* * *
— Это уже не смешно, — мрачно говорит Тсукишима, когда снова оказывается в тесной и слабо освещённой комнате. Ничего не меняется, за исключением того, что исчезает папка с его личным делом. Он хмурится и резко поднимается со стула, опираясь раскрытыми ладонями о стол. Стул не выдерживает и падает. Из-за грохота Тсукишима не слышит, как из громкоговорителей доносятся помехи, так что когда становится тихо, тишину тут же разрезает весёлый мужской голос: — Тсукишима, да вы просто мастер в воспитании детей! Ему хочется разбить эти динамики. На секунду в голову приходит мысль поднять стул и воспользоваться им по назначению, но не тому, к которому все привыкли, а во имя благой цели. То есть — разбить динамики к чертям собачьим. Но мысль испаряется также быстро, как и появляется. Тсукишима считает про себя до десяти. Не работает, разумеется; он взбешен и не может успокоиться, перечисляя грёбаные цифры у себя в голове. — Вам не понравилось задание? По-моему проще некуда. Многим оно даже приходится по душе. Всяко лучше, чем просто умереть. — Проще некуда? — Тсукишима убирает руки со стола и опускает их по швам. Какое-то время он стоит неподвижно, после чего делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает через рот, поднимает валяющийся на полу стул и с громким хлопком ставит его. Садится и продолжает: — Когда воспитание детей было простым? — Хорошие вы вопросы задаёте. Адекватные, — в мужском голосе чувствуется одобрение, но Тсукишиме абсолютно насрать. — Но воспитать ребёнка — не мир ведь спасти? — Я хочу знать, почему я умер, — Тсукишима игнорирует заданный, больше похожий на риторический, вопрос и задаёт свой. Потому что его, блять, волнуют не дети. Его волнует он и то, что с ним происходит. — Это слишком просто, — легкомысленно отвечают ему. — Вы можете узнать причину своей смерти, приняв правила игры. Если вам так угодно. Вы ведь думали, что это игра и не более. А если откажетесь — то какой смысл вам рассказывать? Слова наотмашь бьют по лицу. Тсукишима физически ощущает их груз. Неприятный, давящий вниз. Они указывают ему на то, что он ничего не решает. Что он не владеет ситуацией. Что всё, что он может — это либо согласиться, либо с ним не будут церемониться. — Слушайте, вы не можете выбирать. Ну, кроме забытья. Обижаться тоже бессмысленно. Тсукишима, чёрт возьми, знает. Он знает, окей? Не нужно его тыкать носом в то, что ему и так известно. Он не тупой. Он лишился воспоминаний, но не мозга. — Я вернусь в тот же момент, на котором отключился? — он сжимает кулаки. Ногти, пусть и аккуратно постриженные, впиваются в кожу ладоней, но боль хотя бы отрезвляет. Это нормальная боль. Не та, которую он испытывает от чужих слов. — Верно, — голос улыбается. В динамиках повисает тишина. Тсукишима хочет открыть рот и спросить ещё кое-что, но громкоговорители шипят, и голос слышится с небольшими перебоями: — Не делайте глупых ошибок. Это последнее, что ему говорят. Свет снова гаснет. А вопрос так и остаётся неозвученным. Как долго я буду его воспитывать?* * *
Когда Тсукишима очнулся, было уже темно. Очков не было, из-за чего перед глазами плыло, особенно в темноте. Он лежал на диване в гостиной, укрытый сверху тонким пледом, а рядом, в кресле, спал пацан. Пацан даже не переоделся, оставшись в фиолетовом худи и светлых джинсах. На кофейном столике стоял стакан воды. Он прищурился и рассмотрел рядом со стаканом блистер с какими-то таблетками и очки. Тсукишима медленно сел и почувствовал приглушённую боль в затылке. Скорее всего, он упал и ударился, но сотрясения не было. Его даже не тошнило. Есть, разве что, хотелось жутко. Тсукишима встал с дивана, попутно складывая пополам плед и вешая его на спинку, взял со столика очки — и мир сразу стал в разы чётче. Пацан заворочался в кресле, морща нос, и разлепил один глаз. Очки у того забавно перекосились. Тсукишима тихо цыкнул; он ведь не шумел. У пацана, судя по всему, чуткий сон. Если он сейчас проснётся, придётся отвечать на вопросы. Придётся быть родителем. Он о себе не мог позаботиться, раз уж умер в тридцать два. А тут ребёнок, который недалёк от пубертата. Ребёнок, с которым нужно подбирать слова и понимать, что творится у него в голове, чтобы не ранить чувства и не нанести какую-нибудь психологическую травму. Лучше бы умер с концами, честное слово. Пацан проснулся окончательно, когда увидел, что Тсукишима стоял на ногах — вполне себе живой и здоровый. Детское лицо всё равно было обеспокоенным. — Пап, ты не заболел? Я испугался за тебя. — Всё хорошо, — Тсукишима попытался выдавить из себя улыбку и лучше бы этого не делал. Пацан, казалось, только сильнее заволновался. Тсукишима знал, что у него есть некоторые проблемы с выражением эмоций, но чтобы настолько. — Просто… устал немного. Пацан недоверчиво сощурился, но промолчал. Сообразительный малый, уже хорошо. Тсукишима тем временем прошёл к выключателю и включил в гостиной свет. Стало гораздо лучше. — Есть хочешь? Холодильник был полупустым, за исключением готовой еды из доставки. Ещё стояла коробка молока, две банки безалкогольного пива, какая-то сладкая газировка, пара яиц, в самом нижнем отсеке — овощей по минимуму. Порывшись в кухонных шкафах, Тсукишима нашёл коробку с хлопьями. В конце концов, сошлись на том, что поужинают хлопьями с молоком, а завтра, когда пацан уйдёт в школу, Тсукишима сходит за продуктами и возьмёт что-то нормальное. Надо утром приготовить пацану омлет. Он заметил какой-то соус — тоже сладкий, его можно было использовать. Ещё Тсукишиму волновал один вопрос, но он не знал, насколько уместно было его спрашивать у собственного сына, когда они вот так сидели и хрустели хлопьями. — Слушай… — пацан оторвался от поедания хлопьев и с интересом посмотрел на Тсукишиму, — а когда мама вернётся? Обычно есть табу на определённые темы за столом. Табу на политику, на криминал, на яркие подробности из фильма ужасов про расчленёнку. Табу на то, что может испортить аппетит, и лучше это обсуждать в других местах, с другими людьми. И только что появилось новое табу. Конкретно в семье Тсукишима. Пацан уткнулся взглядом в тарелку, вяло помешивая хлопья ложкой. Потом тихо ответил: — Па, так вы же в разводе. Кажется, ты действительно сильно устал. Тсукишима кисло улыбнулся, мысленно проводя ладонью по лицу. Я ещё и отец-одиночка. Просто, блять, замечательно. В ушах стоял смех. Тот самый издевательский смех, ровно как и тогда, когда листья деревьев и кустарников шелестели, повинуясь порыву ветра.