, не спешит, простите, усраться за свою интеллектуальную собственность, за ее анонимность и все прочее. — Мне интересно, что ты там удумал. — Ничего не надумал. Было бы чем, — двумя фразами Кори порезал вот этот легкий флирт, перебил этот флер, снова зазвучав пессимистично и тускло. — Я пишу о том, что мне хуево. Все так делают. Ничего особенного. — Кори... — Джиму стало стыдно за то, что он первым делом включил член, а не башку, хотя порядок должен быть совсем другой. — Если не хочешь, мы не будем об этом говорить. Я лезу не туда, куда надо, я понимаю. — Это точно, — кивнул Кори, Джим отзеркалил. — Но раз уж влез, то добро пожаловать, — и с этим ловко кинул многострадальную тетрадь в руки Джима, реакция которого все-таки сработала при изначально низких на то ставках. Джим листал вверенное ему добро аккуратно, боясь лишний шелест допустить, и хотя Кори делал вид, что ему насрать на судьбу своих писулек, на самом деле Джим знает, что с него сдерут три шкуры, если что-то случится. Потому что Кори порвет жопу за свое детище — и правильно сделает, такой пылкой страсти в отношении своего дела можно только позавидовать, особенно тем, кто погас уже очень давно, но отказывается с этим примиряться. Вот они гонятся непонятно за чем, а Кори знает, куда идет. Поэтому то, что сейчас в руках Джима, с этого надо пылинки сдувать, не иначе. Ну, или у него так крышу ведет, вообще от всего, что делает Кори, и Джим еще пытается придать всему этому рациональный окрас. — Это пиздец всему, это пиздец всему, ты — пиздец всему*, — читает вслух Джим строчки, не просто прохаживается взглядом и переваривает, а именно произносит, а пока произносит, тут же их переваривает. — Это... про Скарлетт? Она всему пиздец? Кори промолчал, Джим решил не давить, дальше вглядываясь в текст. А текст открывал перед ним все новые и новые вещи. Например, о том, что вся жизнь Кори, оказывается, была ложью. Интересно получается. Дальше он утверждает, что в ответ на свою любовь получает только ненависть, и вот почему он все-таки режется. Потому что тупо деваться некуда. Но раз уж изначально скрывать было нечего, к чему был весь этот фарс с «это круто, ты просто не понимаешь»? — Кори, это пиздец, — только и говорит Джим, потому что по крайней мере за это ему по шапке не надают. — Полный, — соглашается Кори. Джим засобирался уходить, все равно ему ничего не перепадет, да и у Кори нет настроения, а Джим не из тех, кто начнет навязываться. Ничего. Ему достаточно будет пары-другой рывков — и он пустой. Он сделал уже шаг, вот, пошел второй, Джим сдержался, чтобы не посмотреть на Кори, но зато тот все равно реагирует быстрее, чем Джиму хотелось бы: — Ты точно хочешь свалить? Джим оборачивается на голос и начинает тереть ладони друг о друга, становится сразу же ясно, что Кори мало заинтересован в том, что Джим не умеет линять без палева. Джим прекрасно знает, что именно заботит Кори. Во всяком случае, глаза его находились на уровне того, где бы все-таки не стоило. Кори специально расставил ноги шире, дьявольски облизываясь: — Ты уверен? — это все; это капкан. ...когда горячий язык Кори оказывается на его члене, Джим так и стоит, опять прикованный к двери спиной, она уже столько за сегодня натерпелась, теперь в ее обязанности входит стерпеть и это. Остатки разума призывают остановиться, потому что за ними могут чисто гипотетически следить, и с другой стороны, почему и нет. Будто бы этим чувакам, которые блюдят за происходящим по множеству экранов, есть чем заняться, кроме как жрать и дрочить. Особенно если первое не идет или первое по ряду причин не представляется возможным, то второе пользуется диким спросом. Пусть себе дрочат. На здоровье. С другой-то стороны ключ от номера все еще у Скарлетт, и в очередной раз Джим пожалел о том, что не спросил. Потому что если она поймет, что ее уебок — на самом деле не уебок, а просто дурной и вообще душа заблудшая, и придет сюда извиняться или еще чем-то занять внимание Кори, то будет пиздец как неудобно. В смысле. Для нее. Потому что женщины не терпят измены, а когда им изменяют еще и с тем, кого на дух не переносишь, это уже хет-трик. Это сразу три вопроса. Что Кори нашел в Джиме. Что она делает не так. Почему ее Кори такой пидорас?! Джим остался, тем не менее, верным самому себе — ему действительно понадобилось всего-ничего, чтобы кончить. Он, на самом вот деле, был готов взорваться еще тогда, когда Кори только взял его за ноющий хер, тогда еще томившийся под слоем и тяжестью жестокой одежды, и начал тереть-растирать. Джим стареет, не иначе. — Ну ты быстро, — пробурчал Кори с членом во рту, слизывая все без остатка. — Прости, — Джим пожал плечами, переводя дыхание. — Бывает, — отмахнулся Кори, отпустив уже выдохшегося Джима-младшего из своих объятий и пару раз кашлянул себе в кулак, прежде чем слизать остатки спермы с пальцев и рукавом стереть с губ то, что еще пока не успело засохнуть. Кори поднимается, и Джим не может закрыть глаза на то, что у Кори возникла проблема аналогичная его уже миновавшей проблеме: — Давай я... — но Кори и тут оказывается быстрее: — Не-а, — мотает башкой. — Не сегодня, друг. Джим спорить не стал, хотя ему очень хотелось прикоснуться к Кори, но раз уж тот не то чтобы желает... Джим не научен заставлять. Никакого прессинга. — Что ж ты стоишь? Вали отсюда, — Кори зажигает сигарету и затягивается, пока Джим думает о том, что им неплохо было бы поцеловаться... напоследок-то. Джим не хочет валить, в том и проблема. Целесообразно ли винить Кори в этом? Возможно. Потому что если бы не он со своей иллюзией наличия у Джима предоставленного выбора, то он бы свалил давно, не почувствовав себя выброшенным, коим почувствовал себя прямо сейчас. Но если и есть кого винить, так это самого себя. Потому что не стоило верить этой Скарлетт, она подняла шум из ничего, Джим как дебил помчался сюда и в итоге промолчал все то время, пока здесь был. Ничего ценного и ничего полезного. Как обычно. Уже за дверью он задумался: а ведь действительно странно — разве может кто-то вроде Кори Тейлора взять в рот член? Да не-е-ет, какой же бред.***
...Джима будто кипятком окатили, когда он встретился лицом к лицу с бешеным и разъяренным Клоуном, нависшим над его некогда умиротворенной физиономией: — Где шлюха твоя? Джим, все еще находясь в состоянии, которое определяет, спишь ты или уже бодрствуешь, тупо моргает и щурится, а крэхановы огромные глазищи из-под его клоуньей маски отвратительно поблескивают, да и тот как-то не слишком спешит уважать чужое гражданское право на личную неприкосновенность. — Отвечай мне, Рут. Джим попытался потереть глаза, но тут же осекся, потому что преграда в лице уже надетой на ней маске мешает произвести в принципе любую махинацию. Хорошо хоть они не затягивают в латекс кое-что другое, а то объясняться перед своей физиологии вдвое сложно. — Я не ебу, о ком ты, — зевнул и приподнялся, а тот наконец обрел осознание того, что следовало бы отлепиться. Шон снова напялил на себя дохера деловой вид и голосом истинного гангста произнес: — Скажи мне, где Восьмой шароебится. По-хорошему скажи. Теперь Джим точно проснулся, но все еще: — А я ебу? — да, вопрос стал короче ввиду наличия хотя бы понимания о том, о чем его спрашивают, но яснее от этого не стало. — Хочешь сказать, что не знаешь, где он? В жизни не поверю. Вы же без задниц друг друга и дня протянуть не можете... Жареным запахло. У Шона Крэхана наконец-то возобновился менструальный цикл, с чем Джим хотел бы его поздравить, не будь он так заинтересован в загадочном исчезновении их вокалиста: — Когда его в последний раз видели? Шон почесал бороду своей маски, и выглядело это забавно: — Я точно этого слизняка не видел. Знаю только, жена сказала, а ей Бренна раскололась, что чел накануне со своей бабой разосрался, и та уехала к родителям. Шанталь говорит, что Скар считает, что Кори — бесчувственная сволочь. Девчонку жалко, но и с этим засранцем хоть бы ничего не случилось... Джим тупо не знал, что на это ответить. А пока мозг его медленно приходил в действие, Шон все же спросил самое страшное: — А ты его видел? Джим хочет обойти подробности стороной: — Было дело. Ничего личного. Привет-пока. — Поразительно, — усмехнулся Шон, и Джим понял, что ему не поверили, особенно в той части с приветом и пока, но и она тут самая забавная и абсурдная; тем не менее, слов своих Джим забирать не стал, чтобы не пасть еще ниже, чем он есть. — Поверь, не осуждаю. Сейчас этим никого не удивишь, все прогрессивными резко стали. Джим устало кивнул, будто бы ему оставалось что-то другое. Сейчас нужно собрать себя по кускам и отправиться на поиски Кори, тот в любом случае сигануть далеко не мог. Он лучше отсидится, если есть возможность отсидеться, и в этом Джим наконец-то может с Кори резонировать. Потому что когда они одни, каждый предоставленный самому себе, их мало что ебет. Понятия мирские сужаются до общего для всего остального понятия «дерьмо» и в этой же поре остаются до тех пор, пока кому-то из них не приходится выползти наружу, чтобы показаться, что они все-таки еще живы и могут, и лишний раз не расшатывать то, чего у наиболее приближенного к ним окружения почти не осталось. — Прости, что наехал. Но я переживаю, я ведь, все-таки, в ответе за его жопу. И за твою тоже, к слову. Я, вообще... я отвечаю за вас всех. Даже когда кто-то из вас косячит, я ваше слово передаю как свое, преподношу это как свой личный косяк, так что мы должны друг другу доверять. Джиму не за что дуть губы на Шона, который действительно волнуется. Это вопрос уже не организации бизнеса; это вопрос безопасности. Безопасности не может быть там, где нет доверия. А то, что тот в пылу назвал Кори шлюхой, это ведь... в пылу сказано и было, да? Как-то неохота на больную голову раздумывать о том, что этот тезис не лишен рационального зерна и как никто другой имеет полное свое право на существование. — Он не мог уйти далеко. Мы его отыщем, — ключевое слово «мы», к применению которого Джим в практической составляющей своей жизни все никак не привыкнет, и, быть может, вселенная прямо сейчас дает ему этот шанс — наконец поработать в команде как следует, а не разгребаться в одиночку. — Нам очень важен этот концерт. Его никак нельзя отложить или отменить. Да они нас на пики насадят, если Слипнот не выйдут! — ну нет, все-таки организаторская база на ситуацию все равно влияние оказывает, но и тут Джим не испытывает желания начать метать ножи в сторону Клоуна. — Я уверен, все обойдется. На пиках и я бы не захотел сидеть. — Правильно, тебе надо беречь жопу для Восьмого, — а ведь все так хорошо шло до тех пор! — Нам бы в принципе сберечь Восьмого, моя жопа подождет, — но Джиму удается проигнорировать ремарку, не достанет его этот хитровыебанный красноносый. — Так сильно любишь его, что и жопы своей теперь уже не жаль? Джим еще никогда не был так честен на виду у своих знакомых: — Пиздец как люблю, — ему впервые не страшно это произносить. Шон просто хмыкнул, похлопав Джима по плечу. Тому стало странным образом легче после своего чистосердечного. Выкорчевывать информацию из лиц, которые едва имели отношение к деятельности Слипнот и выполняли исключительно свою роль в организации мероприятия, смысла сильно не было. Тем не менее, у тех, кто в этой деятельности уже полноправно участвует, тоже не вариант. Хотя тут пятьдесят на пятьдесят. Хотя троица, которая зажалась в общей для всех гримерной, состоявшая из Джордисона, Пола и его невесты, Бренны, привлекла к себе все внимание. Хотя бы тем, что Пол сидел рядом со скривимшимся от боли Джордисоном, пока Бренна вовсю орудовала заспиртованной ваткой у его лица. Клоун первым задал вопрос: — Это кто его таким боевым раскрасом наградил? Джордисон тут же зашипел, от Джима не ушло, что тот до побеления стиснул кулаки: — Ебаный козел... вообще берегов не видит. Пьянь подзаборная. Эгоист хуев. Передай этой скотине, Рут, что мир вокруг него одного не вертится! Джим ничего на это не ответил, но мысленно уже почти был готов согласиться с пацаном. Проблема-то как раз была в том, что Кори и сам наверняка осознает всю эту иерархичность, знает, какое он в ней положение занимает, и понимает, главное, что в ней он как минимум не последний. Насчет себя Джим сильно не задумывался, да и времени на эту лабуду нет, определить свое положение за ним всегда успеется, сейчас дела есть насущные. Шон вот всегда задает нужные вопросы: — Где он? — и всегда получает толковые ответы: — На той самой свалке, которая недалеко от Волмарта находится, — на сей раз заговорил Пол, Джордисону и так вся эта история остопиздела, и в ней он больше участвовать не хочет. — Говорит, ему вдохновение нужно. — Вот как. Вдохновение-е-е... — эхом пробурчал Джим, сдерживая рвущуюся улыбку, потому что, черт дери, ублюдок жив, остается только его забрать оттуда, а там они уже как-нибудь выступят, народ без концерта точно не останется, все смогут выйти из зала довольными. Выйти на улицу, не привлекая при этом внимания к своим дражайшим персонам, когда еще не потемнело и не потемнеет в ближайшие часа два-три, задача непосильная. Джим уже тянулся к застежкам на маске, но его вовремя шлепнули по рукам. Метафорически, конечно. Шон его не трогал, но ему достаточно было просто глянуть на Джима, чтобы до того сразу все дошло. Что плохая это идея. Нельзя так делать. И он больше не будет, правда. — Для большого парня ты те еще трусы, — ржет Шон, и Джим не может не прыснуть в ответ. — Да брось. Стремно же! Проржали так самозабвенно всю дорогу до самой свалки, их лица-маски, которые тщетно пытались скрыть под капюшонами, все равно выпирали и этим же самым вызывали миллион вопросов у проходящих мимо людей. Повезло хоть, что в сих краях о Слипнот только просто слышат, возможно, и вовсе не имея представления, как они выглядят. Точнее, ни у кого этого представления нет, но речь сейчас уже про маски, а не про то, что за ними. — Да не может быть, — и все же слабо верится, — афиши-то видят! Черт возьми, народ же знает, на что идет. Быть такого не может. К тому же, интернет... — Ой, бля, парень, я тебя умоляю, люди умудряются не заметить то, что у них буквально перед глазами, а ты за какую-то афишу тут жопу рвешь. А со всемирной паутиной не каждый дружит, — словом, Шон имел в виду, что должно быть похуй. — Ладно, — сдался Джим. Шону срочно позвонили, он взял трубку и жестом отправил Джима погулять до назначенного места самостоятельно, а тот внезапно подумал, что вместо затраченных десяти минут ходьбы можно было без выебонов проехаться в тачке, и так бы на них никто бы не таращился, мол, смотрите, какие ушлепки по городу шастают, во шмаль нынче удалась! Только никакой визуальной галлюцинацией не перебить ту картину, которая как раз была достаточно яркой, чтобы походить на полноценный глюк... — Блядь. ...потому что не каждый день ты умудряешься обнаружить распластавшееся неподвижное тело ебаного Кори Тейлора на ебаной свалке, когда ебаному Кори Тейлору предстоит выйти на ебаную сцену через ебаный час! — Блядь... И закричать тут — хуй закричишь.