Второй пилот

      Им удавалось не контактировать даже на собраниях с конструкторско-инженерной командой после заездов. Разделенные столом, они не смотрели друг на друга и не заговаривали. Полнейшее игнорирование существования друг друга длилось почти месяц. Но в Австрии, перед заездом на домашнем для «Ред Булла» треке в Шпильберге была устроена встреча с фанатами и открытое интервью. Помимо вопросов друг о друге и необходимости взаимодействовать, на сцене было всего два микрофона — для ведущей и пилотов, а так, им приходилось постоянно передавать его из рук в руки. Это вызывало у Миши физический дискомфорт. Через две недели в Сильверстоуне сразу после квалификации всех пилотов попарно пригласили на съемки для какого-то YouTube-канала.       — В формате веселого опроса о Формуле-1, — пояснила Бесси пытающейся сопротивляться Мише.       К её радости всё проходило быстро. Измотанных пилотов пропускали, будто на конвейере. Пока одни садились под камеру, других готовили гримеры и звукооператоры. Мише как раз поправляли воротник форменной футболки-поло, когда проводящий интервью парень загадал:       — Даниэль, назови команду, начинающуюся на «р».       Риккардо переглянулся с напарником, затем растеряно хохотнул, затем осмотрел заполненную людьми комнату, будто в поисках подсказки и, встретившись взглядом с Кёйпер, щелкнул пальцами:       — «Ред Булл»!       — Придурок! — Окликнула его Миша, хватаясь за любую возможность сбежать от Бастьена. — Ты сам за какую команду выступаешь?       — А! Ой! «Рено». «Рено»! — Воскликнул он, а затем засмеялся. — У меня из-за этого будут проблемы, несомненно.       Когда дошла очередь Миши и Тибо, парень спросил её:       — Назови команду, начинающуюся на «о».       — На «о»?! — Переспросила Кёйпер, морщиня лоб. Она бы предпочла сейчас восстанавливаться после заезда и настраиваться на завтрашнюю гонку. Выброс сбирающего мозги в кучу адреналина на сегодня закончился, она хотела скрутиться в комок в своём отельном номере и не раскручиваться до завтра. Она едва не вспылила, лишь в последний момент разбавив раздражение в голосе смехом: — А вопросы попроще будут?       — Оникс, — вставил Тибо Бастьен. И она вмиг его передразнила, скривившись:       — О-о-оникс.       Чутко следивший за ними пиарщик «Ред Булла» остался очень недоволен. Этот материал не утвердили в финальный ролик. Отчего Миша почему-то злилась ещё больше.       В конце июля в Германии Уилл Бакстон начал:       — Расстояние между тобой и Тибо Бастьеном в количестве заработанных очков постепенно сокращается, но, думаешь ли ты…       И прежде, чем он договорил и успел направить микрофон в Кёйпер, она процедила сквозь окаменелую улыбку:       — Клянусь, если ты сейчас меня будешь про него спрашивать, я на тебя обижусь!       — Миша, но я не могу у тебя этого не узнать, — настаивал репортер. — Как думаешь, тебе дадут возможность с ним сравняться?       Она устало вздохнула, потерла переносицу.       — После всех… — весьма успешных попыток по ней потоптаться, было на уме у Миши, но вслух она продолжила: — Неудач, столкновения и технических сложностей… я не думаю, что у меня есть шанс. Только если, — её перестанут оттягивать назад, рвалось сорваться с языка. — Бастьен вдруг начнет в гонках ездить в обратную от финиша сторону.       Уилл с улыбкой покачал головой.       — Если обратиться к простой математике…       — Простой математикой это не исчисляется, — оборвала его Миша.       Это всё вообще никак не облачалось в цифры. С ней стали осторожничать, но к Бастьену по-прежнему не подпускали. Пусть это не были теперь прямые указания сохранять отставание, а стратегически выверенные, наиболее неудачные для удержания позиции моменты для заезда на пит-стоп. До окончания сезона оставалось десять гран-при, и Кёйпер при всем желании не могла себя представить в финальном зачете где-то наравне с Бастьеном. И потому что первая половина сезона показала — Мише слишком часто не везёт, чтобы надеяться на неизменно хорошие результаты во всех следующих заездах. И потому что пора было признать: Тибо был первым пилотом, а она — вторым. Выше прижимающего её потолка ей было не прыгнуть. Хотя основанные на математике прогнозы, конечно, стремились за его пределы.       Её голову от бессилия вдруг начали наполнять мысли о том, как отчаянно ей хотелось бы, чтобы это поняла и пресса. Потому что выносить это постоянное обмусоливание Бастьена Миша больше не могла. Он был повсюду: на плакатах, на совещаниях, в вопросах журналистов, в затягивающемся молчании Аннелен в телефонной трубке, в её собственных мыслях. Кёйпер называла это ненавистью к нему, но чуть глубже, там, где лгать себе уже не могла, знала, что это было что-то противоположное ненависти. Она настраивала себя на то, что не хотела его видеть, но ловила себя на том, что искала его взглядом, и когда не находила, ощущала неприятно щекочущую грусть, а когда упиралась в него глазами, сердце начинало биться немного встревожено, рвано. Всё чаще и чаще она мысленно возвращалась к его приглашению поговорить и пыталась представить, что же Тибо собирался сказать. Затем она вспоминала, что предпочитала на него злиться, и за эту слабину ей становилось стыдно. Потому и расспросы о Бастьене так её бесили.       Впрочем, Уилл Бакстон был прав, отрыв действительно сокращался. В Канаде, Франции и Австрии Миша выступила хорошо, и пусть в Великобритании оказалась ближе к нижнему краю первой десятки, очки всё равно заработала. А потому на немецкое гран-при у неё были довольно высокие надежды.       Но в Хоккенхайме всё пошло решительно не так для очень многих, Миши в том числе, а для испанца Оскара Агилара из «Хааса» — едва не трагично. То 28 июля вошло в историю как «мясорубка на Хоккенхаймринге».       Кёйпер начинала четвертой — на наивысшей позиции, заработанной ею в квалификации за пройденную половину сезона. Тибо Бастьен стартовал пятым, и Мишу особенно грело злорадство: Хорнер ничего не мог с этим поделать, никак не мог поменять их местами или заставить Кёйпер задержаться на старте.       Когда мигали, отсчитывая начало гонки, огни, Миша пристально в них всматривалась, готовясь отпустить тормоз и сорваться с места, и ей мерещилось — совсем как в Баку — стекающее с волос пенистое шампанское празднования. Она чуяла подиум за финишной чертой. Но после этого заезда Миша склонялась к тому, что это было предчувствие беды.       Желтый флаг уже несколько раз поднимался над трассой и с асфальта спешно убирали обломки болидов.       На очередном выезде машины безопасности, виляя в тесно скомкавшейся колоне, Миша обратилась к инженеру гонки:       — Сколько уже сошли?       — Шестеро. Пятеро — авария. У «Мерседеса» — Боттаса — техническая неисправность.       Собственно, благодаря Боттасу Кёйпер была третьей.       — Сколько кругов осталось?       — Двадцать семь.       У неё была свежая резина, третья позиция и вся решительность в мире выцарапать свой подиум. Впервые с марта у неё не было ощущения, что команда «Ред Булл Рейсинг» работала против неё.       Перед ней были только Льюис Хэмилтон и Себастьян Феттель. Когда гонка возобновилась, на пятки ей наступали Шарль Леклерк, Карлос Сайнс и Тибо Бастьен. Они наседали так плотно, что Миша Кёйпер даже не задумывалась о том, чтобы попытаться вырваться вперед. Она сосредотачивалась на том, чтобы отрезать любые возможности её обойти, и всё стряхивала со своего заднего антикрыла прячущегося за ней в слипстрим Леклерка. Два круга прошли в напряженной толчее колесом к колесу, когда инженер гонки проговорил Мише просто в ухо:       — Будь осторожной, впереди «Хаас». Агилар заметно снизил скорость, он отстает от вас на целый круг.       Ещё несколько секунд Миша видела перед собой только борющиеся «Мерседес» и «Феррари», а затем за поворотом показалась задница «Хааса». Как и полагалось настолько отстающему болиду, он взял ближе к краю, двумя колесами выехав за разметку трасы и пропуская обходящую колонну. Они приближались к нему так стремительно, будто он стоял на месте, а не выдавливал из болида под 200 км/ч.       Всё началось, как только Хэмилтон поравнялся с Оскаром Агиларом. «Хаас» вдруг резко скосил траекторию. Льюис вильнул и затормозил, его стоп-огни возмущенно вспыхнули красным. Феттель воспользовался этим и проскочил вперед. По инерции замедлившуюся Мишу попробовал обойти Леклерк, и тогда всё острее срезывающий угол «Хаас» влетел в Кёйпер. Его переднее крыло подсекло её заднее левое колесо, разрывая его и запуская болид «Ред Булл» в бесконтрольное вращение. Миша ощутила ещё два подталкивающих её к стене толчка, когда Шарль Леклерк и Карлос Сайнс не смогли избежать столкновения. Затем машину затрясло, заметно замедляя, по гравию обочины. И в ограждение она скорее докатилась и коснулась, нежели с силой врезалась. Зато «Хаас», будто нарочно напрямик влетел носом в стену. Удар был такой силы, что передние колеса подскочили, и болид замер, провисая на задних, будто в попытке взобраться.       — Миша? — Послышалось осторожное в наушнике.       — Блядь, блядь. Блядь! — Прокричала она в ответ, колотя руль с таким остервенением, будто пыталась насадить его на рулевую колонку, пробив насквозь. Ей хотелось выть. Ей казалось, всё — абсолютно всё — было против неё: «Ред Булл», удача, Бог, Тибо Бастьен, этот недоумок на «Хаасе».       Кёйпер вскинула взгляд на испанца, на его едва виднеющийся из кабины болида шлем. Ей захотелось выцарапать его оттуда и отметелить в отместку за все несбывшиеся надежды последних месяцев. Она со злостью выдернула провод радио-связи как раз на середине вопроса инженера:       — Ты в поря…?       Заглушила двигатель, выбросила наружу руль, отстегнула ремни и выругалась на последнюю застрявшую шлейку, а затем встала. Она как раз спрыгнула на неприятно впившийся в гибкие подошвы гоночной обуви гравий, когда Оскар Агилар тоже выбрался из своего болида. Нетвердым шагом он прошел немного вперед, будто собирался заглянуть под днище приподнятой машины, потом попятился назад. Снял и отбросил свой шлем, послабил воротник комбинезона и оттянул горловину плотной защитной водолазки. Агилар широко открывал рот, вдыхая, и Миша с яростью подумала: давай, отдышись, я сейчас тебе устрою. Она коротко оглянулась на свой изувеченный болид, а когда снова повернулась в направлении своего шага, Оскар Агилар заточился и рухнул на землю.       Это застало Мишу врасплох. В голове внезапно образовалась пустота, Кёйпер резко остановилась и оглянулась. Маршалов нигде не было видно. Её собственные ладони вдруг взмокли.       Щёлк, она на обочине гоночной трассы. Щёлк, ей 9, и она дома, на кухне, Аннелен уже ушла собираться, а она ещё нехотя ковыряет свой завтрак. Папа заходит, пристукивая себя кулаком по груди и надсадно кашляет. Он коротко ободряюще улыбается Мишель, затем подходит к раковине, набирает полный стакан воды и пьет. Она смотрит в тарелку, папа отставляет стакан — с грохотом почти роняет его обратно на столешницу — и идет обратно. Неуверенно, шатко. Поворачивается к средней дочери, пытается снова ей улыбнуться, но руки судорожно пытаются послабить узел галстука. Снова кашляет, затем вдруг перестает и падает.       Миша помнила свой голос, сначала тихий и настороженный:       — Папа. Папа? — А затем переполненный ужаса, почти срывающийся: — Мама!       Мама прибежала через какую-то бесконечно долгую минуту, бросилась к отцу, отточенным движением бывалой медсестры прощупала пульс. Миша помнила, как к маме подошла всегда водившаяся за ней хвостом маленькая Йоанна. Она помнила, каким сухим был голос мамы, когда она позвала Аннелен и потребовала забрать малышку. Помнила, как на коленях мама проползла до телефона и, сдернув трубку, прижав её плечом к уху, вернулась к папе. Каким сосредоточенным было её лицо, когда она сложила на папиной груди руки и стала ритмично нажимать.       Она помнила то утро удивительно детально. Помнила, что так и осталась сидеть за столом, когда приехали фельдшеры скорой помощи, когда они делали ему уколы, когда папу накрыли простыней, когда мама уронила лицо в ладони и зарыдала. Она помнила, как встретилась с мамой взглядом, и как вдруг испугалась, когда та подхватилась на ноги и бросилась к ней, будто боялась, что мама её ударит. Помнила, как мама очень крепко её обняла, как не обнимала до и не обнимала после. Помнила, как мама плакала ей в ухо:       — Прости. Прости!       Миша не помнила только папу. Не помнила его живое лицо. Во всех воспоминаниях его заступило его мертвое лицо, заострившееся, посеревшее.       Она не понимала, зачем чуть позже мама учила их с Аннелен делать непрямой массаж сердца. Она злилась, отбивалась и убегала, не видела в этом смысла — папу это не спасло. Мише потребовалось вырасти на несколько лет, чтобы понять, что реанимация — в отличие от того, что показывали в фильмах — не была гарантированным билетом назад, только слабой надеждой.       Мише было 16, когда она впервые заговорила об уходе отца с Аннелен, и оказалось, что всего на два года старшая сестра помнила намного больше. Она рассказала Мише, что папа умер не внезапно, что он долго болел раком, что лечился, но сдался. Что на воскресных прогулках он разговаривал со старшими дочерями, готовил их, просил помогать маме, объяснял, что будет происходить, когда его не станет.       Щёлк, она на обочине трассы.       Кёйпер сорвалась с места так же внезапно, как и остановилась. На ходу она стянула с головы шлем и балаклаву, невнимательно откинула их в сторону, выдернула из ушей беруши и опустилась возле Агилара. Она наклонилась к нему, прикладывая руки к груди и к лицу, пытаясь уловить поднятие ребер, различить шевеление дыхания. Как учила мама, поискала на запястье пульс, а не найдя его, сложила руки поверх друг друга, скрестила пальцы и опустила на обтянутую плотной огнеупорной тканью грудь.       — Не бойся поломать ребра, — объясняла мама. — Бойся не достать до сердца.       Миша нажимала, от усилий скрипя зубами, привставая и наваливаясь, пока не подбежали маршалы, а за ними — подъехала вспыхивающая мигалками машина скорой помощи. Кёйпер устало отползла в сторону и просидела на гравии несколько минут, пытаясь поймать дыхание. А затем поднялась и пошла к маршалам, помогающим закрепить её болид на манипулятор эвакуатора. Она подошла к кабине грузовика и лишь тогда поняла, что была без своего шлема. Тот остался валяться возле Агилара. Кто-то из парамедиков споткнулся об него и отшвырнул, как раз когда Миша оглянулась.       Атмосфера повсюду на трассе обратилась на угнетенную, выжидающую. Когда Миша, обессилено опираясь на Фабьена Рабье, шла к трейлеру, встречавшиеся им журналисты лишь провожали их скорбными взглядами и не решались поднять микрофоны.       Завалившись на кресло в комнате для совещаний, Кёйпер уставилась в трансляцию возобновившейся гонки. Она выключила звук и сосредотачивала взгляд только на турнирной таблице сбоку экрана. Лидировал Себастьян Феттель. Тибо Бастьен был вторым. Почти бессменный победитель проведенных гран-при этого сезона — Льюис Хэмилтон — финишировал девятым. Напротив имен девяти пилотов значилось — «выбыл».       Награждение Миша смотреть не стала, она встала, шагнула к столу, выключила монитор и завалилась обратно на стул. И как раз когда на погасшем экране Тибо Бастьен должен был принимать свой приз, он влетел в комнату и прогнал Фабьена и Бесси. Захлопнув за ними дверь, он подошел к Кёйпер, опустился перед ней на пол и накрыл ладонями её переплетенные пальцы. Только под теплым прикосновением его рук Миша поняла, какими ледяными были и как мелко дрожали её собственные. Он заглянул в её опущенное лицо и тихо, вкрадчиво проговорил:       — Ты молодчина. Просто умница, ты знаешь?       Едва слышно она выдохнула:       — Похуй.       — Нет! Ты сделала все как надо. Ты сделала намного больше, чем кто-нибудь другой бы смог.       Она подняла застеленный пеленой взгляд, но вместо лица Тибо различила лишь неясное пятно.       — Он жив? — Слабо выговорила она, проталкивая слова сквозь сковавший горло спазм. Слезы, так настойчиво колотившиеся где-то в груди всё это время, наконец собрались на веках. Она поспешила моргнуть, смахивая их.       — Я не знаю.       За закрытыми дверьми были слышны шаги и приглушенные голоса. Миша боролась с желанием обессилено расплакаться. Тибо гладил её руки. Они помолчали.       — Каким-то чудом я не влетела в Хэмилтона, — выдавила из себя Кёйпер, только потому что ощущала острую потребность чем-то занять эту наэлектризованную тишину.       — Чудо тут ни при чем, — возразил сухо Бастьен. — Это твоя природа — принимать правильные решения на скорости 300 км/ч.       — Мы все могли там разбиться.       — Эй! — Его ладони подхватили её лицо, заставили поднять голову. Его большие пальцы подхватили и стерли покатившиеся по её щекам слезы. — Миша, не смей! Ты слышишь меня? Не смей впускать это себе в голову!       — Ладно, — закивала Кёйпер.       — Не «ладно»! Не дай этому отравить себя! Да, кто-то разбивается, но большинство — нет. Ты уже дважды была в авариях в этом сезоне и целёхонька!       Она всхлипнула.       — Значит, моё везение исчерпывается.       — С каких это пор ты стала фаталисткой?       Её взгляд прояснился, и лицо прямо перед ней стало удивительно четким, до тончайших линий ресниц, до проступивших краснотой сосудов в глазах, до причудливых янтарных капель вокруг зрачков, до трещин на высохших губах. Бастьен всматривался в неё так взволновано, что Мише вдруг захотелось рассмеяться непривычности этой эмоции. Будто его черты были слеплены совсем иначе, и это выражение смотрелось на них нелепо.       — Иди, — шмыгнув носом, сказала она. — Там тебя ждет кубок.       — Я побуду с тобой.       — Нет, иди!       — Точно?       — Да. Да, я в порядке. Спасибо. Иди!       И как только за ним закрылись двери, Миша вновь задрожала. Она подняла руку, отыскала свисающие с уха крестик и мамин кулон и крепко их сжала.